Лес видений [Павлина Морозова] (fb2) читать онлайн

- Лес видений [publisher: SelfPub] 2.82 Мб, 379с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Павлина Морозова

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Павлина Морозова Лес видений

Пролог

Огарок свечи, размером не больше детского пальчика, едва мог осветить самую лучшую, самую большую светлицу, расположенную в передней части дома. За закрытыми ставнями бушевала непогода, словно все восемь ветров столкнулись между собой и начали биться не на жизнь, а на смерть, но здесь, в тепле и светле, было почти совсем нестрашно.

Батюшка уже почти дремал, сидя на краешке дочериной постели, однако Немила не собиралась его отпускать без ещё одной сказки, тем более что она была уверена: он и сам не прочь посидеть с ней ещё немного, пока есть такая возможность, пока не нужно снаряжаться в далёкий путь.

– Батюшка, не хочу спать! Хочу ещё сказку! – скомандовала она и незаметно зевнула.

Батюшка глубоко вздохнул, отчего его плечи сначала поднялись, а потом плавно опустились, и, пытаясь скрыть усталость в голосе, спросил:

– Хорошо, Немилушка, какую сказку ты желаешь услышать? О кикиморе и лешем? О водяном, о русалках? Или об одноглазом лихе?

Она скорчила рожу и высунула язык.

– Скучно, батюшка! Ты мне уже много раз о них рассказывал! Злоба сказала, что не существует никаких кикимор и лихов одноглазых! А если бы существовали, то я бы их обязательно встретила, правда же? Я же столько раз гуляла по полям, по лесам, у речки, и никого не видела!

Немила не упомянула, как испуганно переглядывались сестрицы, пока пытались убедить её, и как тщательно потом измеряла Злоба молоко в блюдце, а Нелюба пересчитывала иголки, думая, что этого никто не видит. Батюшка усмехнулся, погладил дочь по голове, натянул ей на плечи одеяло.

– Немилушка, так ты ж радоваться должна, что никогда их не встречала, а то лишился бы я тебя и плакал бы сейчас горькими слезами.

Немила заёрзала, села на постели, внимательно посмотрела в лицо, застывшее напротив, а потом хихикнула:

– Батюшка! Я вижу улыбку в твоих усах! Шутишь ты!

– Ты ведь тоже шутишь, а значит, и я могу, – спокойно ответил тот. – Все они существуют, духи леса, воды, полей и духи дома. А иначе, разве передавали бы люди из уст в уста сказания о них? Просто не любят они, когда любопытные люди суют нос в их дела, поэтому прячутся, и являются только плохим людям, которые их покой тревожат.

– А я тоже плохая? – спросила Немила. Не было для неё приятнее занятия, чем подластиться к батюшке, увидеть обожание в его глазах, получить очередное подтверждение, что он выделяет её из сестёр, и свой вопрос она задала именно за этим.

Но батюшка знал её как облупленную, поэтому настойчиво уложил в кровать и снова натянул одеяло, до самого подбородка.

– Ну-ка, ложись! И пообещай мне, что не будешь ходить в лесную чащу, – строго наказал батюшка. – И к речке не ходи в одиночку, а то русалки обязательно утащат такую милую девочку к водяному. Ты же не хочешь замуж за мокрого, холодного дядьку с хвостом? Будешь жить в тихой заводи, обматываться тиной, а старшие русалки будут помыкать тобой и заставлять выполнять разные поручения.

Немила только на миг представила себе такое будущее и резко замотала головой:

– Не надо мне водяного! И русалок этих, бр-р-р! Мне и дома хватает поручений!

Сёстры вечно гоняли её, младшенькую – то воды натаскай, то скотину накорми, то в доме прибери – а она мало того, что ненавидела любую работу выполнять, белые ручки свои марать, так ей ещё совсем не нравилось пренебрежение, которое она видела в каждом слове, каждом жесте сестёр. Кто они такие, чтоб ей указывать? Вот что думала Немила, но батюшка в любых спорах по поводу домашнего хозяйства ничью сторону не занимал, говоря, что все должны трудиться поровну.

Страшно обидно было Немиле это слушать, ведь ей вечно казалось, что сёстры взваливают на неё слишком много, специально нагружают, чтобы отомстить за то, что она у батюшки – любимица, и как будто этого мало, так она ещё и гораздо красивее их, и милее; Немила всем нравилась, всем – но не сёстрам.

– Батюшка! – воскликнула Немила, озарённая догадкой, и спросила, постепенно понижая тон голоса, пока тот нет перешёл в шёпот. – Так ты, значит, и правда потому не пускаешь меня гулять, что боишься, как бы меня водяной или леший не украл? А не потому, что я могу заблудиться в лесу дремучем?

– Да-да, именно поэтому… – с убедительным видом закивал головой батюшка, продолжая при этом клевать носом. – Доченька, раз ты не хочешь слушать сказки, тогда, может быть, я расскажу тебе историю про братьев Кия, Щека и Хорив и их сестру Лыбедь?

Немила слышала эту быль много, много раз, но она была не против выслушать её снова, не в последнюю очередь оттого, что царица Лыбедь вызывала у неё искреннее восхищение своим умом, неземной красотой и смелостью, а также умением перевоплощаться в прекрасную белую лебёдушку, которое было даровано ей богиней Марой. Не одна Немила восхищалась легендарной основательницей: все девочки в деревне любили царицу Лыбедь, а потому во время игр не находили лучшего удовольствия, чем завернуться в кусок белоснежной скатерти, которую взрослые приберегали для особых случаев, и расхаживать в таком виде, подметая полами своего «платья» дорожную пыль и грязь. А чтобы образ был полный, тащили девочки у матушек своих и сестёр старших разные украшения: бусы, ленты, а однажды Немиле даже удалось стащить у мастерицы Нелюбы недоделанный кокошник. Вот тогда-то она стала точь-в-точь Лыбедь! Только, к сожалению, ненадолго, потому как выловила её потом средняя сестра и надавала тумаков. Но с какой радостью Немила вспоминала, как смотрела на своё отражение в отполированном блюдце! на русые волосы, что выделялись на фоне белых кокошника и скатерти, на нащипанные до румянца щёки и облизанные до блеска губы, на голубые глаза с белёсыми ресницами, как у лошади. Загляденье! И предпочитала она не вспоминать о том, что последовало далее, о том, как оттаскала её Нелюба за косу да прутиком по рукам отхлыстала. В тот раз не побежала Немила жаловаться батюшке, потому что знала – за дело получила. И оно того стоило.

Батюшка с молчаливого одобрения дочери начал свой рассказ:

– Давным-давно жили трое братьев, Кий, Хорив и Щек, и их сестра Лыбедь. Кий и его братья не могли долго усидеть на месте, такие уж они уродились на свет. Все вместе много странствовали – смотрели, как люди живут в разных частях света, где нравилось, там ненадолго оседали, но потом снова пускались в путь. Но не праздно они шатались, а с целью благой: искали место определённое, чтобы собственный город построить. Сестрица Лыбедь братьев везде сопровождала, поскольку не было у них в целом мире никого больше – только они четверо.

Однажды пошли они от Славутича на запад, в земли неизведанные, по правому берегу речки небольшой, но полноводной и богатой рыбой. Шли они несколько дней, пока не вышли к тому месту, где речка та обратно в Славутич впадала, и решили тут остановиться. Место было удобное, земля – плодородная и жирная, а с севера надёжной защитой служили два больших холма, на одном из которых сразу захотелось Кию поставить терем, уж очень оттуда обзор был удобный и радующий глаз.

Собрал Кий народ, привёл в земли новые, и началось заселение. Потихоньку отстроили град, а на холме, как хотелось Кию, вырос белокаменный терем, где и зажили все вчетвером: три брата и сестра. Но тучи несчастья сгустились вскоре над городом, ибо одним солнечным летним днём прогуливалась Лыбедь по саду, который разбила на вершине холма, как вдруг над нею и над всем замком нависла чёрная тень, которая стремительно приближалась и росла. Всего пару мгновений прошло, а Хорив и Щек, ставшие свидетелями ужасного события, и двух шагов не успели ступить, как упал на землю змей трёхголовый, схватил когтищами хрупкую девицу и обратно в небо взмыл.

Страшную тень увидели и внизу, в долине. Ёкнуло сердечко у Кия, домой он поспешил, но к тому времени, как на вершину холма ступил, фигура змея превратилась в тёмную точку и почти растаяла вдали. Загоревали братья, но Кию единственному достало смелости признать, что нет у них иного выхода: только отправиться в края дальние, чтобы вызволить из лап змея крылатого любимую сестрицу.

И ответил Щек:

«Негоже город бросать без присмотра, так ведь можно вернуться и обнаружить, что терем твой уже кем-то занят. Лучше я останусь, пригляжу тут за всем».

И возразил Хорив:

«Негоже нам, братец, сестрицу вызволять, чай, не женихи мы ей. Лучше объяви на весь белый свет, что тот, кто освободит прекрасную Лыбедь из лап змеевых, тот на ней и женится. Авось кому и повезёт одолеть змея».

Не послушал Кий Хорива, в путь дальний снарядился, а братьям обоим наказал за градом присматривать.

«И ежели не вернусь, то служите здесь честью и правдой до конца дней своих. А пока не отбыл, нарекаю я град этот по имени нашей сестры драгоценной, Лыбедью».

Пустился Кий в путь и пропал. Времени уж много прошло, когда Щек и Хорив стали беспокоиться о брате, и то с подачи жителей, которые начали роптать, мол, уже двое пропали из-за змия, надо бы что-то делать, пока тот ещё кого не утащил.

«Надо бы по следу пуститься», – с намёком сказал Хорив, а Щек ответил: «Давай же, иди, а я тут подожду, пригляжу за всем».

На то возразил ему Хорив: «Ты, братец, второй по старшинству. Тебе и идти».

А Щек в ответ тоже нашёлся: «Вот именно, я второй, мне и править после Кия вторым. Так что ты иди».

Долго они спорили, кому на поиски брата идти, да так и не порешили. Каждый боялся, что за время его отсутствия другой брать всю власть себе заберёт. А одним утром произошло поистине чудо: на пороге замка возникла красавица писаная, в нарядах дорогих да в каменьях драгоценных, на голове у неё шапочка, отороченная мехом, как влитая сидела, а за поясом меч торчал, с остриём блестящим и рукоятью, каменьями усыпанной. Узнали в той девице братья сестру свою, и в ноги ей упали с извинениями за то, что не спасли её.

А Лыбедь снисходительно ответила:

«От вас-то я многого не ожидала, но как мог мой любимый братец Кий бросить меня на произвол судьбы?»

Тут побелели Щек и Хорив лицами, и тогда Лыбеди без слов стало всё ясно: раз не дошёл Кий до пещеры змиевой, значит, беда его в пути настигла. Загрустила она, в думы свои погрузилась, а Щек и Хорив на бедную сестрицу с вопросами накинулись: «Скажи-как нам, Лыбёдушка, как ты от змия ушла и откуда на тебе наряд такой ослепительно-прекрасный?»

Ответила Лыбедь голосом тусклым: «Сам он меня отпустил, когда понял, что никто не будет с ним за меня биться. А ценности я у него в игры азартные выиграла, от скуки».

«И много у змия богатств ещё осталось?» – спросили братья.

«Много. Но вы роточки свои не разевайте. У змия того три головы с тремя огромными пастями. Только подойдёте к нему, как он вас сцапает острыми когтями и съест».

Трусливы братья были, испугалися они сами к змию трёхглавому лезть, и тогда каждому из них другая мысль в голову пришла. И сказал Щек:

«Сестрица дорогая, а зачем тебе этот меч? Подари мне его, как своему будущему царю».

Рассмеялась Лыбедь горьким смехом:

«Ты глуп, как бревно, братец! Мой это меч, и владею я им получше любого из вас! А царём тебе не стать, покуда Кий жив. Я знаю, что жив он, и я его найду. Ежели в вас совесть проснётся – догоните меня».

Щек и Хорив снова принялись спорить, кому Кия идти искать. А Лыбедь махнула рукой на спорщиков и в тот же день в путь обратный пустилась. Дюже волновал её вопрос, где же они с братом разминулись. Пошла Лыбедь куда глаза глядят, избегая дорог протоптанных, да не заметила, как в чаще дремучей заплутала. Кричала она «Ау!», звала Кия, но ответом на её клич служили лишь крики лесных птиц. Долго плутала она, пока не вышла к избушке – маленькой, неказистой, во всём виде которой скользила заброшенность и одинокость. На всякий случай постучала Лыбедь, и на её удивление изнутри отозвались. Старушечий голос проскрипел: «Входи, гость незваный», и она вошла.

Немила невольно хихикнула, когда батюшка изобразил голос старушечий, и с большим интересом принялась слушать дальше, тем более что самое интересное было ещё впереди.

– Внутри домика сидела сухая невзрачная старушка, которая выглядела под стать своему жилищу. Лыбедь сразу поняла, что добродушия ей ждать не стоит, но попыталась выведать у старушки, не видела и не слышала ли та чего о Кие.

«Подойди-как поближе и присядь, – проворчала старуха. – Надоть мне тебя получше видеть и слышать».

Послушалась Лыбедь, присела напротив старухи, а та заинтересованным взглядом по мечу скользнула и шапку соболиную принялась разглядывать с нескрываемым интересом.

«Говоришь, брат возлюбленный пропал? Что же, могу я быстренько найти его, но сделаю это не за просто так. Шапку свою отдай, тогда получишь, что просишь».

Лыбеди старуха не шибко понравилась, но она не раздумывая и без сожаления рассталась с вещью, которая ей особо и не принадлежала.

Старуха надела шапку на голову, повернула её набекрень и исчезла, а спустя несколько мгновений снова на том же месте появилась, сияя широченной улыбкой. Оказалось, что шапка та не простая, а невидимка, однако, Лыбеди не было жалко потери: переживания о Кие заполняли все её мысли.

«Бабушка, а теперь помоги, пожалуйста!» – взмолилась она.

«Вижу, меч ты свой теребишь от нетерпения. Смотри не махни им ненароком, – едко заметила старуха. – И не бабушка я тебе. Называй меня Баба-яга. А теперь бери корзинку, вон ту, самую большую, и пойдём братца твоего искать».

Ужасное открытие ждало Лыбедь. Корзинка, как выяснилось, не для ягод и грибов предназначалась, а для косточек киевых. «Любопытной твой братец смертью погиб, смотри-ка, какая вмятина на черепе. Ох, жаль, эту историю он уже не расскажет», – Баба-яга покачала головой и ухмыльнулась, и от этой ухмылки Лыбедь выронила корзинку, бросилась наземь и зарыдала горькими слезами. Яга не мешала, сидела себе рядом, косточки перебирала и складывала их обратно в корзину. А когда рыдания стали потише, она вкрадчиво шепнула:

«Хочешь, чтобы Кий снова ожил? Отдай мне меч свой, и тогда я научу тебя, как вернуть его с того света, вырвать из лап самой Смерти».

Лыбедь не думая согласилась с предложением Яги, сняла с пояса меч и кинула на землю. А Яга ловко наклонилась, подобрала его, вынула из ножен, потом засунула обратно и застегнула на поясе. Затем она громко свистнула, после чего настигло Лыбедь ещё одно потрясение: отовсюду к Яге стало стекаться зверьё разное, от белки до лося, и каждый нёс, за щекой, меж зубов или в лапах, куски тела человеческого. И когда корзина заполнилась доверху, то Яга скомандовала: «А теперь неси своего возлюбленного ко мне домой, сейчас самое сложное начнётся».

В избе первым делом затопила Яга печь, а потом вывалила кости Кия на хлебную лопату и туда же, в печь, засунула, закрыла заслонку и велела ждать, пока с той стороны стук не раздастся. Не могла Лыбедь поверить в происходящее, но скоро из печи и правда стук раздался, а когда Яга заслонку открыла, то явился на свет божий сам Кий, живой и здоровый. Бросилась Лыбедь его обнимать-целовать, а Баба-яга вежливо отвернулась, дабы не смущать вниманием две родственные души.

Оделся Кий в свою невесть откуда взявшуюся старую одежду, и усадила их Яга отвары травяные пить, да историю свою рассказывать. И узнали Яга с Лыбедью, что со смертью Кия дело было нечисто. «Напала на меня целая банда, – вещал Кий, полулёжа на лавке. Он ещё не оправился после возвращения, а потому говорил медленно, через силу, постоянно прерывая свой рассказ, чтобы перевести дух и вспомнить пережитое. – Разбойники с лицами страшными, коих вовек я не забуду. А самое ужасное, что по разговорам их я понял – мои собственные братья, моя кровь и опора, они подослали моих убийц». После этого откровения Яга, единственная, кто пребывал в приподнятом настроении, предложила брату и сестре переночевать.

«На ночь глядя я вас всё равно не отпущу. А уж с утра идите на все четыре стороны», – добавила она. Лыбедь с Кием только рады были. В лесу ночью особенно страшно, а уж когда защитить себя нечем – тем более. Одна проблема – не спалось им в ту ночь ни в какую. Легли они, дождались, пока Яга не захрапит, и шёпотом принялись обсуждать своё возвращение. По виденью Кия всё было очень просто: решил он, что не будет братьев убивать, но изгонит непременно. «Их двое, а ты один», – робко заметила Лыбедь.

«Нас тоже двое, – возразил Кий. – И ты сильна, как ни одна из женщин, что я встречал в своей жизни. Вдвоём мы их легко одолеем».

Но уверенность Кия не добавила Лыбеди душевного спокойствия, и разработала она план коварный, чтобы наверняка от братцев избавиться. Предложила Лыбедь выкрасть у Бабы-яги шапку-невидимку и меч в придачу, да уйти с этим добром затемно, пока та не проснулась.

Поначалу не понравился Кию план, воспротивился он, напомнил Лыбеди, что только благодаря Яге он жив, но и Лыбеди было, что на это ответить:

«Киюшка мой, так мы только попользоваться возьмём, а потом всё вернём. Не забывай, эти вещи были когда-то моими».

В конечном счёте уговорила она брата на подлость. Вдвоём они аккуратно стащили с печи обе вещицы – Лыбедь взяла себе шапку, а меч достался Кию – и пошли они быстрым шагом через лес, Кий первый, а Лыбедь вслед за ним.

Уже к рассвету добрались они до града своего спящего. Тихонько пройдя по улицам, взобрались на холм и в терем свой царский пролезли, где разбудил Кий братьев-предателей и предложил им честный поединок устроить.

«Кто выиграет, тот и останется в замке, а остальные пусть выметаются и новое место себе ищут», – так он и сказал, сурово сдвинув брови.

Братья испугалися. Знали они, что в честном поединке им не выиграть, поэтому напали на Кия вдвоём, злясь про себя, что разбойникам на слово поверили и не проследили, чтобы те честно свою работу выполнили.

Началась битва нечестная, двое на одного. Но не знали братья, что и Лыбедь тут как тут была, одетая в шапку-невидимку. По-своему помогала она Кию, исподтишка давая Щеку и Хориву тумаков знатных: то толкнёт, то подножку подставит, то предметы в комнате передвинет, так, чтобы те их пути мешали.

Добились Кий и Лыбедь желаемого: вымотали они вдвоём братьев смертельно, так, что о пощаде те взмолились слёзно.

«Сей же час мы уйдём, только отпусти нас, Кий, перестань лупить мечом этим плашмя, уже все бока отбиты, спины не разгибаются, ноги едва шевелятся».

Сжалился Кий над братьями, решил, что достаточно с ним, но тут неприятность одна обнаружилась: меч тот не простой, а волшебный был, и остановить его было не так-то просто. Вскричал Кий братьям: «Бегите! Не я мечом управляю, а он мной!» И побежали братья, а меч за ними кинулся, из комнаты в комнату, оттуда на улицу, на гребень холма покатый. Оступился Хорив, вниз кубарем покатился, и Щек за ним. А Кий бежит, меч его тоже вниз тянет, и не отпустить рукоять никак, рука словно прилипла. Лыбедь тоже из замка выбежала, за Кия схватилась, но не удержать ей прыть меча заколдованного, ещё чуть-чуть, и они бы тоже вниз полетели.

Тут свист раздался на весь свет такой, что уши заложило у всех, кто ближе чем за версту от холма находился. Подняли Лыбедь и Кий головы, а над ними старуха в ступе парит, метлой угрожающе размахивает.

«А ну, вернись, что мне принадлежит!» – приказала она, и вмиг меч из руки Кия выпрыгнул, в ступу Яги запрыгнул. Шапка тоже с головки девичьей слетела, на седину Яги приземлилась. Цыкнула старуха, сверкнула зубом золотым, противно захихикала.

«Ух, до чего противные вы, люди-человеки! Ворюги проклятые, никакого доверия вам быть не может! Больше ни одному из вашего племени помогать я не стану, и не попадайтесь мне на глаза никогда, а не то съем!» – напоследок щёлкнула она зубами громко, а потом улетела на своей ступе, помелом размахивая во все стороны, и никто её никогда с тех пор не видел.

Устыдились Кий и Лыбедь, поняли, что поступили недостойно, спустились вниз, чтобы братьев проверить, а тех и след простыл. Только много позже они узнали, что Щек и Хорив в соседние земли бежали, а по дороге так сильно рассорились, что никогда больше друг с другом не разговаривали.

Сами Кий с Лыбедью поженились и стали править вместе, но град переименовывать не стали, и так закрепилось за ним сестрино имя. Постепенно владения их расширялись, и вместо одного града появилось целое Лыбедское царство.

А Щек и Хорив тоже времени зря не теряли, каждый из них собственное государство создал, где и воцарился на престоле. Так были образованы Щекское и Хоривское царства, которые испокон веков воевали между собой по любому поводу. Лыбедское же царство держалось в стороне от этих конфликтов, его с тех пор будто бы не замечали, благодаря чему, в отличие от соседей, оно быстро развивалось и процветало.

А Бабу-ягу с тех пор, как и прежде, видели нечасто, и ужасно боялись – гораздо сильнее, чем других жителей леса. Она, говорят, только увидит человека в окрестностях своих владений, так сразу начинает выть, и улюкать, и гонится за этим несчастным, помелом помахивая и широко раззевая зубастый рот, и неизвестно, что сталось с теми, кто не смог убежать от неё, а поговаривают, что лучше этого и не знать, особливо маленьким девочкам! Но тебе, Немила, я могу и рассказать, коль ты такая смелая, что одна не боишься везде гулять.

– Не надо, батюшка, я всё поняла, – сонным голосом проговорила Немила. – А ты свозишь меня в Лыбедь-град, посмотреть на холмы и на терем белокаменный своими глазами?

– Обязательно свожу, – пообещал тот. – Но только когда подрастёшь немного.

Немила промычала в ответ что-то невразумительное и уснула. За окном всю ночь продолжала свистеть вьюга, и снилось девочке, что царица Лыбедь – это она сама, что лежит она на своей большой мягкой кровати в белом тереме на холме, и что летает по ночному небу над теремом сама Баба-яга, предупреждая людишек-человечишек, чтобы не смели высовываться из своих домов.

Часть 1. Мокша.

Глава 1

Час был ранний, поэтому двор, по которому в дневное время бегали куры, гуси и свиньи, пока ещё пустовал. Немила собиралась выпустить всех чуть позже, а пока радовалась последним денькам, когда можно просто открыть ставни и увидеть не грязно-бежевую, непрозрачную плёнку бычьего пузыря, а деревенские постройки, уходящие вдаль поля и тёмные силуэты деревьев, принадлежащие нескончаемому лесу, который начинается прямо отсюда, по левую руку от окошка, и простирается настолько далеко на восток, что никто не знает точно, где тот кончается и кончается ли вообще.

Здесь, на востоке, зима наступает раньше, чем в славном Лыбедь-граде, хотя тот располагается севернее. Батюшка говорит, причина тому – близость к морю, благодаря которой смена времён года происходит плавно, неторопливо, поэтому и холод, и тепло приходят туда с небольшим опозданием, даже не идут – крадутся, что едва заметишь их шажки.

Немиле сложно представить, как это, когда холод приходит незаметно, ведь она за свою недолгую жизнь привыкла, что как только недолгий сбор урожая подходит к концу, так сразу же погода начинает портиться, словно подгоняя запаздывающих непутёвых крестьян, мол, поторапливайтесь, зима идёт!

Ветер, врывающийся в раскрытое окно, шептал о том же, каждым дуновением пуская по телу волны мурашек: «Зима идёт! Дорогу зиме!»

И всё же осень пока не собиралась сдавать свою власть, а потому вместо снега за окном накрапывал слабый дождик, который потихоньку, по одному листочку незаметно обрывал богатые одеяния красавцев-деревьев.

Но не поэтому лицо Немилы, выглядывающее этим утром из окошка, было полно́ какой-то мрачной мечтательности. Вовсе не о природе были её мысли, а о людях, точнее, об одном конкретном человеке, встреча с которым была для неё столь же невозможна, как попытка оседлать ветер.

«Лицо узкое, с маленьким длинным подбородком, кожа смугловатая, цветом как очищенное зёрнышко пшеницы, щёки всегда розоватые. Волосы, и брови, и ресницы тёмные, почти чёрные, глаза большие, круглые, смотрят на мир немного свысока – им позволительно, – далее нос, тонкий, кончик чуть изогнут книзу, ноздри всегда выглядят по-горделивому раздутыми, верхняя губа изогнута в форме дуги лука, нижняя полновата. Семейные черты за версту видны, поэтому пропавшего наследника престола сложно спутать с кем-либо иным».

Посмотреть бы на тот светлый лик хотя бы ещё один разочек! Но увы, приближённые царя увезли портрет в тот же час, как все деревенские насмотрелись на изображение царевича, а батюшка, как староста деревни, записал себе соответствующее словесное описание лица и тела. Как же там было?

«Фигурой царевич Иван одарён неплохой, но мужское начало ещё не успело раскрыться в полную силу, потому он угловат и узок в плечах, однако прямая осанка выдаёт благородное происхождение».

Царевич выехал из дворца на своём белом коне, покинул славный стольный Лыбедь-град, и с тех пор его никто не видел. Произошло это аккурат в середине весны, а значит, скоро уж пять месяцочков стукнет с момента его бесславного исчезновения.

Как и многие в деревне, особенно молодые девицы, Немила страшно грустила и убивалась из-за загадочной пропажи царевича. Как и у всякой молодой девицы с северо-восточной окраины царства, у неё была для того дополнительная веская причина, о которой будет поведано ниже.

А дело было так. У царя-батюшки было трое сыновей-погодок. Когда подошло время задуматься о будущих невестках, царь смекнул, что огромной морокой будет три года подряд устраивать смотрины, к тому же как ни старайся угодить женитьбой дворянам, боярам и купцам, всё равно останутся обиженные и начнут зуб точить, что-де не их доченьку сделали избранницей. И тогда придумал он ловкий ход, который позволил ему невест самому не выбирать. И издал царь указ, по которому выходило, что отправляет он сыновей своими силами суженых искать. Собрал он благородных сыновей, выдал им ровно по одной стреле, приказал выйти за ворота Лыбедь-града и разойтись на три разные стороны. «А когда разойдётесь, стреляйте и идите в ту сторону, куда ваша стрела полетит, и ищите там невесту свою, – сказал царь. – Стрелы ваши не просто так с золотыми наконечниками, это длань всевидящего Солнца, она и приведёт вас к счастью».

Но не прошло всё так гладко, как рассчитывал царь, и даже совсем негладко. Выехали трое царевичей из дворца царского, а вернулись с невестами только двое. Старший сын встретил пухленькую красавицу, дочь очень богатого купца, шедшую за покупками в град стольный, а средний проехал чуть дальше и попал во владения боярина, где познакомился с юной любительницей прогулок и рисования на свежем воздухе. То была младшая, пятая по счёту, дочь того боярина, и несмотря на её малый возраст, знатным родителем тут же было выдано согласие на брак.

Как нетрудно догадаться, оба брата, старший и средний, довольно быстро вернулись во дворец. И стали все младшего дожидаться, чтобы тройную свадьбу отпраздновать. А его нет да нет, всё нет да нет. Прошла неделя-другая, а когда третья перевалила за середину, то царю ничего не осталось, как всенародную тревогу объявить. Начали посыльные царя ездить и опрашивать народ, и вскоре выяснилось, что когда царевич в последний раз разговаривал с живыми людьми, то говорил, будто бы направляется в земли окраинные, туда, где лесная полоса, прикрывающая землю Лыбедскую с восточной стороны, перерастает в непроходимые дремучие заросли, а от реки Лыбеди отходит приток, небольшая речушка под названием Ежевика. Неясно было, с чего это вдруг третьего наследника на престол потянуло к тем местам, ясно одно – с тех пор его не видели ни в тех местах, где он последний раз общался с людьми, ни на востоке. А значит, не добрался он куда хотел. Из этого вывод – перехватили царевича, похитили, а кто, как не подлые щековцы, мог это сделать?

Но услышав, куда царевич Иван держал путь, все незамужние девицы деревни Окраинной, в том числе Немила, ощущали себя не столько скорбящими по поводу пропажи царевича и напуганными по поводу его дальнейшей судьбы, сколько обманутыми и незаслуженно обделёнными. Подумать только, он ведь направлялся прямо сюда! Деревня Окраинная как раз таки одна из последних деревушек на восточном краю страны, за ней начинаются бескрайние необжитые земли, уходящие далеко на восток, а как далеко – никто до сих пор не смог изведать, потому как пробраться по дремучим лесам и болотам очень тяжело, и даже самые упорные рано или поздно поворачивают назад, а кто не поворачивает – тот не возвращается вовсе.

И чего царевича потянуло в эти сомнительные места, спрашивается? Почему не нашёл себе невесту где-нибудь поближе? Сие вряд ли кому-то известно наверняка, но каждому подданному, от мала до велика, известно, что младший из царевичей был чрезвычайно влюблён в дикую природу и в походы, особенно он любил отлучиться из дворца в полном одиночестве, и после мог пропадать по несколько дней кряду.

А когда выяснилось, куда направлялся Иван перед исчезновением, что началось! Девки в надежде, что царевич всё-таки найдётся, выходили каждый день расфуфыренные, целыми компаниями гуляли по близлежащим полям, спускалась к рекам, кричали Ивана в лесу. Парни и мужи занимались примерно тем же, но более по уму. И тем, и этим, в итоггге не свезло, но самыми грустными от этого стали именно незамужние девицы.

Немила же считала, что у неё гораздо больше поводов расстраиваться, чем у её несостоявшихся соперниц, поскольку таким миловидным личиком, как у неё, не могла похвастаться ни одна из знакомых ей деревенских жительниц сходного с нею возраста. И пусть говорят, что заговорённая стрела зрит тоньше и глубже самого острого глаза, а она считала, что ни одна стрела не заставит полюбить супротив воли кривую, косую и безродную крестьянку. А вот ежели крестьянка и лицом мила, и стройна, и характером обладает мягким, тогда ей может улыбнуться удача…

Ах, и надо ж было царевичу пропасть, чуток не дойдя до Окраинной…

– Немилушка! Потом будешь витать в своих мечтах! Иди с батюшкой простись, в путь-дорогу ему пора, только тебя и дожидается!

– Бегу! – крикнула Немила, закрыла ставни, выскочила из комнаты и со свечой в руке спустилась на первый этаж, а оттуда через сени выбежала на крыльцо.

Странное дело, вот он, батюшка, стоит в полном обмундировании, по приказу царя в очередной боевой поход на недругов идёт, откуда может и не вернуться, а она по какому-то царевичу убивается, которого и в жизни-то ни разу не видела!

Но царевич вовсе не какой-то, а очень важный, а батюшка – тот вообще единственный в мире. Просто за всю свою недолгую жизнь Немила привыкла к тому, что самый дорогой и любимый батюшка может отсутствовать дома неделями, а то и месяцами. И несмотря на все невзгоды, что поджидали его на далёкой земле, она всегда верила, что после всех испытаний он обязательно вернётся. А для верности молилась она Солнцу, чтобы принёс славную победу, и Луне, чтобы позволила батюшке подольше пожить на этом свете. Молилась она и за других: за соседей, что отправляли по три – пять человек от семьи, и за друзей детства, самые старшие из которых доросли до того возраста, когда можно жениться и воевать.

Батюшка был уже полностью готов к выходу. На нём были надеты только шерстяные рубаха и шаровары, да короткий дорожный плащ. Сбоку торчал меч, дорожная сумка лежала у ног, а остальное обмундирование, провизия и прочее было загружено в повозки с тягловыми лошадьми.

– Ну, Немилушка, вот мы тебя и дождались, – батюшка с широкой улыбкой распахнул объятия. Немила с удовольствием прильнула к его широкой груди и привычно подставила лоб для отеческого поцелуя.

Подбородок батюшки был рассечён надвое ещё в стародавние времена, когда ни одной из трёх сестёр не было на этом свете, а сам он был совсем юн и неопытен. Были у него и другие следы от увечий – и немало, – но он никогда на памяти Немилы не жаловался на судьбу, никогда не пытался увильнуть от похода, хотя это было проще простого, притом, что один глаз его уже почти не видел, а коли батюшке приходилось долго на холодном ветру бывать, у него прихватывало спину —да так, что та ныла ежедневно и еженощно до семи дней подряд.

Однако в каждый следующий поход батюшка отправлялся с огромной радостью, которую не мог, да и не пытался скрыть. Нельзя сказать, что ему не нравилась спокойная крестьянская жизнь, он умел искренне наслаждаться каждым днём независимо от того, где находился и что делал – в этом Немила ему даже завидовала – и всё же порой она ловила батюшку, чей взгляд тоскливый был устремлён в дальние дали. Но стоило ему заметить, что кто-то наблюдает, так он сразу смеялся и говорил: «Я тут одну историю вспомнил, иди ко мне, расскажу».

Но ни он, ни другие мужчины никогда не рассказывали подробностей о боях, в которых побывали. «Не бабское это дело – о битвах слушать», – утверждали они, а между собой говорили загадками.

– Что грустишь, доченька? – батюшка усмехнулся в усы и погладил Немилу по голове. – Не волнуйся за меня, в этот раз, возможно, и не придётся пускать в ход меч. Мы идём припугнуть щековских, чтобы сознались они в похищении царевича, а ты знаешь, какие они слабаки и трусы – только исподтишка могут нападать и грабить, потом – в кусты и молчок. Быстренько разделаемся с ними и вернёмся, соскучиться не успеете.

– И вы привезёте царевича домой? – робко поинтересовалась Немила.

– Чего не знаю – того не знаю, – выдохнул батюшка. – Может, он и у щековских, а может, в дремучий лес потянула его сила неведомая… И лучше бы первое, чем второе.

Он многозначительно постучал по голове, прикрытой коричневой меховой шапкой с отворотом, пожал плечами и добавил:

– Нужно быть совсем отчаянным, чтобы в одиночку в дремучий лес соваться. Но я не могу осуждать… А-а, да что же мы о грустном-то! Дочери мои, у меня к вам важный вопрос имеется.

Злоба и Нелюба, которые, застыв, стояли тут же, рядом с батюшкой, но виделись Немиле лишь как плоские силуэты на фоне стены, как некие истуканы или тени самих себя, зашевелились и оттого стали снова объёмные и осязаемые. В глазах их заплясали огоньки живого интереса.

– Слушаем, батюшка! – воскликнули они практически одновременно.

Этот батюшкин тон голоса, который можно описать как осторожно намекающий, все трое знали очень хорошо, и всю суть важного вопроса они уловили ещё до того, как он был задан.

– Злобушка, Нелюбушка, Немилушка, каких гостинцев вам привезти из града стольного? Не стесняйтесь, заказывайте всё, что хотите, – оправдывая ожидания дочерей, щедро заявил батюшка, на что сёстры Немилы ответили чётко, и по существу.

Первой по старшинству выступила Злоба. Она сложила руки на груди, вздёрнула подбородок и медленно, будто смакуя каждое слово, заявила:

– Я слыхала, что из земель южных начали возить новые приправы, что каждое блюдо делают ещё вкуснее, а иногда меняют до неузнаваемости. Так вот, мне надо приправ этих! Буду я новые блюда готовить, всех вас потчевать.

Второй выступила Нелюба. Немила привычно сложила губы в брезгливую гримаску, которую Нелюба – привычно – не заметила. В присутствии батюшки у средней сестры проявлялась склонность к лебезению и преувеличению всего на свете, и это почему-то сильно раздражало Немилу, будто средняя сестра покушалась на нечто святое.

– Ах, батюшка! – тонким голоском напела Нелюба. – Мне привези того же, что и всегда! Тканей новых, необычных по плетению и расцветке, да ещё ниток и игл самых тонких, а то мои все затупились и погнулись. И пяльцы посмотри, а то те, что ты привозил в прошлый раз, слишком большие оказались и неудобные.

Батюшка сосредоточенно покивал головой и обратился к Немиле.

– А тебе чего привезти? Тоже как всегда? Бусин крупных и мелких, жемчуга речного, цветных лент? Шкатулку и зеркальце? Али ещё какие пожелания будут? Может, посуды красивой желаешь?

Тут Немила замялась, не нашлась с ответом. Готовить она умела из рук вон плохо, рукоделием занималась редко, и то только тогда, когда делать было совсем нечего, а оттого сих пор ничего не умела мастерить, кроме самых примитивных браслетов и бус, а шкатулочек, зеркал и прочей дребедени она и так насобирала на десяток лет вперёд. Всё это было не то, хотелось ей чего-то совершенно иного.

Тут из-за угла избы подул ветер, и солнце мгновенно скрылось, отчего всё вокруг потускнело.

Немила снова с тоской подумала об уходящих тёплых днях и в сердцах воскликнула:

– Батюшка! Привези мне чего-нибудь такого, чтобы напоминало о лете, о радости, о солнечных днях!

Батюшка поначалу показался обескураженным таким ответом, но потом рассмеялся.

– Хорошо, я поищу на базаре то, что ты просишь. Летнее, солнечное, радостное? Что бы это ни было, я обязательно его найду.

Затем, когда пожелания насчёт подарков закончились, сёстры вместе с батюшкой спустились с крыльца и вышли к дороге, где уже собрались другие семьи, провожающие своих мужчин в дальний путь.

Кое-кто плакал, чаще те женщины, которые впервые отправляли сыновей в такую даль, и некоторые дети, которые ещё не успели привыкнуть к вынужденному расставанию с отцами и братьями. А в остальном прощание было слишком привычным ритуалом, чтобы проливать по этому поводу слёзы. Да, в стычках могли и убить, и покалечить, но, слава Хорсу, мужчины из этих краёв почти всегда возвращались домой тем же составом, что и уходили, потому что суровое воспитание с детства закаляло их и приучало к выживанию.

А глядя на то, как ловко батюшка запрыгивает на спину гнедого коня, Немила тихо гордилась родителем: вот в ком энергии хватит ещё на дюжину походов!

Пожалуй, будь она мужчиной, тоже бы каждый раз радовалась, оставляя знакомые места, чтобы устремиться в неведомые дали, встряхнуться, насытиться впечатлениями, да хорошенько соскучиться по дому. И всё же, не хотелось бы ей родиться мужчиной, потому что она знала, что доля мужская тоже нелегка: многие дни без отдыха скачи на лошади, спи на голой земле, тренируй без устали своё тело, чтобы было крепким и ловким, никогда не показывай, что тебе страшно, и не позволяй своим слабостям взять над тобой верх.

Нет, увольте, самое лучше – быть женщиной, причём не простой, а знатной, чтоб спать да обеда, гулять и наряды менять, а ещё поедать вкусные и сладкие фрукты в любое время года и танцевать, и петь под бойкую игру приглашённых музыкантов, пока дорогой муж занят делами высокой важности.

– Не скучайте слишком, скоро уж увидимся, – коротко добавил батюшка, махнул рукой и тронул пятками лошадиные бока.

Конь фыркнул, неторопливо двинулся с места. Его круп покачивался, а хвост лениво болтался из стороны в сторону, отгоняяя злых и толстых осенних мух.

Вслед за батюшкой и его конём потихоньку потянулись и остальные мужчины деревни, все как один медлительные, молчаливые и расслабленные. Немила знала, что они продолжают мысленно прощаться с каждым кустком и настраиваться на дальнюю дорогу. Сейчас выйдут из деревни и все вместе остановятся в чистом поле, оставят там дары, помолятся Солнцу, и тогда уж можно считать, что начался отсчёт их путешествию.

Женщины же не спешили расходиться, ровно как и дети, они вбирали в память каждое мгновение, пока спины их мужей, отцов, братьев и дядьёв не скрылись из виду, ведь они знали, что в следующий раз смогут увидеться не ранее, чем через месяц, а то и через два.

Вот последний всадник скрылся за поворотом дороги, что петляла вдоль кромки леса, и постепенно все начали расходиться, чтобы заняться обыденными делами по хозяйству. Загремели вёдра, застучали топоры, зашуршали грабли и лопаты, а самые шустрые уже отрядились идти на поле, чтобы собрать остатки озимой пшеницы и ржи.

Немила попыталась было прибиться к полевым, чтобы потом у реки незаметно улизнуть, но у неё ничего не вышло.

– Стой! Ну-ка, стой, кому говорят! – прикрикнула Злоба. – Ишь ты, опять улизнуть собиралась! Иди скотину корми и хлев убирай! А я, пока корову буду доить, за тобой пригляжу!

Свесив голову, Немила развернулась и послушно двинулась через улицу обратно к дому. Эх, позорно попалась у всех на глазах! Терпеть она не могла убирать в хлебе, а сёстры, как назло, вечно ей самую грязную работу оставляли и ещё насмехались: мол, раз ничего больше не умеешь, так страдай и терпи!

Похожи они были, сестрицы, на тех самых мух-кровопийц: такие же приставучие и кусучие. Терпеть она не могла обеих, что Злобу, двуличную гадину, которая на людях всегда добренькая и хорошенькая, а наедине ядом брызжет – только уворачивайся, что Нелюбу – самовлюблённую и заносчивую, до невозможности приторную в общении и при этом страшно мнительную. Вот уж у кого нужно учиться от домашних дел отлынивать! У той вечно то мигрени, то за сердце хватается, а как пальчик уколет своим шитьём, так весь день страдать будет.

Ничего не попишешь, сегодня их взяла – пусть порадуются, пока могут. Гордо вздёрнув голову и не глядя ни на кого, Немила вернулась к своему дому, прошагала мимо сестёр и устремилась в сторону заднего двора. «Подумаешь! Не такое уж большое дело в хлеву почистить!» – уговаривала она себя, но как-то ей не удавалось особенно поверить в свои же слова.

В отсутствие батюшки сёстры вечно норовили возложить на младшую сестру какую-нибудь работу, да потяжелее, да ещё всю дорогу попрекали, что она ленива и нерасторопна. И некому было вступиться за неё, такую беззащитную, поскольку остальные бабы в деревне всегда вставали на сторону сестёр (завистливые злыдни) и обидно говорили: «Немила-белоручка, тебя такую непутёвую за одни красивые глазки никто замуж не возьмёт!»

Ну ничего, она ещё им всем покажет! Вот возьмёт и убежит, не сегодня так завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… Замечтавшись о том, как где-нибудь недалеко от деревни, например, на лесной опушке, посреди медленно облетающей с деревьев листвы, она внезапно встретит царевича, Немила взяла в руки лопату и принялась за уборку, не обращая внимания ни на косые взгляды старшей сестры, ни на вид и запах свежих коровьих лепёшек.

Глава 2

Узкая речушка ещё не успела промёрзнуть полностью, но вдоль её берегов за ночь образовался лёд. Грязь под ногами застыла комьями, из которых тут и там торчали жёлтые палки бурьяна. Проогулка средь такого унылого пейзажа кого угодно ввергнет в хандру, но находиться дома было ещё хуже. Сёстры донимали Немилу с утра до вечера так, что сил не было терпеть. Вот она и сбежала сегодня, ни свет, ни заря, на своё любимое место у реки Ежевики, где летом было чудо как красиво и где обычно собиралась вся молодёжь деревни. Вот только сейчас не лето, а конец осени, и потому Немиле приходилось гулять в гордом одиночестве, а попутно сердито думать о том, что по возвращении снова придётся и дрова рубить, и воду носить.

Она опять припомнила справедливые, но оттогоничуть не менее обидные слова сестёр: «Все, кто живёт в доме, должны вносить свой вклад в общее хозяйство!» – и пнула от злости застывший грязевой гребень.

Знала она, что Злоба и Нелюба в чём-то правы, но знание это отнюдь не облегчало её доли. Что поделаешь, если не любит она трудиться, а любит гулять да веселиться, и ещё больше любит, когда ей говорят о том, какая она хорошенькая, румяная и пышущая здоровьем! Немила подошла поближе к реке, наклонилась и поглядела на своё отражение: красота, да и только! А если, не дай Хорс, начнёт она работать, себя не жалея, то к замужеству вся её красота повыйдет, и тогда какие женихи начнут свататься? Обыкновенные, скучные и неинтересные! А других-то ни в этой деревне, ни в окрестных не водилось. Серьёзные женихи, знатные и богатые, с широким кругозором и опытом, те, что могли занять Немилу историями и задобрить дарами, жили где-то там, в городе, и пусть папа говорил, что «в городе том ничего интересного, один шум и разврат, и бесконечные базары, и никто так не пашет, как мы, да пахнет дурно», но эти слова только раззадоривали молодую и жаждущую вкусить побольше жизни девицу.

А как же мечты о царевиче, спросите вы? За прошедшие полтора месяца о царевиче не появилось ни одной весточки, а в недавнем письме от батюшки было написано всего несколько скупых предложений, среди которых выделялись строки: «… и хоть царь наш не хочет не может поверить очевидному, но я могу точно сказать, что царевича тут нет и никогда не было…»

Всё батюшкино письмо было пропитано разочарованием, которое передалось и Немиле, которая до последнего надеялась, что царевича найдут, вырвут из лап похитителей, причём сделает это сам батюшка, а его потом за это наградят и позволят представить к царскому двору дочерей. То есть в своих грёзах наяву она была единственной дочерью, достойной явиться ко двору, но какая теперь разница?

После батюшкиного письма она вынуждена была расстаться с мечтой о том, чтобы стать царевной всея земли Лыбедской. Всё же это не так уж легко – после царевича снизойти до боярина, дворянина или какого-то купца.

Конечно же, Немила понимала, что если поступать по совести, правильней всего будет пропустить вперёд своих сестёр, а уже когда они устроят личную жизнь, то не зазорно и собственным счастьем заняться. Но это сколько ждать-то?! Когда ещё этих вредин кто-нибудь замуж позовёт?! Ладно Злоба, та и фигурой вышла: бёдра широченные, груди объёмные, руки сильные, на ногах твёрдо стоит. И хозяйка она хорошая, этого у неё не отнимешь.

А вот Нелюба совсем невзрачная, чахнет над своим рукоделием с утра до ночи, не гуляет и почти не ест, а оттого и выглядит соответственно: тощая, цвет лица синевой отливает. Да ещё к тому же капризна – что для дурнушки непростительный порок.

И с такими вот родственницами приходилось мириться. А батюшка притом в вопросе очерёдности на замужество твёрдо стоял на своём: говорил, порядок не должен быть ни в коем случае нарушен, что младшие никогда не получат его благословения на замужество поперёк старших.

Единственное, что радовало Немилу – это его твёрдое обещание, что уже весной Злоба наконец выйдет замуж, скорее всего, за сына кузнеца, к которому батюшка очень уж благосклонен.

Но обида на батюшку копилась ещё по другому поводу – на то, что отец никогда не брал дочерей с собой в Лыбедь-град, вечно отговаривался и кормил обещаниями: «Эх, что-то не получается в этот раз, ну ничего, потерпите до следующего раза, тогда уж точно вместе поедем». И так – постоянно, хотя, если подумать, в чём проблема? Они трое уже почти взрослые, а до града – рукой подать, особенно если напрямую через лес двинуться – не тот, что дремучий, а обыкновенный светлый лесок с сухими вытоптанными тропами. Батюшка, правда, через лес редко ездил, говорил, что лошадям там неспокойно, да и самому ему больше по душе были широкие просторы. А ей самой очень даже нравилось в лесу, особенно по весне, когда листочки-цветочки уже успели распуститься, но трава и кусты ещё не заплели землю настолько, что не видишь, куда ступаешь.

Эх, нескоро наступит чудесная пора, а пока в лесу делать нечего. Впрочем, и у реки гулять Немиле уже наскучило. Вернуться бы домой, отогреть на печи бедные ноженьки замёрзшие, так кто ж даст? А батюшка к тому же эту противную соседку, дородную и громкую Смеяну, попросил за сёстрами приглядывать, а это значит, что ей одной аж перед тремя противниками придётся отстаивать своё право ничего не делать. И она, конечно же, опять проиграет.

Немила ещё раз глянула на своё изображение – ну, красота ж неписаная, не абы кому предназначенная! – затем поправила пуховый платочек на голове, домой засобиралась, когда вдруг заметила на фоне пыльно-коричневой земли яркое пятнышко, от которого, как от маленького солнышка, отходили в стороны красно-оранжевые лучи. Поначалу она не поверила своим глазам, но цветок разве с чем-нибудь перепутаешь? Не был он похож ни на клочок лисьей шерсти, ни на капли свежей крови – солнышко и есть солнышко, с правильной формы лепестками, едва проглядывавшейся жёлтой серединкой, и зелёным тоненьким стебельком, от которого в стороны отходили два сочных на вид листочка.

Может, цветок вырос слишком поздно, едва успел распуститься, как ударили первые морозы? А от морозов застыли лепесточки, закоченел стебелёк, и краски летние яркие не успели из них повыйти.

Но присела Немила, коснулась головки цветка пушистой, и ощутила под пальцами не твёрдое и холодное, а мягкое и тёплое. Отдёрнула она руку – а цветочек-то взял и у самого основания переломился, от одного лишь прикосновения!

С немым укором он лежал на ледяной земле, такой беспомощный и одинокий, да тут ещё некстати задул ветер, который начал тормошить и попинывать лежачего, прямо как сёстры по утрам безжалостно измывались над Немилой, заставляя её встать. Стыдно ей стало. Это ж надо, своими руками угробила кусочек уникальной застывшей красоты, который, может быть, стоял бы себе тут всю зиму, а теперь валялся, сломанный, с немым укором повесив свою огненную головку.

На этом бы и всё – оставить того, над кем и так уже достаточно успела надругаться, – но разве ж это по-человечески, вот так бросить поверженного? Подняла Немила цветочек, зажала его между двумя пальцами и поближе к глазам поднесла, не переставая дивиться тому, что на вид тот выглядел таким полным жизни и свежим, словно стылая илистая грязь, в которой и летом-то росли одни камыши, все силы потратила на то, чтобы взрастить одно-единственное настоящее чудо.

– Я тебя домой возьму и в воду поставлю, – шепнула Немила, обращаясь к цветку. – Будешь в тепле стоять да меня долго радовать, слышишь? И о лете напоминать…

Поднялась она с колен, расстегнула на себе полушубок, сунула за пазуху руку с зажатым цветком и скорее домой заспешила.

Грусть её развеялась, сменившись чистой радостью, а встречу с цветком Немила теперь как везение рассматривала. Может, ей была послана эта радость свыше, тем, кто знал, как она в последнее время страдала из-за отсутствия батюшки и нападок сестёр? Эта мысль понравилась ей, и Немила решила, что никому она не покажет свой цветок, не позволит ни единым взглядом опорочить свой прекрасный дар.

К дому вела привычная дорога: через мост, дальше по тропинке через поле, в крошечный подлесок, оттуда на невысокий холм – чтобы немного удлинить себе путь – и вниз, в деревню. Всю дорогу в голове её крутилась одна мысль: только бы из людей никого не встретить, взглядов и вопросов любопытных избежать, цветочек утаить. Зимой развлечений народу мало, и, если понесётся молва по деревне, обязательно попрутся все по очереди на чудо смотреть, а то и всем скопом явятся, отбоя от них не будет.

Вот показались ближайшие дворы, большой колодец, залаяли собаки. Немила ускорила шаг, почти побежала, а на оклик соседки, прозвучавший из-за забора, отговорилась, что замёрзла, и мигом шмыгнула за дверь, оставляя без ответа возмущённую реплику: «Так не гулять надоть, а делом заниматься! Кто делом занят, тот никогда не мёрзнет!»

Терпеть не могла Немила эту розовощёкую, похожую на свинку Смеяну, и детей её невоспитанных тоже. В отсутствие батюшки так и норовила та к ним в дом залезть, якобы с проверками ходила, на самом деле возле Злобиной кухни тёрлась, якобы рецепты выведывала, а сама стряпни напробоваться не могла: то со своим младшим дитёнком-поросёнком пяти лет от роду в кашу немытые пальцы засунет, то к киселю овсяному стои́т принюхивается, то от хлеба свежевыпеченного оторваться не может. И всё приговаривает: «Ах, какие же вы везучие, вчетвером в таких хоромах живёте, подумать только, у каждой отдельная комната! Дед ваш покойный расстарался, всю жизнь на этот дом положил, и надо ж – помер через неделю после того, как последнюю ставень на окно повесил. Столько сил истратил, считай – впустую! Сам-то в доме и не переночевал ни разочка. Я вот думаю иногда, что, если нам с муженьком халупу свою расширить, а потом как прикину, сколько сил придётся на этакий домину тратить, и кумекаю про себя: да ну его! У нас на шестерых целых две комнаты, живём себе и в ус не дуем».

Пробежала Немила через сени в горницу, оттуда, прислушиваясь к каждому шороху и стараясь ступать по ступенькам как можно тише, на второй этаж, и – в свою светлицу. Лишь плотно закрыв входную дверь, она наконец смогла скинуть с себя полушубок и посмотреть, что сталось с цветком.

– Красный мой, прекрасный, если бы не я, то замёрз бы, бедненький, – с нежностью приговаривала она, с удовольствием прислушиваясь к собственному мелодичному голосу. В помещении цветок стал будто бы ещё краше – стебелёк что выправка царских вестников, головка гордая, лепестки во все стороны топорщатся.

Ёмкости, куда поставить цветок, равно как и воды, в комнате не было. Немила на цыпочках спустилась вниз, осторожно выглянула из-за печи и уткнулась взглядом в толстый Злобин зад. Старшая сестра была практически единоличной хозяйкой кухни, у неё было полно́ собственных придумок и секретов, как сделать еду ароматнее и вкуснее. Немила в дела Злобы не вникала, потому как ей это было не особо интересно, а на наставления старшей сестры, навроде: «И кто тебя, такую неумеху, в жёны-то возьмёт?» презрительно фыркала.

Её-то, и чтобы не взяли?!

А Злоба ещё с ехидцей добавляла: «Я скоро в мужний дом съеду, и тогда будешь плакать над своей горелой кашей горькими слезами».

«Скатертью дорожка», – с ехидцей думала Немила. Жених у Злобы был здоровенный, как боров, глуповатый и склонный к обжорству, зато работящий – на поле обыкновенно так махал косой, что в одиночку двойную норму выполнял. В общем, он составлял старшей сестрице идеальную пару. Немиле же нравились совсем другие парни, менее грубые, умные, не лезущие за словом в карман, так что она совсем не завидовала и снисходительно желала Злобе семейного счастья, тем более что замужество Злобы приближало её собственное. Ещё бы выпихнуть из родительского дома Нелюбу, эту паршивую овцу в семействе, да только ж ту чахоточную с места не сдвинешь. Денно и нощно та не выходит из комнаты, а только ткёт, и прядёт, и вышивает… Вся изба уже завалена ковриками, скатертями, салфеточками, а вот женихов до сих пор как не было, так и нет, и её саму такое положение как будто бы устраивает.

Тихонько, стараясь не привлекать к себе внимания, Немила прошла к полкам с деревянной посудой. «Эта подойдёт», – подумала она и потянулась к расписной красно-жёлтой миске, стоявшей на самом верху. Не могла она позволить, чтобы цветочек в абы какой непритязательной чеплашке стоял, откуда каждый день похлёбку хлебают.

Брякнула соседняя посуда – напевавшая что-то себе под нос Злоба прытко развернулась на месте и упёрла руки в бока.

– Мы тебя обыскались, – обвиняющим тоном начала она, грозя в сторону Немилы пальцем. – Скотину-то ты накормила, напоила, а в хлеву кто убирать будет?

Лицо Немилы перекосило от недовольства и обиды, но сегодня она не желала спорить и лишь буркнула:

– Дай хоть водички попить, – и, обогнув широкую фигуру сестры, направилась к стоящему на полу глиняному кувшину.

Злоба же, едва оправившись от удивления, в спину ей прикрикнула:

– Миску праздничную на место поставь, не то ещё разобьёшь, недотёпа! Канопку возьми и попей, как это делают нормальные люди!

Сжала Немила зубы от досады, с гордо поднятой головой обратно мимо Злобы прошагала, поставила миску расписную на место, подавив в себе желание как следует грохнуть её о полку: слишком хорошо знала, какими это грозит последствиями. Затем она взяла со стола простую коричневую канопку из глины и под бдительным взглядом сестры зачерпнула из кувшина прозрачной воды, которая от жара печи уже успела прогреться до температуры чуть выше комнатной.

Собралась Немила юркнуть на лестницу, но не тут-то было. Встала Злоба в проходе, ноги широко расставила, в руках полотенце скрутила.

– А куда это ты собралась?

– Так у меня полушубок наверху остался, – мирным тоном ответила Немила, а сама к задней двери стала пятиться.

Злоба угрюмой горой вперёд двинулась, но Немила была проворнее. Она резко развернулась, не расплескав при этом ни капли, в пару шагов оказалась у задней двери, оттуда по лестнице вниз и через ворота скотного двора выскочила на улицу.

– Что же вы без меня будете делать, бедовые? Грязью зарастёте, но раньше голодной смертью погибнете, не сумев даже хлеба испечь! – прокричала ей вдогонку Злоба, однако гнаться не стала.

Немила обогнула избу и снова вошла через сени, нарочито избегая любопытного взгляда Смеяны. Снова она поднялась на второй этаж, протопала мимо Нелюбиной комнаты и хлопнула дверью в свою.

Цветок лежал там, где она его и оставила, возле набитой травами подушки, прикрытый от посторонних глаз краем пухового головного платка. Немила села на постель, одёрнула платок и склонилась над своим маленьким чудом. Сперва ей показалось, что красные лепестки потухли и обвисли – от расстройства даже горло перехватило. Но стоило взять цветок в руки, как дышать снова стало легче – нет, прежние цвета и свежесть никуда не делись. Наверное, просто показалось.

– Смотри, что я тебе принесла. Попьёшь и станешь ещё лучше, – проворковала Немила.

Едва она успела поставить цветок в канопку и спрятать тот в неприметном углу возле спального места, как дверь комнаты распахнулась, и на пороге возникла Нелюба.

Зимой Нелюба всегда мёрзла, поэтому она почти не снимая носила самодельный длинный тулупчик, поддевая под него ещё несколько слоёв одежды, но эти усилия не могли скрыть её ненормальной худобы.

Из-за недостатка объёма лицо Нелюбы казалось довольно-таки безобразным: лишённое здорового румянца, с узким лбом и длинным острым подбородком, с тонкими губами и впалым щеками. Можно было подумать, что она чем-то больна, но Нелюба всегда, с самого детства, была такой, и вопреки словами батюшки: «Ничего, со временем вес наберёт», той никак не удавалось поправиться, что, в общем-то, и неудивительно, учитывая, что ела Нелюба совсем помаленьку, каждый раз с таким видом, словно ей приходится себя пересиливать. И это при том что стряпня Злобы считалась лучшей на деревне!

– Чего тебе надобно, Нелюба? – первой спросила Немила, пока её сестра нахально обшаривала взглядом комнату – вверх и вниз, слева направо.

Говорят, к барским и царским особам никто никогда не входит без стука, а деревенские, простые, не имеют привычки церемониться, особенно в светлое время дня. Надо – зашли, не надо – тоже зашли, чего такого-то? И пусть Немила уже не раз и не два просила стучать перед тем, как войти, её слова всегда пропускались мимо ушей.

– Я хотела иголку попросить, – рассеянно протянула Нелюба. – А тут вдруг вспомнила, что ты в своей светлице ничего рукодельного не держишь. Что ж, пойду я, а то вышивку на настенном панно нужно доделывать, там осталась самая малость. У Злобы поищу, у неё добра много, и иголочка точно найдётся.

Уже начав разворачиваться, та вдруг остановилась и обронила:

– Если хочешь, можешь зайти посмотреть, что получается. Я решила изобразить битву трёх братьев и сестры за Лыбедь-град. Знатная красота выходит, только нитей дорогих нет достаёт.

Немила отнеслась к приглашению сестры благосклонно, поскольку к героической истории об основании царства Лыбедского она до сих пор испытывала самые нежные чувства, а на саму царицу Лыбедь по-прежнему мечтала походить. Она ответила:

– Я зайду, только водички попью и оденусь для коровника, – а сама поправила платочек рядом с собой.

Удовлетворившись ответом, Нелюба вышла из комнаты. Тихо открылись и затворились поочерёдно две двери.

Ни один лучик солнца не проникал в комнату из-за затянутых бычьим пузырём и прикрытых снаружи ставнями окон. Столько свечей, сколько за зиму, не тратилось ни в какое другое время года, только неспособны они были развеять темноту, неделями и месяцами царившую в каждой избе Лыбедского царства.

В хлеву было ещё хуже, к темноте добавлялся ветер, дувший изо всех щелей, пол, скользкий от животных испражнений, и, конечно же, запах. Немила тщательно выполнила свою работу, а когда закончила, солнце уже касалось верхушек деревьев.

Поспешила она в баню, где ополоснулась водицей освежающей, затем переоделась в чистое и на ужин заторопилась, потому как страшно проголодалась. В горнице уже был накрыт стол. Тут же сидела Злоба, которая кулаком подпёрла щёку и любовно оглядывала плоды своего труда. Сестрица Нелюба тоже была здесь – с привычным уже кислым видом косилась на свою миску и позёвывала.

А Злоба, только увидала младшую сестру, так сразу засуетилась – по кружке молока всем налила, жаркое по мискам разложила, приговаривая: «Надоело одной кашей питаться, вот с утра и зарезала одного петушка. Ну не беда, у нас их ещё достаточно, до весны хватит, а там цыплят заведём».

В отсутствие мужчин тяжеловато было, на охоту ходили только юные мальчики, а их на всю деревню не так уж много приходилось, и мастерства им не особенно доставало, чтобы всю деревню прокормить. Так что свежее мясо на столе бывало нечасто, и это всегда становилось праздником.

После ужина сёстры разбрелись по своим комнатам. Немиле, как и остальным, достался малюсенький огарок свечи, которого едва хватило бы на то, чтобы приготовиться ко сну, поэтому зайдя в комнату, она сразу, не тратя времени впустую, бросилась к углу, рядом с которым проходила печная труба.

От неё, побеленной, веяло теплом, было даже немного жарковато. Цветок стоял за углом печи, чуть завалившись набок, канопка была для него явно мала, но выглядел он недурно, гораздо лучше тех полевых цветов, которых нарвёшь целую охапку, а пока донесёшь до дома, половину уже можно выбросить.

Немила вытащила цветок из воды и вместе с ним присела на постель. Не походил цветок ни на один из известных ей, а она любила цветы и знала о них немало.

Поднеся бутончик к носу – тот был полностью раскрыт, словно не успел заметить наступления ночи – Немила принюхалась. К её сожалению, тот не пах совершенно ничем – ни приятной сладостью, ни лёгким запахом разложения, как иной раз могут пахнуть самые красивые из цветов.

Но не успела Немила поразмыслить над особенностями своей находки, как вдруг произошло нечто невиданное. Красные лепесточки внезапно скукожились, стебелёк изогнулся, несколько раз дёрнулся, а затем забился в агонии, словно только что изловленная скользкая и вёрткая рыбёшка. Не удержала Немила свою находку, вырвался цветок одним резким движением из рук и камнем упал на деревянный пол.

Глава 3

Сравнение с камнем тут дано не для красного словца. Звук от удара об пол был такой, будто цветок весил как минимум полбезмена. Стоило коснулся пола, как он испарился, а ошалевший взгляд Немилы упёрся в изящные сапожки красно-коричневого цвета, перетянутые поперёк стопы ремешками, богато отделанными золотом и цветными каменьями. Золото и каменья загадочно мерцали при свете свечи, над голенищами сапог лёгкими волнами нависал синий шёлк шаровар, и сверху всё это великолепие было прикрыто поистине роскошным кафтаном с позолоченной вышивкой.

От восхищения Немила забыла испугаться. Она поспешно перевела взгляд выше, чтобы с почтительным благоговением глянуть в лицо незваному гостю. Значит, это правда, значит, боги услышали её мольбы и послали ей настоящего царевича! – Кто же ещё мог стоять перед ней, такой невозможно прекрасный, весь словно сотканный из тумана, белолицый, с огромными чёрными глазами, любопытно глядящими из-под нахмуренных бровей, носом, похожим на наконечник стрелы, настороженно сжатым ртом и немного женственным овалом подбородка! Волосы его почти полностью были скрыты отороченной белым мехом шапкой, но пара чёрных вихров самовольно торчала наружу.

Сапоги шевельнулись, незваный гость сделал шаг назад, в тень, и оттуда негромким голосом проговорил:

– Здравствуй, девица-красавица, ты уж не серчай, я не хотел тебя пугать.

В тени его лицо приобрело налёт трагичности, и это впечатление не смогло разрушить даже громкое сестринское «кхе-кхе», донёсшееся из соседней светлицы.

Немила приложила к губам палец, а потом на цыпочках метнулась до двери. Когда она повернулась, поблескивающая золотом фигура продолжала стоять на прежнем месте, а круглые, широко распахнутые глаза со сдержанным любопытством следили за действиями хозяйки комнаты.

Она поставила перед гостем колченогий табурет и знаком предложила присесть. Ничего лучше предложить она не могла, но позволить столь высокородной особе, ещё и мужского пола, сидеть на своей постели, было бы совсем уж неприлично.

Гость не оскорбился столь скромным предложением. Напротив, он присел на табурет с явным облегчением, будто ожидал куда худшего приёма. «Бедный! – подумала Немила. – Что же с ним приключилось? Какая беда с ним стряслась?»

Она набрала в грудь воздуха, чтобы задать свои вопросы вслух, но от смущения не смогла произнести вслух ни слова. Однако гость заговорил сам, точнее, тихонечко зашептал, подавшись вперёд и преклонив голову, отчего девичье сердечко застучало чаще:

– Прости, что вторгся вот так, без приглашения. Ты, наверное, и понятия не имеешь, кто я такой?

Немила отрицательно мотнула головой. Губы её всё ещё не слушались, да и не хотела она попасть впросак с догадкой, которая так и рвалась наружу. К тому же вид у гостя был такой затравленный, что она боялась ненароком спугнуть его или обидеть своими грубыми манерами.

– Я расскажу тебе свою историю, – пообещал незнакомец. – А для начала ответь, как зовут тебя, красавица?

Она выпалила своё имя – «Немила» – а он, кивнув удовлетворённо, как и обещал начал сказывать:

– Кажется, случилось это целую вечность назад. Был я когда-то младшим сыном в семье, и имелось у меня два брата. Настала нам пора жениться, и придумал отец, как с помощью женитьбы нашей Ему угодить, дабы добиться ещё большего от Него покровительства. Решил он, что не должны ни мы сами, ни наше окружение вмешиваться в провидение Его, а для того дал нам три лука, три стрелы, и отпустил нас на три разные стороны. Знакомо ли тебе то, о чём я говорю?

Немила не поверила своему везению, но кивнула.

– Тогда я буду краток, – скромно ответил высокородный гость. – Братья мои ушли совсем недалеко от того места, где мы расстались. Запустили они свои стрелы ввысь, и упала одна из них на окраине Лыбедь-града, а другая до деревни ближайшей долетела. Одну стрелу подняла купеческая дочь, а другую – боярская. Я услышал об этом уже много позже, поскольку к тому времени, как они нашли свои стрелы, уже далеко от града отошёл и в чащу лесную углубился. Не знаю, чего меня туда понесло, но ошибка моя оказалась роковой, ибо застрял я в болоте.

Немила тихо охнула. Она обожала истории, которые вызывали во всём теле мурашки, но обычно происходящее в них было делом давно минувших дней, а то, что рассказывал желанный и гость, относилось к совсем уж недавнему прошлому, а потому вызывало в ней особый душевный трепет.

– По первости подумал я – всё, умру прямо в той трясине, потому как докричаться мне не удалось ни до одной живой души, но потом вспомнил о наказе батюшки и последним отчаянным движением послал в неизвестность свою единственную стрелу, не надеясь уже ни на скорую женитьбу, ни на спасение.

Помолчал он немного, а потом вздохнул тяжело и продолжил:

– Как ты понимаешь, настигло меня спасение из непростого положения, но такое, что я уже не рад был и желал смерти в том болоте. Моя стрела застряла в избе страшной колдуньи, которая живёт в лесной чаще испокон веков и которую всякий благоразумный люд всячески избегает тревожить. Ты, конечно, понимаешь, о ком я говорю.

Немила совершенно искренне ужаснулась. Речь шла о той самой колдунье, которая когда-то помогла Лыбели и Кию, той самой, которая предупредила людей не попадаться ей на глаза. О Бабе-яге, жуткой обитательнице дремучего леса и его охранительнице, встреча с которой никому не сулит добра!

– И что было дальше? – пискнула Немила.

Гость сцепил руки в замок и преисполненным трагизма голосом шепнул:

– Она потребовала с меня исполнить волю отца и жениться. На ней, на тысячелетней старухе! А ежели откажусь, пообещала меня проклясть на веки вечные. А теперь позволь представиться. Я Иван, царский сын.

Вот и упал покров тайны окончательно. Перед Немилой стоял один из трёх претендентов на престол, пропавший царский сын, в точности такой, как на портрете, только ещё живей и прекрасней.

Но жениться на колдунье! Чуть не заплакала она от жалости к царевичу и к самой себе – неужели, неужели счастье упущено! Царевич уловил её состояние, чуть наклонился вперёд и успокоительно произнёс:

– Ну-ну… что же ты… не плачь, пожалуйста. Я же не сказал самого главного. Я отказался связывать себя с колдуньей. А иначе разве ж я стоял тут перед тобой? Но правда и то, что я не могу жениться ни на ком другом, а потому не возвратиться мне домой никогда.

Слёзы высохли, не успев пролиться. Немила с интересом вскинула голову.

– Чего это… – выдохнула она, – чего это не можешь жениться?


* * *

Чёрный цвет глаз – самый загадочный из всех. Как ни описывай такие глаза – бездонные ямы, сгустки чистой тьмы, непроницаемая ночь – ничто из этого даже близко не стоит с теми ощущениями, какие испытываешь, глядя в них: любопытство, смущение, жар и безотчётный сверлящий страх…

Пожалуй, спрятано в их глубине что-то нечеловеческое, не от мира сего, возможно и вовсе не живое. На своей памяти Немила никогда ещё не встречала людей с такими глазами, а если бы встретила, то обязательно бы запомнила: такое сильное впечатление они на неё произвели.

Царевич медлил с ответом, чего-то выжидал, чем доводил её едва ли не до исступления. Я готова на всё ради тебя!» – чуть было не крикнула она. Зачатки скромности удержали её от этого, а по вздоху, вырвавшемуся из груди царевича, она поняла, что его одолевают невероятные душевные муки.

Но Немилу никаакие муки не одолевали, напротив, она рисовала перед взором картинку, достойную того, чтобы быть воплощённой в прекрасном панно, которое могло бы занять достойное место в царских хоромах.

Царевич снова взял дыхание и выпалил, стараясь не смотреть в сторону Немилы:

– Ты такая красивая… Я уже влюблён… Но… Нет, не смею просить… Женитьба на тебе, Немила, могла бы сделать меня самым счастливым из людей, счастливее даже собственных братьев, однако, Яга меня так просто не отпустит. Согласно её завету, я должен провести три ночи под крышей у полюбившейся девушки, а на третью ночь…

Он вроде бы покраснел – сказать наверняка в плохом свете было сложно – но быстро взял себя в руки и продолжил:

– На третью ночь моя возлюбленная должна подарить мне поцелуй – лишь только в том случае, если её чувства крепки и она в них уверена. Иначе я умру. А ежели я не найду суженой, то обречён я на пожизненное скитание у границ дремучего леса, без надежды когда-нибудь снова увидеть свой дом… Ты бывала когда-нибудь в Лыбедь-граде? Нет? Если захочешь, он станет и твоим домом.

Немила сделала большие глаза и прикрыла рот ладонями, не в силах поверить, что прямо сейчас сбывается её самая заветная мечта. А царевич тем временем придвинулся, взял немилину левую руку и, глядя немного исподлобья, вопросил:

– Поможешь ли ты мне скинуть оковы, что непомерной ношей возлегли на меня стараниями лесной хозяйки, обиженной и отвергнутой?

Сердце Немилы совершало в груди разнообразные кульбиты. Лишь ощущение прохладных пальцев и желание услышать ещё каких-нибудь приятностей удерживало её от того, чтобы упасть в обморок.

А царевич продолжал говорить, всё больше распаляясь в своём красноречии:

– Я обещал отцу, что вернусь в Лыбедь-град с возлюбленной, и не нарушу своего обещания. Отдавшись на волю провидения, я вынужден был месяцами скитался, пытаясь найти выход из своего положения, пока не понял: Яга помогла мне, она подсказала, что моя возлюбленная находится далеко за пределами полёта стрелы, а я должен поистине постараться, чтобы найти её. Поэтому я летал по свету – куда мог долететь, скованный ограничениями злой старухи, – я оборачивался летучей мышью, прыгал лягушкой и ползал змеем – ведь моя пленительница наделила меня способностью принимать лишь самые неприглядные образы – чтобы найти ту самую, при виде которой пойму – вот моя судьба, вот та, кто поможет мне вернуться домой.

Царевич выражался как-то уж очень муторно и сложно. Немиле показалось это немного чудным, но когда тот снова взял её руку и приложил к своему сердцу, то всё внутри неё замерло.

– А как же цветок? – с глупой улыбкой спросила она.

– Это моя четвёртая личина, которую я до сих пор считал самой бесполезной, – серьёзно ответил царевич, вглядываясь в Немилино лицо. Она снова покраснела и немного отпрянула от свечи, чтобы скрыть своё смущение.

– Ты… поможешь мне снова стать прежним? – нарушил царевич возникшую паузу, на что она, не раздумывая, согласилась:

– Я сделаю всё, о чём ты меня ни попросишь! – сказала она полушёпотом и склонила голову.

В этот самый момент оранжеватое пламя свечи многозначительно дрогнуло, намекая, что гореть ему осталось недолго, и тогда царевич, скосив глаза на свечу, быстро проговорил:

– Раз так, тогда раздевайся и спать ложись, как обычно. Обо мне не беспокойся, я прилягу на полу немного передохнуть, а когда ты утром проснёшься, то найдёшь под подушкой цветок. Вынеси его во двор, но так, чтобы тебя никто не видел, и брось наземь. Вечером, перед закатом, вернёшься на это место, я буду тебя ждать.

Немила только и успела ответить:

– Хорошо, я всё сделаю, – как свечное пламя пару раз колыхнулось и затухло. И сразу стало как будто бы гораздо холоднее, в особенности тогда, когда Иван-царевич выпустил её руку и стал с тихим шорохом укладываться на полу.

– Не волнуйся, я лягу поближе к печи, – раздалось в темноте. – И обойдусь без подстилки. Месяцы жизни в природе приучили меня быть непритязательным.

Царевичев голос был смиренным и успокаивающим. Немила улеглась на постель, голову пристроила на мягкую подушку, натянула на себя одеяло. Темнота, тишина, едва ли нарушаемая размеренным дыханием, вкупе с телесной усталостью и душевной наполненностью, очень быстро сморили её.


* * *

Петух верещал не прекращая. Немила перекатывалась с боку на бок, сердилась в полудрёме, но глаз открыть не могла, пока дверь в её комнату по-хозяйски не распахнулась и не затопали по полу четыре ноги, две из них ступали громко и тяжело, другие две – крадучись, почти невесомо.

Сначала с неё нахально стянули одеяло, а затем начали щекотать в четыре руки. Немила задёргала конечностями, сонно захихикала, крикнула: «Всё равно не встану!», и на несколько очень коротких мгновений её и правда оставили в покое, но стоило зарыться лицом в подушку, как она почувствовала невесомое прикосновение к волосам, от которого её сразу пробрало и стало жуть как неприятно и холодно. Холодное касание прошлось по её затылку, устремилось за ворот рубахи, тогда она подскочила с постели, как ужаленная, и злобно уставилась на сестёр.

В руках у Нелюбы находилась та самая канопка, которую Немила вчера задвинула в дальний уголок. При взгляде на канопку, в которой, она уверена, теперь уже не осталось ни капли воды, Немила вспомнила обо всём, что произошло ночью, и особенно – о своём сговоре с царевичем Иваном.

– Ну что, приснился суженый-ряженый? Кто во сне тебя через мост переводил – купец, боярин, али сам царь? – поддела Немилу Злоба, решившая, что младшая сестра этой ночью гадала на будущего мужа. Немила уже собиралась огрызнуться, когда в разговор влезла средняя сестра.

– Не понимаю, как можно столько спать, особливо, когда петухи так надрываются добрую половину ночи?

Увидев недоуменное выражение на лице Немилы, осуждающе покачала головой и пожаловалась:

– Везёт же некоторым! Дрыхнет себе и хоть бы хны, ничего не слышит! А я, между прочим, как проснулась ни свет, ни заря, так до самого утра глаз не сомкнула!

Немиле показалась, что Нелюба хотела добавить что-то ещё, но Злоба не могла потерпеть, когда домашние дела не выполнялись немедленно, по одному её слову, поэтому она перебила сестру и сварливо проскрипела:

– Вставай давай, корова сама себя не подоит!

Но сон уже слетел с Немилы и без настойчивых криков сестры. Она бодро вскочила с постели, после чего стала выпроваживать обеих любительниц испортить утреннюю негу.

– Посмотрите, я встала! Будут коровы подоены, куры накормлены, свиньи вычищены! А вы идите, идите, своими делами занимайтесь и обо мне не переживайте…

Чтобы доказать серьёзность своих намерений, она начала заправлять постель, подавив в себе жгучее желание заглянуть под подушку и убедиться, что её цветочек, её Иванушка, действительно находится прямо здесь, под рукой, что не улетел он от той, что нарёк своей возлюбленной, не уполз и не… упрыгал.

Сёстры переглянулись круглыми от удивления глазами, пожали плечами и молча вышли из комнаты.

Стоило двери комнаты затвориться, как Немила бросила прежнее занятие и запустила руку под подушку. Цветочек нашёлся без малейшего труда, лежал он прямо на постели и ничем не отличался от того, вчерашнего, что она случайно увидела во время прогулки. «Нет, вовсе не случайно», – возразила себе она. Иван наверняка видел, как она гуляла, какое-то время наблюдал за нею, приглядывался. Любовался.

«Нужно запастись свечами, но так, чтобы сестрицы не заметили», – сделала она себе зарубкуу в памяти. Впереди ещё две ночи, и хочется наболтаться с возлюбленным всласть, глядя глаза-в-глаза.

Ещё её немного беспокоила Нелюба, чья светлица была смежной с Немилиной. Немила не могла отделаться от мысли, что та при желании легко может прокрасться к двери и застукать их с Иваном. Стены, конечно, в доме толстые – дед постарался на славу – но лучше лишний раз не давать повода себя в чём-то подозревать.

Сегодня Немила обращалась с цветком ещё нежнее, чем вчера. Она повесила на пояс поверх юбки вместительный мешочек и спрятала свою ценность в туда. Затем накинула поверх рубахи тулуп, поверх тулупа – полушубок (печку только недавно затопили, и это чувствовалось; по дому гулял холодок) и спустилась вниз, через сарай выскочила на улицу и побежала за баню.

Не будь она так занята мыслями о том, как бы незаметно выполнить просьбу царевича, то обязательно обратила бы внимание на то, как по её приближении животные в сарае разволновались: лошади испуганно заржали, петухи снова завопили во всё горло, а коровы беспокойно замычали.

Но, погружённая в свои фантазии, она навалилась на тяжёлые двери, буркнула:

– Да не так уж вы и голодны! Сейчас покормлю, подождёте ещё немного, – и выскочила на морозную улицу.

За баней Немила вынула из мешочка цветочек, повертела его в руках, украдкой посмотрела по сторонам, после чего с нарочитой непринуждённостью отбросила цветок в сторону.

Превращение произошло мгновенно. Едва цветок коснулся земли, как на его месте возникла чёрная костлявая летучая мышь, которая обернулась на Немилу, пискнула и взлетела в воздух. След мыши тут же простыл, только и успела Немила увидеть, что та обогнула взхолмье и в сторону дремучего леса полетела. Вздохнула Немила, постояла немного, глядя вдаль, пока не начала мёрзнуть, вздохнула ещё раз, горше, чем в первый, и вернулась в сарай, где приступила к своим мучительным обязанностям.

Время до вечера тянулось очень долго, а дела, казалось, не кончались: управившись со скотиной, Немила нарубила дров (иногда этим занималась Злоба, а у Нелюбы обычно не хватало сил даже на то, чтобы поднять топор), перетаскала дрова в дом, помогла с растопкой, а потом вместе со Злобой вымыла весь дом, сверху донизу, пока Нелюба стряхивала пыль со своих вышивок. К закату Немила едва могла разогнуть спину, но мысли о царевиче оживляли её и поднимали настроение.

Ужин прошёл тихо, если не считать одного едкого замечания Злобы:

– А чего это ты сегодня ни разу носу на улицу не показала? Обычно домой не загонишь в мороз и стужу. Признавайся, что случилось? Ждала что ль кого-то?

Немила со сдержанной улыбкой открестилась от любых намёков и расспросов, с почтительной улыбкой заметив, что на улице слишком холодно, что исходила она все места около деревни и нет ей пока никакого интереса выходить за пределы двора. Последнее было отчасти правдой, ведь боялась она отлучиться, дабы не пропустить возвращения Ивана, а заместо отлучки весь день выглядывала за дверь и присматривалась к небу в ожидании, не появится ли над верхушками деревьев тёмный крылатый силуэт. Но нет, одни лишь вороны изредка пролетали мимо деревни в поисках пищи.

Злоба восприняла отговорки Немилы серьёзно. Она подалась вперёд и пониженным тоном голоса ответила:

– Вот и я думаю, что пока нам не стоит далеко от дома отходить. Смеяна сказала, а той – старая Мокша, что неспроста ночью петухи бесновались. Плохой то знак, и нужно быть настороже.

Мокша была старой вдовицей, что жила через два дома от сестёр. Приходилась она свояченицей смеяниному дядьке, и после смерти мужа въехала в его дом, что не слишком-то обрадовало заядлого семьянина с кучей детишек по лавкам, но и отказать вдове он не мог, ведь у той, кроме сестры и племянников, совсем никого не осталось, поскольку своих детей за два десятка лет они с мужем так и не нажили. Поговаривали о Мокше всякое: о дурном глазе, о всяких дурных наклонностях, о том, что та детей никогда не хотела и делала всё возможное, чтобы не понести, а ещё о том, что настолько та была ленива, что всё хозяйство на мужа переложила – вот тот и крякнул от перенапряжения.

От скуки или от начинавшегося старческого беспамятства Мокша в последнее время стала говорить много разного. Кто-то ей верил, но чаще слова несимпатичной стареющей вдовицы пропускали мимо ушей, а иногда над той даже открыто посмеивались. Можно сказать, что одна лишь Смеяна прислушивалась к бредням старой, а поскольку та частенько ошивалась в доме сестёр, то им приходилось выслушивать эти «откровения». Впрочем, Немила заметила, что Нелюба тоже не выносит Смеяну и при её появлении старается вести себя тише воды ниже травы. А вот Злоба прислушивалась к назойливой соседке и иногда принимала её россказни слишком близко к сердцу.

Немила и к Мокше особой симпатии не испытывала, навек запомнив, как та ей, ещё совсем ребёнку, сказала держаться подальше от любых водоёмов «чтобы матушка с собой не забрала».

После предостережения Мокши Немила, напротив, стала бегать к речке в два раза чаще, ведь она искренне желала встретить матушку. Правда, ничего у неё не вышло, но с тех пор Немила приобрела стойкую привычку делать всё наперекор воле старших. Исключением стал батюшка, которого она любила без памяти и просьбы которого всегда выполняла с особым рвением.

Но по вине неуёмных животных Немилу и саму весь день мучали нехорошие мысли. Ещё утром до неё дошло, что петухи и скот учуяли чужого человека, потому и бесновались. Но ей необходимо было отвлечь сестёр, оттого она сейчас же начала посмеиваться:

– Подумаешь, петухи! Может, это они к скорой оттепели пели!

– Да какая оттепель, Немилушка, впереди самая стужа, – печально усмехнулась Злоба, а Нелюба демонстративно поправила пуховую шаль. До января оставалось рукой подать, а там, как известно, самые морозы начнутся, по-другому и быть не может. Немила это прекрасно знала, но всё равно наигранно зевнула и приняла скучающий вид.

– Ох, а какая Смеяна сегодня расстроенная была! – вспомнила Нелюба и передёрнула плечами. – Мне так и чудилось – вот-вот расплачется. Конечно, тяжело ей одной с тремя детьми и немощной старухой, да куда деваться-то!

Тут Немиле стало окончательно тошно. Приуныла она вместе со всеми, даже разогретое со вчерашнего дня жаркое в рот перестало лезть.

– Скорей бы батюшка и остальные вернулись, – выдохнула она, бросив ложку. Злоба и Нелюба понимающе закивали головами: каждой женщине в деревне не хватало твёрдого мужского плеча, хоть они и старались пореже в этом признаваться, чтобы себе и другим настроение не портить.

Посидели сёстры втроём ещё немного, в полной тишине поковыряли свою еду, а потом Злоба встала, вышла из горницы в сени, вернулась и сказала во всеуслышание:

– Закат близится, пора убирать со стола.

Не поднимая глаз, Немила вылезла из-за стола.

– Скоро вернусь, – бросила она и, не дожидаясь возражений, выбежала на задний двор, в условленное место – прямо за баней. Вечером на улице холодало стремительно. Правы были сёстры, никакой оттепелью тут и не пахло. Немила сразу же начала мёрзнуть и пожалела, что выскочила в одном тулупчике, без полушубка.

Она глядела вдаль, туда, где начинался лес, стараясь высмотреть в небе тёмную крылатую фигуру, но безуспешно. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, оставив после себя мутный желтоватый отблеск, тогда как среди избушек уже опустилась тёмная синь.

– Завтра снегопаду быть, – негромко проговорила Немила; из её рта вылетело облачко пара.

В глубине души все бабы ждали наступления морозов, ведь в самую стужу даже отъявленные любители повоевать по домам разбегаются, а значит, можно было надеяться, что деревенские мужики наконец-то домой начнут торопиться. Согласно весточкам, те миновали западную границу царства и приближались к Лыбедь-граду, из того следует, что ждать их следует через пару недель, но если выпадет много снега, то это может задержать их ещё на несколько дней, а то и на ццелую неделю.

Но где же он, где же Иванушка?

Вдруг откуда-то из-под ног донёсся странный звук. Он был похож на одновременно и наикоту, и на отрыжку, и Немила сначала ошалела, а потом кинулась на землю в поисках источника этого звука.

Прохладное, тонкокожее, с раздутыми боками и тоненькими хрупкими лапками-прутиками, оно само, безо всякой помощи, только успела Немила развязать тесёмочки, запрыгнуло в поясной мешочек и там затихло.

Немила поднялась на ноги и спешно, почти бегом, взлетела по лестнице в дом. Выхватив у Злобы свой свечной огарок, Немила пропустила мимо ушей сестрину шутку («Зад, поди, отморозила?») и поднялась на второй этаж.

Лягушка резво выпрыгнула из развязанного мешочка и снова от одного соприкосновения с полом превратилась в красивейшего царевича. Немила в этот раз сама бросилась в угол за табуреткой, но притащить её не успела.

– Да брось! Я прямо тут сяду, – Иван по-хозяйски уселся на постель, но внезапно лицо его перекосилось, он выдохнул сквозь зубы и ухватился за поясницу.

Немила жалобно вскрикнула, потом ойкнула и зажала себе рот. Царевич бросился оземь через мгновение после того, как в соседней комнате заскрипели половицы. После обращения он в виде лягушки забился в уголок за печкой, а Немила кинула сверху платок. Кто-то тихо прошагал по сеням.

Дверь открылась и из-за неё показалась Нелюбина голова, недовольная и часто моргающая.

– Ты чего кричишь, сестрица? – простонала та. – Да что же это такое? Неужели мне и сегодня поспать не удастся?

– Прости меня, Нелюбушка! – прохныкала Нелюба. – Представляешь, обожглась о расплавленный жир. Ай, как жжётся!

Она сидела на постели и прижимала к себе ту руку, которую якобы обожгла. Изобразить несчастное лицо Немиле ничего не стоило, так что Нелюба как будто бы и не усомнилась, что всё произошло именно так, как она рассказывала.

– Так сметаной помажь, – Нелюба покачала головой, после чего широко зевнула. – Ой, как же спать хочется! Пойти, что ли, к батюшке поспать? Так там совсем темно, и ежель скотина разбушуется, будет слышнее… Нет, остаюсь у себя, ты только не шуми больше.

– Не буду шуметь, – покорно согласилась Немила.

– Вот и ладненько, – задумчиво кивнула Нелюба. – Ну, пошла я. А ты, это, чтоб ни шороху, а то взяла привычку шуметь по ночам, – она уже начала разворачиваться, но вдруг остановилась. – Вспомнила я. Вчера сквозь сон причудилось мне, что я слышала, как кто-то разговаривал, вроде бы низко, мужским голосом. Потом забылась я неровным сном, и приснилось мне как наяву, что батюшка вернулся. А как во сне дошло до того, что он подарки стал дарить, так петух раскричался. Тебе батюшка не снился случаем?

Немила шмыгнула носом и пожала плечами, мол, ей ничего не снилось. К её облегчению, Нелюба слишком хотела спать, чтобы продолжать донимать разговорами, а потому погрозила напоследок пальцем, после чего болезненное лицо с глазами-щёлочками тут же скрылось из виду. Вскоре стихла и Нелюбина характерная крадущаяся поступь.

Не успела Немила встать с постели, а лягушонок уже самостоятельно выбрался из угла, допрыгал до Немилиной ноги, стукнулся об пол и превратился обратно.

Из соседней комнаты раздалось громкое «кхе-кхе», а царевич словно и не заметил этого. Он отодвинул Немилу, развалился на кровати и сладко потянулся.

– Как же давно не спал я на такой мягкой перине, – мечтательно прошептал Иван и перекатился на живот. – Можно мне полежать немного рядом с тобой? Просто так, молча, дабы не побеспокоить никого из домашних?

Немила пожала плечами и достала из загашника целую свечу взамен догорающей. Иван сдвинулся поближе к краю, освободив место у стеночки. Туда она, подползя, и легла. Повисшая тишина была неловкой и что называется осязаемой, хотя, возможно, таковой она была только у Немилы в голове, поскольку царевич выглядел очень спокойным. Веки его были прикрыты, грудь мерно вздымалась, руки крест-накрест лежали на груди.

Иван дремал, но ей-то самой спать совсем не хотелось и не моглось. Лежать на боку без возможности повернуться было очень неудобно. А потому ничего не оставалось Немиле, как подставить локоть под голову и сверлить взглядом лицо царевича, пока тот глаза не открыл.

– Тебе чего не спится? – пробурчал царевич с недовольным видом.

Немила чуть было не соврала, но передумала:

– Пока не хочется, солнце моё ясное, – призналась она, любуясь прядкой волос, которая виднелась из-под полусвалившейся с головы шапки. – Поделись со мной, где же ты был все эти месяцы? Как и чем жил, в каких местах бывал, где проводил свои ночи?

– Где бывал?.. – повторил Иван за Немилой и нахмурился. – Глупенькая, я же поминал уже, что искал ту самую, которая порчу с меня снимет.

Немила покраснела. Батюшка никогда не называл её глупой, и такое обращение от царевича кольнуло куда-то в область груди. Она немного отстранилась и уставилась на утопающий во мраке скошенный потолок.

– Летал я по разным сёлам и деревням, ночевал на чердаках и в заброшенных хижинах, в стволах деревьев и в пустых норах. Летом спал под открытым небом. Когда похолодало, потянуло меня на юг. Долетел я ажно до Хоривского царства, побыл там немного и обратно повернул.

– В гостях хорошо, а дома лучше, – понимающе закивала головой Немила. – И как там, в Хориве? Батюшка говорит, что хоривцы все хитрые, не поймёшь, что у них на уме.

Иван же пожал плечами.

– Не знаю… Обычные там люди живут, как везде. Есть и простые, открытые, есть и такие, что себе на уме. Я там недолго пробыл, тоска по родине заела.

Немиле показалось, что её суженый вот-вот загрустит, поэтому она поспешно сменила тему:

– Ну, постранствовал, и хватит, верно? Теперь пора жениться, вернуться к царю-батюшке, к братьям горюющим, и к делам своим царственным. А расскажи лучше, что ты поделывал сегодня днём?

На какой-то миг лицо царевича потемнело, а уголки его губ растянулись в ехидную и немного пугающую усмешку.

– Ну как же… Охотился я. Мне же нужно чем-то питаться.

– Охотился? – переспросила Немила. – Ах! Так чего же ты молчал, я бы тебе пирожок принесла и молока налила!

– Спасибо, не хочется, – отмахнулся Иван и опять закрыл глаза. – Я потерял вкус к человеческой пище. Но не волнуйся, это временно. Спроси лучше о чём-нибудь другом, я же вижу, как много у тебя в голове крутится вопросов.

А Немила и мечтать не смела о том, что ей выпадет такая удача, потому начала с самого животрепещущего вопроса.

– Расскажи о лесе дремучем! Как далеко ты заходил в него? Являлись ли тебе лесные обитатели?

– Являлись, ага, – сонно проговорил Иван. – И лешего я встречал, и болотника…

Тут он попытался прилечь поудобнее и едва не упал. Немила вовремя успела ухватить его за рукав золотого кафтана. Царевич совсем не по-царски выругался, тут же извинился и пожаловался:

– Как же неудобно вдвоём на узкой лавке!

Немила тогда великодушно, но без особого энтузиазма предложила: что, если ей самой на полу лечь, дабы ему было удобнее, дабы он смог выспаться и поясницу отогреть? Однако, царевич взбунтовался.

– Негоже тебе спать на твёрдом и холодном полу! – заявил он и послал Немиле хитрый взгляд. – Погладь меня по волосам лучше, они гладкие и шелковистые, потому что я их раз в несколько дней дождевой водой и снегом мою, да маслом понемногу смазываю.

Немила обрадовалась и согласилась. Иван скинул с себя шапку, обнажив ухоженную гриву чёрных и жирных, как плодородная земля, прикрыл чёрные глазоньки, а она принялась наглаживать и перебирать лоснящиеся прядки.

– Тебе нравится, Иванушка? – робко спросила она через время.

– Дюже приятно, – выдохнул Иванушка. – У тебя ловкие пальчики.

Раньше она часто наглаживала волосы батюшке, только он обычно сидел на полу, а она – на табуретке, чтобы было удобнее. Батюшке тоже нравилось, когда она перебирала его золотые с проблеском серебра пряди. А вот ей самой жутко не нравилось, когда трогают её голову, ненавидела она и расчёсываться, и когда в детстве деревенские мальчишки дёргали за косу. Готова она была прибить этих мальчишек, хоть батюшка и смеялся, говоря, что они так выражают своё расположение. Сейчас эти мальчишки уже выросли, начали засматриваться на девиц и приглядывать себе невест, но Немила с ними всеми держалась прохладно, никого не выделяя и не приближая к себе. Однако она и никого не отталкивала, потому как чужое внимание и лёгкое заигрывание могли её развлечь и порой приятно будоражили кровь.

Пока Иванушка не уснул, Немила решила снова попытать счастья разговорить своего возлюбленного. Она игриво дёрнула за одну из прядок и спросила, растягивая буквы его имени:

– Ива-анушка! Поведай мне про своё житьё-бытьё в Лыбедь-граде. Какой он, град белокаменный? А дворец? Правда ли, что тот отливает серебром и золотом? А сколько в нём комнат? Говорят, не счесть? Я слышала, во дворце прислуживает столько народу, больше, чем в нашей деревне?

– Ты что же, никогда не была в стольном граде? – со смешком спросил Иванушка и снова направил её руку к своим волосам. – Ещё погладь!

Немилу смутил смешок Ивана, она непроизвольно искривила губы в форме перевёрнутого вниз рогами месяца и промямлила:

– Батюшка пообещал, что летом…

Иван, видать, почувствовал переменившийся настрой Немилы. Он схватился за руку Немилы и переплёл её пальцы со своими.

– Хорошо, я расскажу тебе про град и про дворец, – ласковым голосом прошептал он. – Закрой глаза и слушай.

Сердце её заколотилось часто-часто, она вся разомлела от нежности и от внезапно нахлынувшего жара.

Ох, сейчас бы лучше целовать эти маленькие губы, похожие на сочную ягоду, губы, которые царевич словно нарочно немного оттопырил, чтобы подразниться, но нельзя. Нельзя!

Как там было? Три ночи под одной крышей провести, а на третью поцелуем скрепить будущий союз, и только тогда проклятие будет снято.

Немила выдохнула.

Получилось как-то чересчур судорожно и нервно. Царевич отпустил её руку, откинулся, поднял с пола свечу и задул огонь.

– Так-то лучше, а то меня твои прелестные глаза уж очень отвлекали, – раздался из темноты повеселевший голос. Иван принялся ворочаться на месте.

– М-да-а, это, конечно, не моя опочивальня. Вот у меня там знаешь какого размера постель была? Как три… нет, четыре твоих в ширину, и ещё в два раза выше, и мягкая!

Немила заинтересованно вскинулась.

– Что, такая большая и мягкая?

– А то! И опочивальня у меня знаешь какая! Твоя комнатёнка в сравнении – что каморка! В моей опочивальне целый отряд может разместиться! Из окон я могу обозреть и град свой, и реку широченную, и лес… – он мечтательно умолк. – А из другого окна море видать, представляешь! Белокаменные стены дворца отражают дневной свет и в солнечную погоду кажутся золотыми, а в пасмурную – хрустальными. Купола у дворца сделаны из чистого серебра, и каждый месяц дюжина рабочих полирует их до блеска.

Немила закрыла глаза и представила себе дворец. Описания царевича и батюшки в её голове соединились, и внутреннему взору предстала полная картина: венчающий оба холма дворец был подобен полупрозрачному облаку, сквозь которое беспрепятственно могли проходить солнечные лучи. Желаннейшее место в мире!

– А что же люди? Какие люди живут в прекрасном Лыбедь-граде? – нетерпеливо спросила Немила. Ей казалось, что ещё чуть-чуть, и она как наяву увидит свою будущую опочивальню, из окна которой будет обозревать раскинувшийся у подножия холмов град. Она, простая крестьянская дочь! Станет женой этому молодому царевичу, чьё дыхание она слышит в темноте! И наденет такой же, как у него, богато изукрашенный кафтан, а гулять будет по прекрасному саду, в котором когда-то давным-давно гуляла сама царица Лыбедь!

У неё будут настоящие слуги, которые будут величать её царевной Немилой! (В царицы она разумно не метила, понимая, что до младшего сына очередь на правление может и не дойти).

Иван сонно переспросил:

– Люди? А что люди? Люди как люди, ничего особенного. Дети заняты своими детскими делами, взрослые работают в поте лица на процветание царства, а молодые девицы ищут женихов… Всё как везде, только мастерских и лавок больше, да дыма валит иногда из них столько, что дышать трудно…

Немила тихонько лежала с закрытыми глазами. Спиной она упиралась в бревенчатую стену, коленками касалась шёлковых шаровар. Она была уверена, что за словами царевича последует продолжение, но, когда из темноты раздалось мерное сопение, она с некоторым разочарованием поняла, что её возлюбленный уснул.

В темноте Немила нащупала чужую руку и переплела пальцы царевича со своими. На душе её было легко и радостно от мыслей о том, что Иван стал ей теперь чуточку ближе, хоть и уснул в неподходящий момент. Долго она лежала без единого движения и предавалась мечтам, а уснуть смогла лишь глубокой-преглубокой ночью, когда до пробуждения оставалось не так уж много, а, впрочем, какая разница, ведь ей и так никогда не удавалось поспать вволю.

Вскоре после того как она заснула крепким сном, за окном раздался одинокий и тревожный петушиный крик. Немила с облегчением вздохнула, когда в постели стало гораздо просторнее, раскинула по сторонам руки-ноги, но не проснулась. До рассвета было ещё далеко.

Глава 4

Следующий день в основном стал таким же, как предыдущий, не считая того будоражащего возбуждения, которым наполнялось тело Немилы каждый раз, когда она представляла, как сегодня – уже сегодня! – её губы коснутся тех, особенных, на вид таких мягких и одновременно жёстких, сияющих розовым золотом. Даже спать особо не хотелось, и работа в руках спорилась, выполнялась быстро, чисто, словно и без немилиного участия, поскольку мысли её были очень далеко.

Едва дождавшись окончания ужина, Немила снова, как вчера, выскочила на улицу, едва успев натянуть на себя полушубок. На всякий случай она попеременно поглядывала то на небо, то под ноги. Утром возлюбленный вновь улетел от неё в облике летучей мыши, кто знает, чего ждать теперь?

Солнце ещё не успело коснуться верхушек деревьев, когда у её ног раздалось шипение. В этот раз она почти не удивилась, увидев жмущуюся к ногам малюсенькую чёрную с белыми пятнами змейку. У животного на конце хвоста сверкнуло что-то круглое, похожее на колечко. Немилино сердечко ёкнуло, но она удержала себя в руках. Села на корточки, развязала мешочек, расширила отверстие, чтобы змейке было проще забраться внутрь, как ни в чём не бывало поднялась на ноги и спокойно зашагала прочь, в ворота скотного двора, оттуда в сени, поднялась по лестнице и юркнула себе в комнату.

Едва она успела развязать мешочек, как змейка, оттолкнувшись хвостом, подпрыгнула в воздух, чтобы приземлиться на деревянный пол.

В этот момент Немила мысленно возблагодарила своего предка, который построил просторные хоромы, чтоб у каждого в семье был не просто свой уголок, а целых четыре стены. Осторожность никто не отменял, но вот уже две ночи в Немилиной комнате ночевал посторонний, а сёстры ничего и не подозревали. Разве не чудесно?

От одного касания с полом на месте змейки выросла знакомая статная фигура. Чёрные глаза сегодня горели особым лихорадочным блеском – в них Немила видела собственные чувства, которые в силу небольшого возраста и жизненного опыта не могла описать словами.

Одну руку царевич держал за спиной, что выглядело весьма и весьма загадочно, а присмотревшись, Немила заметила, что по сапогу царевича протянулась царапина, шаровары заметно помялись, а кафтан на плече был немного разодран.

В ответ на её взгляд царевич дёрнул головой, мол, не спрашивай, и извлёк из-за спины руку. Ладонь разжалась, одновременно с этим Немила подалась вперёд и совершенно по-детски приоткрыла рот от восхищения.

На ладони у Ивана-царевича лежало нечто такое, подобного чему она никогда в жизни не видела.

Перстенёк! Жёлтенький, гладенький, чудо какой ровненький!

– Неужели это настоящее золото?! – вырвалось у Немилы, пока Иван пристраивал колечко ей на указательный пальчик. Оно пришлось практически впору – немного большевато, но это было неважно.

– Настоящее, из царских закромов, – с гордостью подтвердил царевич.

– Но… откуда оно у тебя? – спросила Немила, разглядывая нежданный подарок.

– Так я перед тем, как пойти искать суженую, нарочно взял его с собой, – оттараторил царевич, задорно кивая головой и улыбаясь. – Как тебе? Нравится?

– Очень. В жизни не видела ничего подобного, – призналась она. Золото – царский металл, простому люду оно недоступно, в Лыбедском царстве оно даже не водится, в отличие от серебра.

– Это колечко достойно украшать твою ручку, Немила, – вкрадчивым голосом сказал царевич, как-то по-особому протянув губами её имя. Получилось нечто вроде «Не-мила-а».

Она рассеянно улыбнулась. Оттопырив пальчики, она алчно разглядывала колечко, а потом, очнувшись, кинулась к Иванушке на шею.

– Спасибо, милый мой!

– Только не потеряй его, – предупредил Иван и подмигнул.

– Никогда в жизни не потеряю!

Немила прижала к себе обе руки, склонила голову, и тут вдруг вспомнила кое-что.

– Ой! Да что же это я совсем! У тебя одежда совсем испортилась! Ты не ранен, Иванушка?

Иванушка отмахнулся:

– Не думай об этом, – и приобнял её за талию. Немила обмякла от радости, но мысль о разодранном кафтане, помятых шароварах и исцарапанных спапогах не собиралась исчезать из её головы так скоро.

– Ты… подрался? – поинтересовалась она, проигнорировав брошенный в свою сторону предостерегающий взгляд. На какую-то долю секунды на лице Ивана мелькнуло мучительное выражение, которое сменилось облегчением.

– Ты чего? – потрунил он. – Просто я очень хорошо спрятал кольцо, в одно надёжное и труднодоступное местечко. Из-за этого пришлось изрядно потрудиться, доставая его. Вот наряд мой и помялся.

Немилины губы сложились в форме буквы «о», она прижала к себе ладонь с колечком.

– Теперь оно мне ещё дороже! – дрожащим от волнения голосом ответила она. – У меня тут где-то лежали нитки, снимай кафтан, я его заштопаю.

Нитки нашлись довольно быстро. Грубые и волокнистые, по качеству они и рядом не стояли с теми, которые были использованы на пошив царского наряда, но кто сказал, что они не сгодятся заделать дыру в ткани за неимением лучшего?

Однако Немила радовалась своей находке недолго, ведь подушечку с иголками оказалось найти гораздо сложнее. Весь сундук пришлось перерыть сверху донизу, но тщетно. Не было подушечки ни в мешочке с бусинами, ни среди требующей переделки одежды, к которой давным-давно никто не притрагивался, и оттого она приобрела затхлый запах. Вот что значит не прикасаться к шитью неделями, а то и месяцами!

Пока Немила, беззвучно ругаясь, переворачивала сундук, царевич сидел на лавке. Он застыл в одной позе, немного сгорбивши спину, и исподлобья стрелял глазами по сторонам со скучающим видом.

Он уже успел расстегнуть застёжки на кафтане, а поддетая под низ рубаха была под стать остальным предметам одежды: тоненькая, пошита из белоснежной гладкой ткани, она после всех скитаний выглядела на удивление новой.

– Где же вы, иголочки? Не найти никак, – от злости на саму себя, что не может сделать для Ивана даже такую малость, она готова была расплакаться. Как будто и этого было мало, из-за двери послышались лёгкие шаги.

Царевич в облике лягушки затаился под лавкой. Немила ловко сорвала с себя колечко, швырнула его в чемоданчик и повернулась к двери ровно тогда, когда Нелюбино лицо с впалыми скулами появилось в дверном проёме.

– Нелюбушка! – бросилась она к сестре, пряча руку с кольцом за спиной. – Как я рада, что ты зашла! Не одолжишь иголочку?

– Что же такого ты в поздний час шить собралась? – поинтересовалась Нелюба. Её маленькие глазки по привычке обшаривали комнату, пока не остановились на свече. – Так-так-так, это не похоже на тот огарок, что тебе выдала Злоба. Не бойся, я ничего ей не расскажу.

– Ты на что намекаешь? – вскинулась Немила и обиженно надула губы. Если уж Нелюба сказала, что ничего не расскажет, то как пить дать, завтра же с самого утра побежит разбалтывать! Но пока сестрица не ушла, позарез надо было выпросить иголочку, а то негоже суженого завтрашним утром в неподобающем виде сёстрам представлять. Надо же, чтобы они хорошенько обзавидовались.

– Я хочу тебе признаться… – Немила припомнила увиденный на дне сундука кусок холщовый ткани. – Мне захотелось сшить себе новый передник для дел хозяйственных, а днём времени не было. Вот и взяла я одну свечу, чтобы при её свете хотя бы наметить будущую работу, да совсем из головы вылетело, что игл-то у меня нет.

Нелюба задумалась.

– Я как раз нашла у Злобы несколько штучек. Хорошо, выделю тебе одну. Но учти, вернёшь в целости и сохранности, каждая из них на вес золота.

Передник Немила, конечно, шить не планировала. А что Нелюба обнаружила подворовывания свечек – так не беда! Завтра откроется вся – вообще вся – правда, весь свет узнает, что Немила и царевич помолвлены, и тогда дела никому не будет до каких-то несчастных свечек!

Пока Нелюба ходила в свою комнату, Немила наклонилась под лавку и погрозила пальцем лягушонку: «Сиди там, не высовывайся!»

Вот у Немилы в руках оказалась долгожданная иголочка. Лягушонок не издал ни звука, пока за Нелюбой не закрылась дверь, а когда вылез, то тихо квакнул – то ли хотел что-то сказать, то ли лягушачья природа того требовала – после чего подпрыгнул на месте, и не успели лягушачьи лапки приземлиться после прыжка на пол, как комната снова наполнилась золотым сиянием.

– Снимай кафтан, – повторила Немила весело.

Вместе с кафтаном Иванушка скинул сапоги, задвинул их под лавку, и босиком стал прохаживаться по комнате, пока Немила мучилась с починкой кафтана.

В одной рубахе царевич стал даже более хорош собой. Под облегающей тканью виднелись очертания груди и мускулов рук, а от того, как белая рубаха оттеняла желтоватую кожу, тонкие черты лица ещё больше заострились, сделались изящнее. Волосы из тёпло-каштановых стали почти чёрными.

Итог немилиного труда говорил сами за себя: горизонтальные стежки пересекали весь рукав, как перекладины очень кривой лестницы, однако Иван, казалось, и не заметил ничего подобного. Он наклонился к немилиному уху и повеселевшим голосом шепнул:

– Я так рад, что ты закончила. А ну-ка, полезай в постельку, будем целоваться.

Немила страшно оробела от прямоты царевича. Щёки её мгновенно вспыхнули, но невзирая на робость она повернулась к царевичу и вытянула губы дудочкой. И зажмурилась.

Но вместо того, чтобы её поцеловать, царевич заразительно хохотнул и упал на лавку.

– Погоди! Ложись рядом.

Немила поначалу восприняла предложение Ивана с опаской, но его глаза так заразительно искрились – озорством, предвкушением, чем-то ещё, чему она не могла дать названия, – что она не выдержала и тоже расплылась в улыбке.

В этот раз им на лавке не было тесно. Немила и Иван прижимались друг к другу, как будто знали друг друга сто лет, перебирали друг другу волосы, похихикивали и касались коленками. Ей казалось, что вот он – лучший момент её жизни, благо, Иван больше не старался поторапливать её и не делал неуместных высказываний. Пожалуй, когда он молчал, то нравился ей даже больше, чем, когда говорил.

Наконец, она почувствовала, что готова к поцелую, более того – не в силах ждать, когда же он произойдёт. Тогда она облизнула губы и шепнула:

– Спасибо за подарок. Я буду носить это колечко не снимая.

– Пожалуйста, – ответил царевич и дрожащим голосом добавил: – Я больше не в силах сопротивляться твоим чарам, Немила.

Она чуть наклонила голову, и уже через мгновение их губы слились. Для неё это был первый поцелуй, но, как оказалось, ничего сложного в самом процессе не было – знай раскрывай себе рот как рыба, высовывай язык. Приятным было, в общем-то, не само это действие, а то ощущение, что приливами возникало внизу и волной распространялось вверх до самой груди, новое, незнакомое доселе. Это ощущение ввело Немилу в небольшое замешательство.

– Эй, – с растерянной улыбкой она принялась полушутя отталкивать Ивана, когда он придвинулся ещё ближе.

– Тебе не нравится? Или ты боишься меня? – спросил царевич и снова приложился к её губам поцелуем.

– Боюсь, – пискнула она.

– Разве я не обещал, что женюсь на тебе?

– Обещал, – сглотнув, ответила Немила. – Но у нас ещё будет время…

– Ты мне веришь? – перебил её царевич.

– Верю, – проронила Немила, не в силах отвести взгляд от непроглядной черноты глаз, в которой не было видно ни зрачков, ни вкраплений постороннего цвета.

Но как объяснить, что, делая нечто впервые, особенно если «нечто» действительное важное, ты всё равно будешь бояться, ведь это примерно как в первый раз в жизни заплыть на глубину или катиться на спор в санках с самой вершины горки, а не какая-то ерунда.

Но то, что произошло дальше, совсем уж, если говорить по-честному, не было похоже ни на плавание, ни на катание с горки.

Свеча ещё горела, когда Иван приспустил шаровары и потянул Немилу за руку, молчаливо требуя потрогать его между ног. Оно было твёрдым, влажным, не то чтобы противным, но скорее необычным, и в то же время до странного приятным, как если набрать в прибрежных водах какого-нибудь мелкого тёплого прудика полные ладони головастиков – вроде и противно, но выпустить из рук жалко.

В общей деревенской бане девочек и мальчиков с самого детства приучали к виду голого тела, но видеть одно, а трогать – совсем другое, к тому же она имела возможность лицезреть только повисших головой вниз червячков, а о том, что те могут вырастать в могучих змеев, знала только понаслышке.

Понаслышке она знала и о том, что полагается змея задабривать и ублажать. Как именно – не знала, но Иван и тут просветил, сначала помогая и направляя Немилину руку своей, потом – по-хозяйски приподняв юбку и показав, как именно ключик подходит к замочку, и две половины становятся целым. Особой разницы с тем, как это происходит у домашней скотины, Немила не заметила, единственное отличие – ей не хотелось ни кудахтать, ни взвизгивать, ни мычать, а хотелось спокойно тихонечко лежать не шевелясь, ожидая, когда же это кончится и настанет утро, чтобы потащить царевича знакомить со своими сёстрами и хвастать своим женихом перед бывшими соперницами.

Но вот дело закончено, внизу мокро и склизко, Иван, нет, Иванушка, навалился всем телом сверху, спрятал голову между маленькими девичьими грудками, потёрся о них, как кот, на лице расплылось мечтательное выражение. Немилино сердце преисполнилось радости: это она, она исполнила мечту своего царевича! Она сняла порчу!

– Иванушка… – позвала она шёпотом.

– М-м?

– Теперь ты свободен от Яги? Мне не терпится показать тебя сестрицам! Вот они будут удивлены!

Иванушка снова промычал. Его царевичевы щёки розовели, влажный рот был приоткрыт, веки полуопущены. Немила безоговорочно верила Ивану, просто ей думалось, что снятие проклятия должно сопровождаться ярким светом, искрами, возможно, музыкой, ощущением праздника. Ничего из этого не было, поэтому она испытала лёгкое разочарование.

– Может, проверим, снялась ли порча? – с энтузиазмом спросила она. – Ну-ка, оборотись кем-нибудь!

Но царевич оказался на удивление несговорчив.

– Отстань, Немила, – пробурчал он и скатился на край лавки. – Поверь, надо мной больше не тяготеет сила Яги, я точно знаю. Спи, завтра поговорим.

Грубость Ивана уязвила её. Немила отвернулась к стене, надула губы, пустила одинокую слезинку, но уже совсем скоро, услышав сопение, начала себя успокаивать. У царевича был тяжёлый день. Сначала ему пришлось неизвестно как далеко забраться, чтобы достать из тайничка колечко, потом он наверняка сильно нервничал, боясь, что Немиле не понравится подарок и она не проявит благосклонности. Ведь это от неё и только от неё зависело будущее царевича. А остаток сил царевич потратил на знамо что. На то самое, что их союз окончательно скрепило.

Вот поэтому он и не смог бороться со сном. Устал, бедненький. После всех своих размышлений Немила не могла больше обижаться на Ивана, напротив, она прониклась к нему ещё большей нежностью. Обернувшись, Немила приобняла крепко спящего царевича и прошептала:

– Люблю тебя, мой суженый-ряженый, судьбой предназначенный.

Незадолго до рассвета где-то в задней части дома полузадушенно вскрикнул петух, но Немила уже видела десятый сон, а потому невдомёк ей было, что ночной гость, быстренько собрав по светличке и надев на себя все свои немногочисленные пожитки, преспокойненько прошёл через всю избу, заглянул к животине на скотный двор, после чего незаметно покинул деревню.

Глава 5

Немила открыла глаза ровно за мгновение до того, как в её светлицу ворвались сёстры, ещё более шумные, чем всегда.

– Вставай! Немила, проснись! Петушка утащили ночью! Ой, ты уже не спишь?

Она резко села, не понимая, о каком ещё петушке речь и почему его исчезновение должно её волновать. Что действительно волновало её воображение, так это пустая постель, согретая лишь теплом её собственного тела, и обнаруженное почти сразу исчезновение колечка с указательного пальца.

Не желая признавать очевидное, она вскочила на ноги, заглянула под лавку – пусто, посмотрела по углам, выскочила за дверь, выглянула во все окна второго этажа, полностью игнорируя сестёр, а затем вернулась, сложила руки на груди и требовательно топнула ногой.

– Где царевич Иван? Признавайтесь, вы же видели его? Куда он отлучился? И где моё колечко?

Немая сцена продлилась недолго. Скорбные лица сестёр вытянулись от недоумения, а через пару мгновений они уже громко и заливисто хохотали, одновременно вытирая кулаками слёзы.

– Ох, и Немила, ох, и шутница! – истерично хихикала Злоба. – Спасибо, настроение подняла! Это ж надо такие яркие сны видеть, чтоб путать их с взаправдашней жизнью! Завидую!

– А я не завидую, – протестующе качала головой Нелюба, сморкаясь в белый платочек. – Ты посмотри, какое разочарование на личике бледном, ажно вся краска схлынула с него.

– Он был, клянусь вам! Был! Царевич Иван, взаправдашний! Он надел мне на палец колечко золотое и пообещал сделать своей женой!

Она помахала в воздухе пальцем, тем самым, на котором ночью блистало самоварное золото, и снова грянул смех, да такой, что в голове у Немилы зазвенело. Она стояла совершенно растерянная. Нет, ну ей не могло ни привидеться наяву, ни присниться во сне такое. Очевидные признаки во всём теле и яркие воспоминания говорили о том, что вчера всё было взаправду, да и вообще, она никакая не блаженная, и она точно знала, что сны – они не такие, они совсем другие.

Немила рассеянно смотрела то на голый указательный палец, то на лавку, то на сундук, не зная, то ли начать сомневаться в самой себе, то ли… пока Нелюба не вернула её к реальности:

– Ладно, Немилка, не расстраивайся. Наверное, Морок с тобой пошутил. Оставишь ему сегодня ночью дары, и он от тебя отвяжется. Кстати, как там твоё шитьё? Наметала передник? Иголочку не испортила?

Точно, иголочка!

Она бросилась к сундуку. Одна-единственная игла лежала сверху на куче разного хлама ровно в том положении, в котором Немила вчера её и оставила. Она поспешно схватила иглу и тут же, ойкнув, выронила. На пальце выступила капелька крови.

Но боль физическая – ничто по сравнению с той душевной болью, что она испытывала, пока пыталась мысленно разложить по полочкам последние события. Колечко было, а сейчас его нет. Жениха тоже нет, а сёстры наперебой сокрушаются о том, что из курятника пропал ровно один петух.

Неужели не хватило силы любви, чтоб от Яги отвязатьсяя? Но почему? Она же так сильно полюбила Иванушку, как никого и никогда в жизни не любила! А вдруг – нет, даже думать об этом Немиле было тошно – вдруг это он её недостаточно любил?


* * *

В тот же день ближе к вечеру из самого Лыбедь-града пришло известие о том, что пропавшего царевича видели в царском дворце. Оно разнеслось по окрестным деревням с сумасшедшей скоростью. Немила весь день бродила по окрестностям, поэтому узнала об этом одной из самых последних.

Она вернулась домой только к ужину и собиралась проскользнуть мимо домашних, но поскольку сени сделаны так, что малейший шум из них доносится до людей, сидящих в горнице, то пройти мимо сестёр незамеченной у неё не вышло.

Сестрицы в два голоса начали звать её, но Немила твёрдо решила пропустить ужин и укрыться в своей светлице, не потому, что она была не голодна, но оттого, что не могла в своём теперешнем состоянии вынести ни одной живой души. Особенно сестриц.

«Спать всё равно не усну, – подумала Немила, пока сёстры в два голоса отчаянно звали её. – «Покушаю позже, когда все разойдутся».

Но тут из громких криков Злобы её слух выхватил кое-что важное, из-за чего она резвой орлицей слетела вниз и ворвалась в горницу.

– Что? Что ты сказала?

– Немила! – укоризненно повторила Злоба. – Там про твоего дорогого царевича новые вести завезли.

– Говори, сестра. Что там с царевичем, какие вести? – спросила Немила, протестующе выставив руку, когда та пододвинула в её сторону кувшин с молоком.

– Видели его вчера днём во дворце, – вкрадчиво ответила Нелюба и постучала по столу длинными пальцами. – Некрасивая история то была. Говорят, побывал он в нескольких помещениях втихомолку, словно не член семьи и хозяин, а какой-то вор! Обчистил казну царскую и смылся. Царь наш батюшка в ярости, что царевича не остановили, что смог сынок родной скрыться прямо из-под носа у дружинников. Дружинников своих царь постановил наказать, а за любые вести о царевиче Иване назначил награду, и немаленькую!

Пока Злоба и Нелюба обсуждали, что же именно мог украсть царевич и зачем ему это было нужно, Немила сидела за столом и вполуха слушала этот разговор, который казался ей напрочь лишённым смысла. В голове царил бардак страшный. Почему Иванушка наврал о том, где взял кольцо? Положим, стыдно ему было за ограбление собственного дома, в этом нет загадки. Но зачем он вместе с кольцом вынес другие драгоценности, которые сейчас Злоба с Нелюбой перечисляли с таким удовольствием, будто ждали, те на них теперь с неба свалятся?

Чего там, среди украденного, по их словам, только не было: и кучка перстней, и цепи, и браслеты, и корона. И Немила понимающе кивала сёстрам, когда те вскрикивали и заламывали руки: «Пошто?! Пошто царевичу все эти ценности? Какая нелёгкая довела его до жизни такой?»

Ей виделось так: царевич наведался в Лыбедь-град, чтобы взять для обручения кольцо, а остальные предметы прихватил ей же на подарки, которые, возможно, собирался преподнести днём, когда убедится, что порча снята.

Так была ли она снята? Если да, то можно рассчитывать на возвращение Иванушки с подарками. (Хотя, право, зачем такая спешка? Она бы потерпела до свадьбы). Если же порча не снята, то… неужто царевич разобиделся на неё, на Немилу, настолько, что даже забрал кольцо?

Но ей не давало во всей этой истории покоя ещё кое-что. В ночь их встречи суженый упомянул, что может-де лишь «скитаться у границ леса дремучего». А сам, выходит, долетел ажно до Лыбедь-града! Немила, в свою очередь, хорошо помнила, как батюшка утверждал, что «хоть из Лыбедь-града дремучий лес виден, но до него вёрст десять, не меньше».

В конечном итоге разозлилась Немила, но не на царевича, а на себя, за то, что не смогла освободить от порчи, за то, что позволила царевичу уйти – ах, как сильно он на неё, наверно, был расстроен, когда понял, что сила её любви оказалась недостаточной! Но где же он может быть в этот час? В лесу зализывает душевные раны, или улетел в края далёкие?

И пока разговор сестриц плавно перетёк на обсуждение царской награды, Немила предавалась куда более печальным думам, о том, что же её теперь делать и как дальше жить в неизвестности.

– Смотри-ка, со стола всё сметала, даже на завтра ничего не осталось!

Удивлённый возглас Злобы насильно вырвал Немилу из дум. Она застыла с ложкой во рту и воззрилась на стоявший перед ней чугунок таким взглядом, будто видела его впервые. Чугунок был почти пуст.

Это что же, она в одиночку столько съела? И даже не заметила этого? Почему тогда ощущение сосущей пустоты в животе никуда не исчезло?

– Я рада, что царевич дал о себе знать, что он оказался хотя бы живой, – заметила Нелюба, не обратив ровным счётом никакого внимания на Злобин возглас. – Но как вы думаете, куда бы он мог теперь отправится, со всеми этими богатствами. Они ведь тяжёлые, и не спрячешь никак. Вдруг его ограбят?

– Вот батюшка скоро приедет, тогда и узнаем получше, какие у них в большом миру дела творятся, – зевнув в полный рот, ответила Злоба. —Шила в мешке не утаишь. А теперь давайте-ка спать.

На том разговор был окончен.

А Немила промолчала, ни словечка больше об Иване не вымолвила.

Промолчала она и назавтра, и через неделю, когда награда за любые вести о младшем царском сыне возросла в несколько раз.

На то у неё была причина, которая с каждым днём становилась всё более и более веской.


* * *

Предрассветная серость уже начала медленно расцвечиваться яркими красками: голубые, зелёные, красные избы, белые резные наличники, похожие на снежинки, белый снег под ногами, который ещё не успел загрязниться, и над всем этим грязно-голубое утреннее небо.

Она немного постояла, вдыхая морозный воздух и любуясь прекрасным видом, после шмыгнула на задний двор, а оттуда, миновав соседский дом, свернула к следующей по счёту избёнке. Она незаметно миновала сарай, из которого доносились бодрые ритмичные звуки – то тугие струйки молока касались дна подойника, а затем обогнула избу по периметру, тихонько приоткрыла дверь и немного постояла на пороге, всматриваясь в полумрак единственного помещения, разделённого большой давно не беленой печью на две примерно равные части.

В одной половине избы на полатях, ютясь друг к другу, спали дети.

В другой половине было место для готовки и приёма пищи, с рядами полок, забитыми посудой, большим столом, который едва помещался между печью и стеной, и парой лавок, на одной из которых, той, что поближе к печи, явно кто-то спал.

Немила сразу поняла, что это была старая Мокша. Она пошла прямиком к старухе и потормошила её.

– Бабуля Мокша, – позвала она шёпотом и пригляделась к спящей.

Моложавая, не сгорбленная работой, с кожей, почти не знающей знойного летнего солнца, та выглядела совсем нестарой, а лет на пять или даже все десять моложе своих пятидесяти, и лишь грязновато-серые седины выдавали истинный возраст, тогда как зубы, зрение и слух у Мокши были в полном порядке.

Мокша открыла глаза, пощурилась, села в постели и попросила подать свечу.

– А-а, это ты, Немилушка. Из-за холода мне сегодня отвратительно спалось, пришлось несколько раз вставать, чтобы печь подкормить. Будь добра, глянь, остались ли дрова, а то старая уже, не помню ничего.

Немила метнулась к печи, нашла пару поленьев, подкинула их в затухающее пламя и пошерудила кочергой.

Пока она разбиралась с огнём, Мокша сдвинула одеяло в сторону, уселась на лавке, привычной рукою переплела свою длинную косу и спрятала её под платок. Немила нерешительно подошла ко столу и заняла место по другую сторону обеденного стола.

Мокша не спрашивала у непрошенной гостьи, с какой целью та пожаловала и не спешила проявлять гостеприимство, а молча ждала, пока Немила выложит цель своего раннего визита.

Чтобы явиться в такую рань в чужой дом, да ещё и тайком, причина должна быть существенная. Немила сама была не рада, что притащилась в эту тесную избу, к этой старухе, которая была ей не шибко приятна, но у неё не было выбора, поскольку никто больше в целом свете был не в силах ей помочь.

Вляпалась она в такое безвыходное положение, что хоть топись, хоть в лес на съедение волкам иди, а пожаловаться, поплакаться в рубаху и покаяться совсем некому. К сёстрам она бы ни в жисть не пошла, подруг у Немилы отродясь не было, а единственная, кто мог бы её понять – дорогая и любимая матушка – давненько ушла по тропе туда, откуда нет возврата.

Так почему же Мокша? Да потому что Немила верила слухам. В её голове не укладывалось, что внешне здоровая, цветущая женщина не могла за двадцать лет подарить своему мужу ни одного ребёночка.

И трудно было найти в деревне человека, который бы с Немилой не согласился, а оттого к Мокше относились с лёгкой опаской. (И как они жалели покойного её мужа! Говорили: бедненький влюблённый дурачинушка, надо было давно вернуть жёнушку в отчий дом, а себе нормальную найти! «Одурманила, навела порчу!» – добавляли они, но поскольку за последние тридцать лет никакого худа в деревне не произошло, то и Мокшу не трогали, ограничиваясь языкочесанием).

Единственные, кто вовсю избегал Мокшу – это бабы в ожидании чуда. Можно сказать, на деревне уже стало традицией, что возле дома Мокши они переходят на другую сторону дороги, приговаривают слова защиты, иногда плюют через плечо, да на том их боязнь и заканчивается.

Немила подалась вперёд и стыдливо зашептала:

– Бабуля Мокша, помоги, у меня беда страшная, – а про себя подумала: «Не могу! Не могу вслух признаться в том, что сделала! Стыдно мне, стыдно!»

Но как же отбросить жалкие остатки стыда и сказать эти три слова, которые складываются в одну унизительную фразу? «Я себя опозорила».

– Я себя опозорила, – зажмурившись, повторила Немила. Тотчас же на душе у неё стало немного легче, как будто какая-то доля ответственности, давившая на сердце тугими змеиными кольцами, разделилась надвое, и вторая половина переползла к старухе.

– Думаешь, ты первая, кто пришёл ко мне? – без тени улыбки спросила Мокша. – Нет, не первая. Много их было до тебя, и девиц, и замужних, и вдовиц, и все они просили об одном. Ублажи старую, встань и повернись ко мне боком. И рубаху подыми. Не бойся, никто тебя не увидит.

Она сделала всё, как было приказано. Поднялась на ноги, сбросила с себя мешавшую верхнюю одежду, выпустила из юбки рубаху и обнажила живот.

Мокша в ответ покачала головой, но, когда она заговорила, в её голосе не послышалось ни укора, ни презрения.

– Срок-то уж, поди, немаленький.

Немила пожала плечами – второй месяц пошёл, как Иванушка её бросил, и этот месяц показался ей невероятно долгим. Наверное, старая Мокша права, срок уже немаленький, раз уж живот стало так сложно прятать ото всех, особенно от сестёр. Да и чувствовала она себя теперь чаще неважно, поэтому старалась реже выходить из комнаты и подолгу лежала в постели, тупо глядя в потолок.

– Это хорошо, что ребёночек уже подросший. Она будет довольна.

– Кто «она»? – переспросила Немила.

– Атебе не всё равно? Избавишься от своей проблемы и будешь жить как раньше.

У Немилы возникли подозрения, но она тут же отогнала их от себя. Она была еще молода и за проступки свои отвечать не умела, поэтому достаточно было договориться с совестью о том, что главное в сложившемся положении – это думать о себе и своих интересах. А о том, что будет с ребёнком, она бы предпочла не знать. Лучше бы он просто исчез, будто и не было никогда. Да в её представлении ребёнка не существовало. Существовала некая обуза, кусок её собственной плоти, который бы вынуть и выкинуть, чтобы не мешался.

– Вижу по лицу, что тебя муки совести не мучают. Это хорошо, значит, не передумаешь и не попытаешься убежать. Учти, если, встретив её, решишь пойти на попятную, то она разозлится. И тогда пощады не жди, бегает-то она быстрее, чем мы с тобой.

Мокша прикрыла глаза. В комнате стало теплее. Немила нервничала. Её беспокоило, что день уже вовсю вступал в свои права и дети на полатях вот-вот могли проснуться. Она то и дело косилась в сторону печи.

– Я бы проводила тебя, – тусклым безжизненным голосом поведала Мокша, – дабы уберечь от возможной беды, да только слишком стара стала, ноги уже не ходят, а ежели упаду на скользкой утоптанной дороге, то боюсь, уже мне не подняться.

Немила с сомнением посмотрела на замершую в одной позе Мокшу. Она была уверена, что не далее как на прошлой неделе видела в окно старуху, бодро шагающую откуда-то со стороны полей. Непонятно, что та могла там делать, но Немиле почему-то в голову пришла шальная мысль, что та тоже любит улизнуть из дома, чтобы к ней не приставали домашние со своими делами и заботами, и сопровождать Немилу она отказывается не потому, что не может, а скорее из своего нежелания куда-то выходить в ночную стужу. Но Немила не была в обиде, она могла сама сходить куда надо, ей бы только вызнать, куда идти и кого именно искать, а там уж она сама разберётся.

Мокша зевнула, потянулась, расправила плечи, и внезапно для самой себя Немила отметила, что у той идеально прямая, почти царственная осанка, хотя это было не очень удивительно для белоручки и лентяйки. Чем меньше полевой работы, тем прямее спина, а эта спина явно давно не знавала вообще никакого физического труда.

У Немилы осанка была похуже, но при взгляде на статный фас Мокши её плечи сами собой развернулись, лопатки сблизились. «Ну уж нет, я не позволю своей красоте в какой-то забытой богами деревне пропадать! Заставлю батюшку во что бы то ни стало вывезти меня в Лыбедь-град, Нелюба мне нарядов нашьёт, а там уж я своего не упущу, найду жениха богатого, чтобы при нём как сыр в масле кататься… Только разберусь со своей бедой сначала».

Мокша улыбнулась. Зубы у неё были желтоватые, в целом хорошие, но почему-то её улыбка не вызвала желания улыбнуться в ответ. Немила сложила руки на коленях, склонила голову и замерла в ожидании наставления, от которого зависела её жизнь и её будущее.

– Слушай внимательно и запоминай. Дорога твоя в самый дремучий лес лежит, ибо единственное это место, где чудеса творятся, надо только уметь их искать. Тебя никто не должен видеть, поэтому пойдёшь ночью. Луна в последние дни почти полная стоит, ночью светло, а значит, идти надо в ближайшее время, то бишь сегодня, в крайнем случае – завтра.

Она всегда считала себя бесстрашной, но в дремучий лес – и ночью! Немила была так взбудоражена новостью, что чуть не упала с лавки.

– …а как из деревни выйдешь, иди в том направлении, куда солнце село, пока не достигнешь лесной опушки. Там дождёшься, пока на небе не появится луна, повернёшься три раза вокруг своей оси, постучишь три по три раза по ближайшему дубу (вот так: тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук) и три раза позовёшь богинку. В ответ из глубины леса раздадутся шаги. Пойдёшь в том направлении, откуда будет исходить звук, до тех пор, пока она сама тебя не остановит.

Немила поёрзала на лавке, поправила шерстяную юбку, потёрла друг о дружку пятки. Вдруг в жарко натопленной избе её бросило в холод.

– Никогда не слышала ни о каких богинках, – честно призналась она.

– Ничего-то вы не знаете, молодые, – проворчала Мокша в ответ, а потом, призадумавшись на одно мгновение, добавила к сказанному: – Может, и к лучшему оно. У нас, у людей, своя жизнь, а у леса – своя, и нам там делать нечего. А про богинок я скажу тебе так: внешность у них отвратительная, а душа чёрная, что дно самого глубокого болота, но, кроме них, никто не способен сделать то, чего ты так жаждешь.

Отвратительная внешность… Надо же, а Немиле при слове «богинка» представилась маленькая девочка, с пухленькими щёчками, длинными волосами и большими умными глазами, этакий идольчик.

Мать – идеал женской красоты. Высокая, сребряноволосая и белая лицом, на котором выделяются яблочки щёк, соболиные брови и нежные, как лепестки цветка, губы. Она плечистая, с большими грудями, с широкими бёдрами и мощными ступнями. В отличие от Отца, она приглядывает за детьми издалека, потому как её вотчина не здесь. И так как Отец-Солнце ввсегда рядом, то ему достаточно даров, которые доходят до него сгорая в пламени костров.

А чтобы и Мать была хоть чуточку ближе, люди вырезают красивейших идольчиков, котороых ставят и дома, и на улице, и носят с собой.

Но что же за зверь или птица такая, что богинкою зовётся? Немила от нетерпения попыталась было уговорить Мокшу описать облик загадочного существа подробнее, но та лишь ворчливо процедила:

– До чего же ты любопытная девчонка! Ничего я тебе больше не скажу, для твоего же блага. Ишь, какая! Ещё идти передумаешь.

– А я увижу ещё кого-нибудь, кроме богинки? – не унималась Немила. – Водяного, кикимор или лешего?

Мокша прищурила один глаз и снисходительно покачала головой:

– Не особо раскатывай губёху. Твоё счастье будет, если ты никого из них не встретишь.

Немила немного повеселела, даже аппетит разыгрался. Протянув руку на середину стола, она взяла из стопки зачерствевшего хлеба один ржаной сухарь, поднесла ко рту и принялась медленно рассасывать край тёмно-коричневой корки. Она пойдёт в лес дремучий, и наверняка станет свидетельницей чудес разных! Как же это будоражит! И почти совсем нестрашно…

– …когда богинка явит тебе свой лик, не выдавай страха, будь смелее. Скажи, что пришла от Мокши и просишь её принять в дар то, что тебе самой не нужно. Больше ничего говорить не нужно! После, когда она примет дар, ты развернёшься и пойдёшь домой, не останавливаясь и не оглядываясь. И никогда больше без крайней необходимости ты не вернёшься в лес. Запомнила?

Немила понятливо закивала головой. Звучало всё не так уж плохо и совсем несложно: пойди, покрутись, постучи, позови, снова пойди, скажи слова, вернись домой.

Был ещё один вопрос, уже не очень важный, но она решила для собственного спокойствия спросить:

– Матушка Мокша, скажи, а… – она немного замялась, не зная, какие слова выбрать, чтобы узнать то, что хочется, и не умереть на месте от стыда, – …а сколько месяцев должно пройти, чтобы ребёнок созрел и захотел выйти?

– Девять, – ответила Мокша и беспокойно нахмурилась. Покрытая пятнами, как обычно это бывало у старых людей, рука взлетела к виску и начала потирать его. – Тебе пора, милая. Чувствую, скоро дети проснутся. Неспроста у меня мигрень разыгралась.

Без особого удовольствия Немила покинула избу, но Мокша не могла или не собиралась ей больше ничего рассказывать. Особенно интересно было бы узнать о том, где и как та приобрела столь сокровенные познания. Наверняка это могла быть очень захватывающая и необыкновенная история, а Немила обожала такие истории.

Конечно, и того, что ей довелось узнать в то утро, было немало. Немила не сомневалась, что большинство жителей деревни предпочли бы вовсе не знать того, что узнала она, и им было вполне достаточно для собственного спокойствия каждый вечер ставить в укромном уголке блюдечко молока для домового, а утром убеждаться, что за ночь оно опустело – значит, всё идёт своим чередом, и можно не опасаться за привычный порядок вещей.

Но целых девять… Если её живот так раздуло в первый месяц, то что будет к концу девятого? И неужто обострившийся аппетит будет мучать её так долго? Этак до размеров Смеяны можно разъесться!

В обед небо затянуло сплошной пеленой облаков и начал сыпать мелкий снежок, который ближе к вечеру усилился. Немила, ожидавшая ясной лунно-звёздной ночи, была этим крайне недовольна. Она весь день беспокойно бродила по избе, то и дело выглядывая за дверь, отчего настроение её становилось мрачнее и мрачнее. Сёстры, видя, что из глаз младшей сестры вот-вот посыплются искры, старались поменьше пересекаться с ней в одном помещении. Утренней отлучки они не заметили.

Вечером раздался стук в дверь. Немила сидела за столом, уставившись в стену, и думала про себя, как же отвратительно будет тащиться через поле по сугробам, когда на её бедную отягощённую дурными мыслями голову свалилось ещё одно несчастье.

– Эй, хозяюшки, можно к вам? – раздался голос у порога, а потом в поле зрения появилась она, Смеяна. Громкая и упитанная баба моментально заняла собою всё свободное пространство между лестницей, печью и столом. Злоба, крутившаяся в закутке с противоположной стороны от стола и принюхивающаяся к запахам, доносящимся из-за печной заслонки, с искренней радостью поприветствовала незваную гостью (которая прекрасно могла сама пригласить себя куда угодно).

– Смеянушка! Всегда рады тебя видеть! Садись за стол, ты как раз подоспела к ужину.

Смеяну не нужно было уговаривать дважды. Она вприпрыжку обогнула стол и приземлила свой широкий зад рядом с Немилой.

– Я к вам не просто так, а с новостями, – похвасталась она тут же, водрузив тяжёлые локти на дубовую столешницу. – Была я сегодня у Мокши, и сказала она, что грядёт в ближайшем будущем некое страшное событие, которое коснётся каждого в деревне.

Немила навострила уши, а Злоба стянула с плеча полотенце и, размахивая им, разразилась недовольной бранью:

– Это ещё что?! Не нужно нам никаких предзнаменований! Особливо, когда мужи наши вынуждены по ледяной вьюге домой возвращаться! Ух, сказала бы я этой Мокше! И скажу при случае!..

– Тихо, тихо, не ерепенься, Злобушка, старая добавила ещё, что, скорее всего, этим событием станет её собственная смерть, – с улыбкой самодовольства произнесла Смеяна, склонив голову набок и приставив к толстой щеке палец, который был похож на кусок твёрдого куриного жира. Улыбка эта никак не соотносилась с произнесёнными словами, и, как скоро поняла Немила, это было неслучайно. Лицо Смеяны якобы случайно оказалось обращено в сторону Немилы, один глаз хитро подмигнул. У Немилы возникло жгучее желание отодвинуться, но это было, во-первых, крайне невежливо, а во-вторых, она и так уже сидела на само краю.

– Немилушка, – сладеньким голоском, не предвещавшим хорошего, затянула Смеяна, – а расскажи-ка, зачем ты сегодня поутру бегала к Мокше? Ты же не веришь тому, что она предсказывает? Разве я не права?

Немила никогда не высказывала напрямую своей неприязни к Мокше, но и не стеснялась с одобрением похихикивать, когда кто-нибудь отпускал грубые шуточки в адрес старой бездетной вдовы.

– Мне нужно было растолковать один сон, – затаив в душе возмущение, буркнула Немила. Этот ответ был заготовлен заранее, потому что она полагала, что кто-нибудь обязательно увидит её и начнёт допытываться «зачем да почему?»

Но лучше бы она промолчала!

– Уж не тот ли сон ты имеешь в виду, о царевиче Иване, который подарил тебе золотое колечко? – рассмеялась Злоба, мигом вогнав Немилу в краску. – Не сомневаюсь, что он! Ты же уже месяц сама не своя ходишь! Неужто о царевиче до сих пор мечтаешь? Бесплодны твои мечты, Немилушка, перестань травить себе душу.

Немила зашикала на сестру:

– Прекрати! Прекрати! Другой сон, не тот! Не думаю я ни о каком царевиче!

Но сказанного было уже не вернуть, Смеяна всё слышала. Немила испугалась, что теперь все над ней будут насмехаться из-за мечты выйти замуж за царевича, но всё обернулось куда хуже.

– Иван-царевич и кольцо, говоришь? – задумчиво переспросила Смеяна. – А я ведь чего к вам пришла-то? Сплетню хотела пересказать, из стольного града пришедшую. Я не давеча как сегодня получила письмо от мужа, в котором упоминается, что обнаружилась в царском тереме средь всех пропаж потеря старинного кольца, которое могло принадлежать ещё Лыбеди. Думали, оно затерялось где-то, но весь терем был перевёрнут вверх дном… И что вы думаете? Кольца нигде не нашли! А ведь оно почти десять лет после смерти царицы-матушки пролежало на одном месте никем не тронутое! Представляете, как расстроился царь-батюшка? Оно было, говорят, довольно простенькое с виду, без единого камушка, но очень ценное.

– Да что ты говоришь? – всплеснула руками Злоба и косо посмотрела на Немилу. – Очень любопытно. Получается, Немилушка у нас сны вещие теперь видит?

Ровно в этот момент наверху лестницы раздался тихий скрип. Смеяна вздрогнула от неожиданности, Злоба замерла на месте, а Немила перевела дыхание. Надо же, допрашивать вздумали! Двое на одну! Леший бы побрал эту Смеяну и старостину жену! И почему письмо именно сегодня пришло, а не завтра? Теперь от расспросов не скроешься, а ведь она собиралась улизнуть сразу после ужина, не дожидаясь наступления полной темноты.

Когда спустилась Нелюба, все вести снова были тщательно обтолкованы, Немила опять получила свою порцию насмешек, связанных с пропавшим царевичем – за последний месяц ей пришлось их выслушать целую гору – но главное, она никак не могла отделаться от подозрительного взгляда Злобы, который сулил море проблем в ближайшем будущем.

Смеяна улизнула тотчас же, как увидела, что больше в доме сестёр поживиться нечем. Лишь только за приставучей соседкой закрылась дверь, как Немила тоже выскочила из-за стола, схватила свой огарок и стремглав помчалась наверх. Прыгать через ступеньки в последнее время стало тяжелее, но она пока ещё была способна удрать от сестёр, не прилагая к этому больших усилий.

– Что ты носишься, как угорелая? Весь день ничего не делала, а к ночи силы появились? Смотри, завтра на тебе пахать буду! – донеслось в спину.

Пока жалкие остатки свечи не догорели, нужно было успеть снарядиться в дорогу. В углу комнаты лежали новые лапти, приготовленные специально к ночи. Немила спешно переобулась, набросила на плечи пуховой платок, надела тулуп и полушубок, схватила варежки, чтобы надеть их позднее – и села на постель. Ждать, когда в соседних комнатёнках отойдут ко сну. Она бы с удовольствием прилегла, но уж очень боялась уснуть, а потому сидела в сгорбленной позе и слушала, до тех пор, пока свечного жиру не осталось примерно на столько, чтобы добраться до крыльца.

Чтобы не тревожить попусту скотину, она решила выйти из избы через главный ход. Сёстры засыпали по обыкновению быстро, но соблюдать осторожность всё равно было крайне важно. Но удача этой ночью не спешила стать на её сторону. Половицы предательски стонали под ногами, ещё протяжнее, чем обычно. Дверь скрипела, будто ту не смазывали каких-то пару недель назад.

А в самый неожиданный момент, безо всяких предпосылок дверь напротив резко распахнулась, первым, что увидела Немилушка, была внушительных размеров свеча, а вторым уже стало вынырнувшее из темноты круглое лицо.

– Злобушка, – тихо выдохнула Немила, бочком пятясь к лестнице. – А мне вот, попить захотелось. Ты прости, что потревожила.

Злоба, не проронив ни слова, тоже сдвинулась с места. И тогда Немила рванулась вперёд, потому что знала, если старшая сестрица ухватит её своими ручищами-тисками, то вопьётся, как клещ, и точно не отпустит по своей воле.

У неё получилось проскользнуть к лестнице, но за спиной вовсю грохотали шаги, и встревоженная Нелюба присоединилась к переполоху, начав голосить, как это-де её посмели разбудить, и что вообще происходит?!

Планы Немилы поменялись. Она свернула не направо, к крыльцу, а налево. Хлопнула одна дверь, вторая, заволновалась потревоженная скотина. Злоба ещё даже не добежала до ворот, а она уже успела задвинуть засов со своей стороны!

– Погоди! Куда же прёшь в снежную ночь, сгинешь ведь, и косточек потом твоих не найдём! Немила-а! Как ты можешь так поступить с нами и с батюшкой!

В голосе Злобы слышалась паника. Немилино же сердце было безжалостно, она почти наслаждалась ситуацией и уже бежала дальше, думая лишь об одном: разделаться бы со своей бедой, с обузой! А ночью она тихонько вернётся в дом и как-нибудь да объяснит своё поведение.

Последнюю неделю Немила никак не могла отделаться от страха, что другие бабы в деревне, более опытные во всяких взрослых вопросах, те, которых она намеренно избегала – они точно раскроют её положение, и тогда скандала не избежать, а за скандалом последует изгнание, и тогда она точно больше не увидит батюшку, который откажется от непутёвой дочери.

Ужас, вновь нахлынувший на Немилу от этих мыслей, бешено гнал её по заснеженным полям. Туда, куда садится солнце… Она точно знала, куда держать направление, наизусть выучила каждый кустик, каждый холмик в округе, поэтому спокойно могла бы дойти до леса и вернуться хоть в кромешной тьме и с завязанными глазами, лишь бы только ноги не увязали и не проваливались в гадкий рыхлый снег, затрудняя передвижение…

Уйдя достаточно далеко, она начала оглядываться и бдительно высматривать, не мелькнёт ли где смолистый светоч, и прислушиваться, не примешиваются ли к песне вьюги человеческие голоса. Иными словами – не успели ли заметить её отлучки?

Несколько раз вьюге-шутнице удалось посеять в душе у Немилы тревогу своим совершенным подражанием Злобиному голосу: «Немила-а, Немила-а».

Но вот показалась опушка. На лапти налип мокрый снег, онучи намокли и неприятно холодили ноги начиная от кончиков пальцев и почти до середины икр, но в остальном Немиле было не холодно, а наоборот, жарко. Оттого что она почти всю дорогу сбивалась с шага на бег, увязала в сугробах и ни разу не позволила себе остановиться, сделать передышку, кожа под тулупом покрылась горячей испариной. Шея, грудь, подмышки и спина были скользкие от пота, и пот постепенно впитывался в нижнюю рубаху. Лицо тоже было мокрым. От смеси из снега и пота влажными были даже веки, из-за чего моргалось с трудом и приходилось часто отирать глаза.

Обернёшься вокруг своей оси три раза.

Три раза по три постучишь по ближайшему дубу.

Три раза позовёшь богинку.

Найти в зимних сумерках среди множества похожих друг на друга голых деревьев дуб – задачка непростая, но Немила прожила на этой равнине с единственным взгорком, широкой речкой, обширными плодородными полями и лесом в половину горизонта всю свою жизнь, и пусть она не знала всех деревьев наперечёт, но точно помнила, что где-то здесь, рядом, стоит дуб, ствол которого примерно на уровне пояса раздваивается, чтобы продолжить расти в разные стороны.

В её недалёком детстве девочки и мальчики любили качаться на его ветвях, приговаривая «одна сторонка для мальчишек, а другая – для девчонок». Благодаря снегу тень, укутывающая день, приобрела лилово-голубой оттенок. Сквозь кроны раскидистых деревьев снег почти не проникал, но несмотря на это ветер уже успел намести сугробов под ноги лесным великанам, оттого идти вдоль кромки леса было ненамного легче, чем по открытой местности.

И всё же Немила без особого труда нашла тот самый раздвоенный дуб. Она встала прямо напротив того места, где два ствола расходились в разные стороны, обернулась вокруг своей оси три раза («А в какую сторону – правую или левую? А! Без разницы! Пусть будет левая!»), постучала ровно так, как учила Мокша…

И крикнула три раза, удивившись, как звонко и громко прозвучал её голос, а вьюга словно нарочно настроилась на его звучание и подпела:

– Ба-а-агинка-ууу! Ба-а-агинка-ууу! Ба-а-агинка-ууу!

Она замолчала и прислушалась. Невероятно, но большой и тёмной, завьюженный лес откликнулся на зов мгновенно. Откуда-то из глубины, сквозь тесно переплетённых между собой ветвей дохнуло тёплым влажным воздухом с лёгким запахом затхлости. Тени сгустились. Ночь приняла бразды правления в свои руки, и с первым же её приказом вьюга стихла. Теперь ничто не могло заглушить хлюпающий звук, который поначалу раздавался то с правой стороны, то с левой, но потом выровнялся, стал более отчётливым и ритмичным. И тогда Немила поняла, что слышит шаги.

«Это она!» – подумала Немила, подалась на несколько шагов вперёд и встала как вкопанная.

В ответ на её сомнения из темноты раздался осторожный вкрадчивый голос:

– Не бойсья багиньку. Багинька тебя не обидьет.

Голос тот был приятный, воркующий и нежный, в котором угадывался не то лёгкий изъян, не то необычный говорок.

Немила фыркнула – ей-то, и бояться! Вот ещё! Да она ещё девочкой бегала по реке и звала водяного, потому что верила, что если хорошо попросить, то хранитель вод позволит ей встретиться с любимой матушкой.

Матушку Немила так и не увидела, а со временем совсем позабыла, потому как была совсем малюткой, когда та умерла, утонув… Батюшка иногда грустно шутил, что она стала русалкой, женой водяного, и живёт ныне на дне речном. Гоняется за рыбой, ищет под камнями раков, играет с пиявками и кормит лягушек комарами, а когда всё наскучит, то выбирается на берег и безмолвно сидит, вспоминая свою прежнюю жизнь.

Она отогнала непрошеные мысли. Матушку уже не вернуть – будь та где угодно и чьей угодно женой. Нужно позаботиться о себе и о собственном благополучии.

Богинка до сих пор оставалась полностью невидима, а у Немилы в голове никак не укладывалось то, на что намекала Мокша. Неужели обладательница такого сладкого чарующего голоса может иметь внешность отталкивающую? Увидеть бы загадочное неизвестное существо хотя бы краем глазочка!

– Сьледуй за мньой. Палучить вьеткой в глаз-с-с ньепр-риятна, – скупо проронила богинка. Снова раздался чавкающий звук, на это раз сопровождённый едва различимым бульканьем.

Немила сделала несколько шагов, чувствуя, как снег под её ногами сменяется чем-то жидким и мягким. В лапти мгновенно просочилась влага, намотанные в несколько слоёв онучи промокли сразу в нескольких местах. Вода! Снег тает! И это посреди зимы!

Обернувшись, она мысленно поблагодарила старый дуб за то, что послужил ей путеводителем, после чего бесстрашно ступила в лес.

Снег постепенно сходил на нет. С последними снежинками на небо выкатилось единственное око Матери, которым она приглядывала за порядком, пока второй глаз – также именуемый Солнцем – был закрыт.

Глава 6

Серебристый свет луны плохо проникал между плотно сплетённых ветвей, но Немила пока не начала переживать. Она крадучись пробиралась по лесу за невидимой предводительницей и не переставала удивляться. Влажный участок земли у границы леса сперва сменился почти сухим, но потом богинка вильнула в сторону, и началась другая тропа, вязкая, трудная, смердящая испарениями.

Чтобы поменьше вязнуть, Немила хваталась за ветви деревьев, замечая, как древесные исполины постепенно сменяются кустоподобными кривыми карликами, которым в земле не хватало пищи.

«Никогда не думала, не гадала, что суждено мне утонуть в болоте посреди зимы», – страдальчески подумала Немила, но вслух даже не пикнула, несмотря на то что ноги её всё сильнее увязали в жиже.

Под лаптями уже вовсю хлюпало, передвигаться становилось тяжелее и тяжелее, но богинка продвигалась вперёд в своём темпе и не собиралась сбавлять ход, только изредка из темноты доносилось нетерпеливое: «Сьюда, сьюда!», а луна высвечивала сероватую длань с узловатыми пальцами и длинными скрюченными ногтями.

Лес внезапно кончился, а точнее, сильно поредел до торчащих из земли палок толщиной максимум в запястье. Заместо хлюпающей воды под ногами запружинила мягкая подушка, по которой ступать было гораздо легче и веселее. Луна перестала прятаться между деревьев и незаметно выкатилась на самую высокую точку небосклона, благодаря чему Немила наконец могла немного разглядеть фигуру своей проводницы, благо, та перестала нестись вперёд и теперь стояла на месте, подманивая Немилу к себе.

– Подойдьи сьюда, – раздался свистящий шёпот. – Дай мне посмотрьеть на тебя поближье!

Лунный свет обрисовал человеческий силуэт, облачённый в облегающие одежды, которые полностью повторяли изгибы фигуры. На самом деле собственно изгибов там особо и не было, рука, помахавшая Немиле, оказалась тощей и костлявой, а слишком длинные ноги, выглядывающие из прорех платья, богинка по очереди поднимала, потирая друг о друга, то ли от холода, то ли пытаясь избавиться от мучавшего её зуда. Это нехитрое действие напомнило Немиле, как пронырливые чернобрюхие мухи в редкие моменты отдыха, когда они не выискивают пищу и не кружат назойливо по округе, трут друг о дружку свои тоненькие, не толще конского волоса, лапки.

Ноги у богинки были совершенно кривые, вывернуты от колен таким образом, что пятки оказались смотрящими наружу, а пальцы ног – завёрнутыми внутрь. Лицо богинки оставалось в тени, а голова была покрыта гладью масляных волос, чернота которых плавно переходила в черноту платья.

Немила подошла и встала перед богинкой. Луна, более не загораживаемая густыми ветвями, светила в полную силу. Чувствуя не страх, но сильнейшее возбуждение, отдававшееся во всём теле дрожью, Немила подалась вперёд, чтобы получше разглядеть ту, кому по собственной воле позволила заманить себя сюда, кому вверила свою… жизнь.

И вдруг до неё окончательно дошло, что это, застывшее перед ней существо, может называться женщиной с большой-пребольшой натяжкой.

От омерзительного вида «женщины» Немилу чуть не затошнило: лицо той каким-то непостижимым образом выглядело одновременно и молодым, и старым, щёки были раздуты, а лоб был пересечён по горизонтали несколькими крупными глубокими морщинами. Морщины взрезались в уголки рта, искривлённого неестественной дугой по вине торчащих изо рта клыков.

Только сейчас до Немилы дошло, что богинка не была одета, а то, что она поначалу приняла за платье, было не чем иным, как продолжением волос, которые струились по голому телу почти до самой земли. Часть волос была намотана на предплечья и пропущена под грудью, а под рёбрами находилась уродливая выпуклость.

«Раздута вся от воды, как у утопленницы», – подумала Немила. Здесь впору испугаться, сломя голову ринуться через лес, обратно в деревню, к людям, но, с другой стороны, кого она ожидала увидеть? Известно же, что по описаниям видевших их людей, и кикиморы, и леший, и русалки имеют отталкивающую наружность, но это далеко не всегда значит, что они хотят причинить кому-то зло.

«Но добра ждать тоже не стоит, ибо у богинки жуткая внешность и чёрная душа», – напомнила себе Немила и поёжилась. Поскорее бы разделаться с маленькой загвоздкой, и – чухнуть домой на всех ветрах.

– Дай-ка потрогайю дитьятко, – проворковало чудовище и опустило свой жадный взгляд туда, где под несколькими слоями одежды чуть выпирал растущий животик.

У женщины тоже выпирал живот, только в нём бурлела не жизнь, а болотная вода, склизкая, вонючая, испускающая газы. Мёртвая.

Варежки Немила сняла уже давно, пуховый платок свисал с шеи на грудь, тулуп был распахнут. Эти меры не давали желаемой прохлады, однако алчущий, раздевающий взгляд чудовища вызывал лишь подспудное желание закутаться посильнее.

Неправдоподобно тонкие руки вытянулись и легли поверх юбки. Не обращая никакого внимания на Немилу, богинка начала ворковать:

– Ты ж моя дьевачька! Зьаберу тебя к с-себье, будесь жить в моей утробушкье, а потом с-сама тебья рожу, и не будьет мне так с-скучно и одиноко. А ежели ты не дьевачька, если ты – мелкий пративный мальчишка! – То не увидишь света белого, задушу в утробе как пить дать…

От последних слов Немила почувствовала себя нехорошо, у неё закружилась голова. Ей-то думалось, что она избавится от нежеланного ребёнка раз и навсегда, что он перестанет существовать полностью, будто никогда и не было его, и неважно, каким именно образом это случится, а теперь, узнав судьбу своего малыша, она испытала чувство глубочайшей вины.

Если будет девочка, то богинка переместит малышку к себе в утробу, самостоятельно её родит. А если не девочка, то… судьба мальчика в руках богинки станет, похоже, более определённой, менее трагичной, а главное – короткой.

«Хоть бы мальчик!» – взмолилась Немила. Не могла она представить, что ребёнок, если будет девочка, будет расти в этих болотах и воспитываться этим чудищем. Но что она сама может сделать для ребёнка? Какой у неё выбор? Нет никакого выбора, самой бы выбраться отсюда! Лишь бы богинка быстрее сделала своё дело, а уж после Немила все силы приложит, чтобы забыть произошедшее с ней. В этот момент ей казалось, что она вполне справится с тем, чтобы забыть, а забыв однажды, больше не о чем будет и сожалеть.

Чужие пальцы мяли и ощупывали живот с такой силой, будто богинка хотела прямо сейчас выдавить несчастное дитя наружу. Это было неприятно, почти больно, но вот мучительница замерла, движение рук прекратилось, а в следующий миг из зубастого рта вырвалось удовлетворённое стенание.

– Раз-с рьебёночек, два рьебёночек… – пролепетала богинка таким голосом, будто готова была растаять на месте от умиления. – Два рьебёночка – это такая рьедкос-сть! И обе – дьевачьки! Аргх, больше не быть мнье одной!

В последние недели Немиле казалось, будто её распирает, будто вместо живота у неё был объёмный сосуд, наполненный водой с рыбёшками, а после прикосновения богинки все эти «рыбёшки» взбунтовались, зашевелились, отчаянно забились, беспорядочно тыкаясь в стенки «сосуда» своими шершавыми ртами в поисках спасения.

Богинка продолжала держать руки на Немилином животе, но вдруг отдёрнула их и пронзительно взвыла.

– Чьто с етими ребьятишками?! Я не могу их взьять! Оньи не таки-й-е!

Немила была обескуражена. Как же это так, в последний момент, когда она уже смирилась с судьбой своих несчастных детушек (надо же, целых двое!), богинка смеет отказываться от щедрого дара?!

Когда что-то шло вразрез с её волей, в голосе Немилы всегда прорезались капризные нотки.

– Какие – не такие? – взвилась она. – Я, значит, притащилась сюда – посреди ночи! – рассорилась с родными, договорилась со своей совестью, а ты отказываешься, говоришь – не такие?! Ну-ка, быстро забирай!

Она подалась к богинке, схватила за ладони, попыталась снова приложить к животу, повторяя: «Забери, забери, забери!» Богинка замахала костлявыми, узловатыми руками, завизжала:

– Плахийе дьети! Не воз-зь-му! Уйди и не возвращайсья!

– Они не плохие, они самые обычные! Ты сама сказала, что там две крепкие девочки! Хотела их – так забирай!

– Плохие девачьки! – с шипением повторила богинка, брызжа слюной. – Мнье такие не нужны! Уходьи по своей воле-е!

Богинка отпрыгнула в сторону, угрожающе набычилась, согнула колени и глухо заворчала, готовая к нападению.

Но как же, как же Немила могла уйти?! Одна её часть вопила: «Ничего хорошего это тебе не сулит, спасайся, пока можешь!», тогда как другая предпочла бы умереть, нежели вернуться и принести в подоле позор для всей семьи.

– Да простит меня Матушка, что я приблизила свою встречу с ней, – выдохнула Немила и в отчаянии упала на колени.

Богинка перемещалась стремительно. Плеснула вода, а следующим, что Немила почувствовала, был резкий рывок за волосы. Из-за боли у неё перехватило дыхание, что пришлось очень кстати, поскольку, сделав несколько шагов, богинка толкнула свою слабую жертву лицом в болотную жижу и надавила на затылок.

«Я сама выбираю свою смерть!»

Вода просочилась в ноздри, осталось вдохнуть поглубже – ровно так, как это сделала матушка годы назад, – но тело и разум Немилы отказывались принимать низкую судьбу, как смерть в убогом грязном болоте от рук уродливого существа. Что станется с её телом? Наверняка и косточек не найдут, а батюшка точно с ума сойдёт от горя.

В агонии боли и страха Немила совершила полное отчаяния защитное движение, пытаясь оттолкнуть женоподобное существо, но всё было тщетно. Она была как лягушка, которую по случайности придавили ногой, но не довели дело до конца, и только оставалось, что невольно дёргать лапками. Как известно, по одной очень старой сказке о двух лягушках, если долго и упорно не сдаваться, неутомимо грести лапками в сторону свободы, то можно прожить немного дольше.

Но в этом случае в своём спасении она могла повинить только чудо, поскольку богинка ослабила хватку сама.

Немила вывернулась из ослабевшего захвата, на коленях отползла в сторону, а когда оглянулась, то увидела, что жуткое лесное создание, каким-то чудом преодолев участок непроходимой топи, стояло на другой стороне лесной прогалины и ухмыляясь смотрело на неё.

За спиной у богинки снова начинался лес, ещё более недружелюбный и уродливый, чем тот, что они оставили позади себя. Тонкие, корявые стволы не могли устоять прямо и искали друг у друга поддержку, щетинились во все стороны ветвями, безуспешно пытались вырасти вверх, туда, где круглый блин луны терял потихоньку терял свой золотистый окрас, но опадали вниз, к бедной почве, которая смогла вырастить на себе много-много поколений ущербных карликов, могущих рассчитывать на лучшее будущее для своей породы только в том случае, если какая-нибудь белка или птичка ненароком перенесут хотя бы одно семечко в более благоприятное для будущих поколений место.

– Куда?! Стой! Мы ещё не закончили! – в отчаянии крикнула Немила, взвилась на ноги и, придерживая юбку, сделала несколько шагов по направлению к богинке. Та в ответ рассмеялась:

– Не пройдьёшь! – но не сдвинулась с места, а с издевательскими гримасами наблюдала за попытками Немилы преодолеть топь.

В очередной раз, не сумев удержаться на ногах, она упала и принялась вытаскивать из грязи застрявшую ногу, а богинка снова развеселилась, отчего Немила горько взвыла:

– Почему ты меня не убила?! Почему отказала в такой малости?!

– Ньет, – богинка передёрнула плечами. – Я нье убивайю своихь.

– Своих?!

Но богинки уже не было на прежнем месте. Повернулась спиной и, не обращая внимания на крики, увещевания, удрала. Понеслась через кущи, только голое тело мельком показалось на границе болота, да сверкнули на удивление белые пятки.

– Нет, стой! У-у, гадюка! Ну погоди, найду – отомщу!.. И что мне теперь делать? – пробормотала Немила себе под нос, после чего, аккуратно переходя и перепрыгивая от деревца к деревцу, козочкой доскакала до противоположного края лесной проплешины.

Луна уже успела почти докатилась до края небосклона, когда Немилины руки дотянулись до ближайших к ней колючих ветвей. От прикосновения к ним она тихо ойкнула.

Но богинка же, богинка как-то пролезла?!

Немила надела варежки, поплотнее запахнула тулуп и двинулась через плотные кусты. На её радость, только первый ряд ветвей оказался плотным и шипастым, одолев его, идти стало в разы легче, но – непонятно куда именно.

«Если долго идти, то куда-нибудь приду», – успокоила она себя. Иногда Немила звала богинку, но – никто не отзывался. В лесу стояла гробовая тишина.

А лес тем временем внезапно стал более дружелюбен. Он любезно раздвигал ряды деревьев, перестал норовить ткнуть незваной гостье в глаз, не кидал под ноги каких-нибудь сомнительных сюрпризов, а когда безлунная чернота стала сереть, предвещая рассвет, то обнаружилось, что под ногами у Немилы лежит вполне себе утоптанная тропа.

«Ага! Значит, здесь часто ходят, и я тоже куда-нибудь доберусь», – решила Немила и уже собралась ускорить шаг, чтобы быстрее попасть «куда-нибудь», но тут вдруг громким урчанием напомнил о себе голодный живот.

– Ах вы, мелкие поганки! – вспылила она. – Неужто проголодались?

Немила уже ненавидела этих двоих, что заняли её утробу и только требовали от неё новых и новых жертв.

От злости она отломила небольшой ивовый прутик, засунула в рот и принялась жевать горьковатые волокна, то и дело морщась, сплёвывая и ругаясь самыми грязными словами, что доводилось ей слышать в своей жизни.


* * *

Она уже успела сжевать штук пять таких прутиков вместе с набухающими на них почками (весна?), нашла и выкинула какие-то лжегрибы, поймала и выпустила лягушку, а рассвет, как назло, всё не наступал, хотя Немиле казалось, что шла она часа три – не меньше.

Но не зря она среди деревенских имела славу страшной упрямицы; Немила не рассматривала ни малейшей возможности сдаться и повернуть обратно, а продолжала идти вперёд.

Рано ли, поздно ли (по личным впечатлениям Немилы, скорее поздно), но усилия её вознаградились. Тропинка, как и полагается, куда-то привела.

Первым делом Немила услышала голоса, много голосов, десять или больше, среди них только мужские, разной тональности, от грубого и низкого до тоненького и почти детского, и все они говорили одновременно, при этом вразнобой, каждый – о своём, отчего создавалось ощущение полнейшей какофонии звуков, которая с каждым шагом приближалась.

Немила ужасно обрадовалась. Почему-то подумалось ей о батюшкиной дружине, но она тут же одёрнула себя: дружина сейчас очень далеко, с запада идёт, до Лыбедь-града ещё даже не добралась.

Но что же то за голоса были? Неужели здесь есть живые люди, в этой глуши? Невзирая на сомнения, Немиле почему-то сразу показалось, что эти голоса дружелюбны, что, придя туда, откуда они доносятся, она найдёт и кров, и пищу, и отдых. Оставшиеся до голосов шаги она преодолела бегом, благо, уже почти рассвело.

– Осторожней, девка!

– Ой! – вынырнув из-под ветки, она почти вписалась во взявшуюся из ниоткуда преграду и только благодаря предупредительному вскрику успела в последний момент затормозить.

– Стой! Кто такая, куда и зачем путь держишь?

Это был частокол из плотно подогнанных друг к другу брёвен. Немила опёрлась рукой на одно из них и медленно осела вниз, другой рукой придерживая снизу живот, который онемел, стал твёрдым и тяжёлым. Не обращая внимания на незримых свидетелей, она уселась прямо на землю, спиной привалилась к дереву, закрыла глаза. И поглаживая рукой живот, медленно, глубоко задышала.

– Эй, ты только не умирай тут, малахольная.

Голос, обратившийся к ней, был звонкий, молодой, а главное – невраждебный.

Немила разлепила веки и посмотрела по сторонам, перевела взгляд выше и ахнула. Сверху частокол увенчивала человеческая голова, живая человеческая голова, которая моргала глазами, шевелила губами и обладала светлой шевелюрой, едва прикрывающей уши. Голова могла принадлежать юноше, одно но – вместо тела она была насажена на заострённый конец бревна.

Почти сразу Немила заметила ещё две головы, они располагались на небольшом расстоянии от первой и несколько отличались от неё – у одной были усы и борода, и волосы полностью закрывали уши, у другой лицо было гладкое, а макушку венчал колпак.

– Кто ты такая и откуда? И куда? – хмуро повторил тот, что постарше, а самый юный, что был в колпаке, беззлобно добавил:

– Здесь не место юным прекрасным девам.

– Я Немила, живу в деревне на окраине леса. Не видали ли вы женщину некрасивую, с волосами до пят и… нагую? – вымолвила Немила, едва ворочая во рту пересохшим языком с привкусом горечи. И жалобно взмолилась: – Добрые молодцы, а дайте водички хлебнуть!

Кто-то фыркнул – кто-то не из этих троих. Немила видела, что частокол дальше идёт, и подумала, а что если частокол этот увенчан другими головами, которых отсюда не видно?

– Ха! Это ты богинку назвала женщиной? А за добрых молодцев спасибо, давно нас так никто не величал. Ты только водицу болотную не пей, – заботливо посоветовал тот, кого она про себя окрестила средним.

– Встань и подойди, я посмотрю на тебя, – приказал старший, и Немила не посмела ослушаться этого уверенного, сдержанного… человека? Ну, голова-то у него точно была человеческая, самая настоящая, на ней имелись рот, нос и глаза, и кустистые брови, и голос был из тех, что с первых слов вызывают внутренний трепет.

Одним словом – красавец-мужчина, чем-то неуловимо похожий на батюшку, но несколько моложе. И всё в нём было идеально, если бы не одна маленькая особенность, что одним своим видом могла испугать кого угодно. По счастью, Немила слишком утомилась, чтобы так уж сильно испугаться.

А особенностью той была шея, которая резко заканчивалась чуть ниже бороды и в месте обрубка переходила в гладко отёсанный деревянный столб цвета предрассветных сумерек.

Немила смотрела на этих трёх бестулых исполинов, высоко задрав голову. Немаленькие то были головы, черты на них были крупные, да и столб, который они венчали, был толстым и крепким.

Старший сдержанно осмотрел Немилу с высоты своего положения, нигде не останавливая внимания дольше положенного приличиями. Спросил:

– Ты заблудилась, девица-красавица?

Немила честно покачала головой и ещё раз повторила:

– Мне бы богинку найти…

– Иди домой! Никому ещё встреча со злобной, проклятой нечистью не сулила ничего хорошего! – выплюнул тот в ответ и сжал свои мощные челюсти, заиграв желваками. Тот же миг, Немила могла поклясться, в чистом небе раздался раскат грома.

– Но я не могу домой!

Не в силах боле сдерживать впечатления от прошедшей ночи, Немила истерично зарыдала и плюхнулась на колени, оперевшись головой о деревянный столб частокола.

– Дура я, дура, дура! Не смогла проклятие с Ивана-царевича снять! Не смогла от детей избавиться! Даже умереть не смогла, потому как богинка бросила меня посреди болота и сбежала! Может, хоть от жажды и голода помру, прямо тут, ежели не прогоните!

– Осади, осади, – пробормотал старший и принялся вращать глазами по сторонам. – Эй, братья, вы слышали?

– Слышали, братец Март, – послышалось откуда-то из-за деревьев. Голос был скрипучий и древний, слова проговаривал чётко и ясно. Немила мгновенно оробела, представив обладателя сего голоса. – Прояви-ка гостеприимство, пусть девица-красавица колодезной водицы изопьёт.

Рот Марта приоткрылся, но оттуда не вылетело ни слова. Глаза его покорно моргнули, и вдруг участок частокола меж двух голов начал опускаться, втягиваясь в землю.

– Как тебя зовут, девица? – с явной тяжестью выдохнул соседний брат, хотя, казалось бы, без лёгких ему нечем было выдыхать. Немила склонила голову и как положено назвала своё имя.

– Я, Апрель, от имени всех двенадцати месяцев приглашаю тебя, Немила, в обитель нашей хозяйки. Проходи, коль сама желаешь этого, – вымолвил усатый, пронизывающе глядя сверху вниз на несчастную одинокуюпришелицу. Немила уже подалась по направлению ко двору с намерением занести ногу над тем местом, где ещё недавно торчали острые колья, но тут, к явному неудовольствию остальных, вмешался тот, что без растительности на лице и в колпаке.

Он крикнул Немиле, выпучив глаза:

– Только учти, ежели передумаешь, то уже не сможешь выйти без разрешения хозяйки!

– Ш-ш, Май! Сколько можно тебя учить уважению к старшим! Уж тысячелетия минули, а ты никак не уймёшь свой нрав! Бери пример с младших, они никогда не позволяют себе лишнего с теми, кто опытнее и мудрее…

С явным неудовольствием слушая поучения, Май пошевелил большими ушами, на которых держался колпак, и снова крикнул:

– Лучше, пока не поздно, уходи отсюда, вернись домой и покайся перед родными, позволь им самим решить, что делать с тобой и детьми!

Опять со всех сторон послышались шиканья, которые затихли, когда в разговор снова вступил скрипучий голос, который начал медленно и размеренно убеждать Немилу, что-де выхода у неё иного нет, кроме как войти в круг и встретиться с их загадочной хозяйкой:

– Ежели тебя сюда ноги привели – значит, неслучайно это, значит, это кому-то зачем-то нужно. Богинку тебе, Немила-краса, всё равно искать бесполезно, – на этих словах голос осуждающе хмыкнул. – Уж как решит она затаиться, так никто с той не сладит! Мой совет – не ищи это злобное существо, очередная встреча с ней тебе ничего хорошего не принесёт, а уж если тебе так нужно разобраться в свалившихся на тебя бедах – так это точно к хозяйке! Она мудрая, она ведёт своё существование с незапамятных времён, и мы с ней почти ровесники, а я, между прочим, самый старший из братьев, и зовут меня Январь.

– А кто ваша хозяйка?

– Баба-яга, знамо дело, а ты кого ожидала тут встретить? – хмыкнули все четверо собеседников.

– Испугалась, никак? Возвращайся-ка ты домой, – с добрым лицом посоветовал Март.

Немила вначале опешила. Не ожидала она никак услышать, что от лесной отшельницы Яги можно получить не только пугание, насмешки, преследования и поколачивание метлой, но и что-то хорошее.

Она бы и не просила о помощи! А будь не такая усталая да чуть поумнее, так побежала бы уже со всех ног, только заслышав, в чьи владения вторглась по незнанию. Только зачем отказываться, ежели сами подмогу предлагают? Вот если бы Яга помогла найти Ивана, Немила могла бы отдать за это всё, что имеет, и даже больше!

– Нет, я иду, пустите сейчас же! – срывающимся голосом возразила Немила. Ох, неслучайно в эту лунную ночь ноги привели её именно сюда, в эту часть леса, ведь если кто-то в целом свете способен совершить чудо и Ивана найти, то только лишь та, что впитала могущества от самой Матери Всея.

– Так иди же, – повелительно сказал Март и скосил глаза вбок, чтобы проводить Немилу взглядом.

Она уже занесла ногу над кольями, намереваясь побыстрее перепрыгнуть, пока они не стали обратно подниматься, и вдруг услышала:

– Я, Апрель, мог бы одарить тебя несметными богатствами. От тебя только и требуется, что повернуться на месте и возвратиться туда, откуда пришла.

Заманчивым было то предложение, но – недостаточным.

– Не нужны мне богатства несметные, я хочу своего суженого вернуть! Вот верну его, и будут у меня богатства несметные, муж-царевич и вообще всё, чего пожелаю!

Губы Апреля тронула смиренная улыбка, он кивнул и закрыл глаза.

Шагнула Немила, сама не ведая куда, оглянулась – а участок частокола снова на прежнем месте стоит, ровными кольями в небо смотрит.

Впереди распростёрся тесный круглый дворик. С немилиного места стали видны все головы, расставленные по границе частокола, равномерно, по шесть штук на полукруг, а всего – двенадцать, дюжина, столько же, сколько и месяцев в году.

Здесь было ещё чему подивиться. Во-первых, почва под ногами Немилы оказалось заболоченной, как будто тут недавно прошёлся сильный дождь, а во-вторых, даже предрассветная серость и недостаток света не могли скрыть, каким неприглядным, откровенно дурным образом велось в этом дворе хозяйство.

Маленькая квадратная изба стояла на противоположной окраине двора, а весь участок перед и вокруг неё был покрыт здоровенными рытвинами, уходящими вглубь земли на целый локоть. Повсюду валялись здоровенные валуны, сучья и перевёрнутые корнями вверх пни, а почти у самой избы на голой земле лежало треснутое корыто.

Немила обошла корыто и устремилась к избушке, но у самого порога замерла в нерешительности. А где дверь? Где окна? Разве не видела она при первом взгляде на избу низенькую дверцу и небольшое окошко с узкими ставнями, или же ей почудилось? И крылечко было со ступенями да с перильцами самыми простыми. Куда же всё это делось?

Заглянув за угол, Немила увидела, что и тут тоже ничего нет, ни окон, ни дверей – лишь сплошная глухая стена упирается в забор-частокол.

Она уже была готова развернуться и пойти обратно, но перед этим ненароком, по зову сердца, прикоснулась к брёвнам, из которых было сложено строение, и подивилась их непривычной гладкости, будто и не дерево это было, а отполированный камень или кость.

Чудненько, но не чуднее, чем встреча с богинкой, или дремучий лес, в котором посреди зимы тепло как весной, или говорящие головы, или… ночные встречи с Иваном, которые казались сейчас прекрасным сном, который внезапно обернулся настоящим кошмаром.

Потерпев неудачу с избой, Немила вернулась в центр двора, где росло дерево – широкое, высокое. Таким широким оно было, что не охватить в поперечнике, а в высоту раза в два обгоняло те деревья, что за двором остались. Оно было статным великаном рядом с кривыми и косыми карликами, которые остались за частоколом, и, на первый взгляд, заметно выигрывало рядом с ними, к тому же оно обладало богатой шевелюрой из мелких кудрявых листочков.

Но стоило лишь получше приглядеться…

Немила потрогала исполинское древо и поразилась, насколько то было холодным, словно и не дерево это вовсе, а искусная поделка, выкованная неизвестным мастером из огромного куска железа. Пожалуй, это и было железо, только какое-то странное, чёрное как сажа и очень-очень твёрдое, к тому же испещрённое непонятными бороздами.

Листочки же будто и не листочки, а колокольчики – при соприкосновении друг с другом издавали тихий перезвон. И цвет у них напоминал потускневшее золото.

Немила постучала по стволу дерева. Послышался глухой звук.

Немилу более всего привлекли борозды. Когда она осознала, что эти борозды более всего по виду похожи на следы от когтей, то испуганно отпрянула от столба и заозиралась в поисках того чудовища, которое их оставило.

Увы, чудовище нашло её первым, напало сзади, вскочило на спину, пронзило когтями меховой тулуп, отчего кожу в области лопаток и плеч обожгло резкой, жгучей болью, словно туда одновременно впились пара десятков кровопийц-оводов.

Но не успела Немила вскрикнуть и позвать на помощь, как это «что-то» оттолкнулось и перепрыгнуло через её голову, от этого сама она, не сумев устоять на ногах, повалилась на землю.

Первым земли коснулись её руки, но удара о землю не последовало, поскольку здесь, как и в остальном чудном лесу, земля была рыхлая, влажная и отдавала сыростью. На вкус земля, впрочем, оказалась самая обычная, почти чернозёмная.

– Ой, тьфу! – сплюнула она, поднялась и оглядела себя. Одежда представляла теперь ещё более печальное зрелище, чем до падения. С лаптями и онучами пришлось окончательно распрощаться тут же, не вставая с места, да и тулупчик после всех приключений никуда не годился.

Но кто же посмел напасть на гостью, пусть и незваную, но попавшую во владения страшной Яги честно и в открытую, не таясь и не имея злых намерений?

На верхушке столба сидел кот. Обыкновенный чёрный кот с отливающими жёлтым светом глазами свешивался с небольшой площадки и смотрел прямо на неё, на свою недавнюю жертву. То был совсем небольшого размера кот, по виду совершенно домашний, но растянутые уголки кошачьей улыбки и топорщащиеся усы даже намёка не оставляли на дружелюбие.

Немила невероятным образом поняла намёк. Она быстренько подобрала юбки и, перепрыгнув по пути через несколько рытвин, отбежала обратно к избе-без-окон-и-дверей, где забилась в уголок и закрыла глаза.

– Слышишь? Это она летит, – раздался мужской шёпот. Тотчас же тихий свист, который Немила слышала с того самого момента, как дорога, ведущая её по лесу, упёрлась в частокол с головами, стал громче, заполонил собою всё пространство. Ни один свистун, ни даже сразу десяток свистунов, которые ежегодно соревновались деревнями на праздничной ярмарке, не мог издать такого чистого, тонкого и разрывающего голову звука. От неожиданности Немила зажала уши ладонями, а когда немного попривыкла и резкий звук перестал разрывать барабанные перепонки, она открыла глаза и вскинула голову к небу, чтобы застать такую картину: в воздухе прямо над железным столбом пари́ла длинная и узкая ступа, в которой каким-то чудом умещалась невероятно прекрасная и столь же пугающая женщина, широкоплечая, грудастая, с густыми распущенными волосами цвета серебра, которые извивались на ветру, как змеи. Наполовину высунувшись из ступы, женщина размашисто махала из стороны в сторону деревянным пестом для помола зерна и с яростью глядела вниз.

Вдруг та отпустила одной рукой пест и засунула себе в рот два, а то и три пальца! Да так дунула, что вокруг поднялся настоящий ураганный ветер, который просто-напросто прижал Немилу к стене избушки!

Кот же, который оказался практически в центре бури, лежал на верхней ветви и несмотря на то, что та ходила ходуном вёл себя ни в чём не бывало, только глаза, похожие на пару золотых монеток, прищурил, да хвост под брюхо спрятал.

А у той глаза походили не на монетки, а на две тучи, нависшие над горой носа, казалось – вот-вот, и начнут метать по сторонам настоящие молнии.

Ступа облетела двор по периметру, покружилась-покрасовалась в воздухе, а затем плавно приземлилась у порога избушки. Она выпрыгнула из ступы сама, причём с похвальной проворностью, какой не каждый заправский наездник-трюкач может похвастать.

Впрочем, времени раздумывать об этом не было, поскольку Яга (кто ж ещё, как не она, мог управлять ветром и летать в ступе?) уже направлялась к ней, размашисто шагая через заросли лопуха и бодро перепрыгивая через странного вида углубления в земле, те самые, что поразили Немилу с первого взгляда: от одной круглой ямы отходили три недлинных сужающихся канавки. Ими был усеян почти весь двор, особенно много таких «следов» можно было увидеть вокруг избы.

Вообще растительность, покрывающая двор, заслуживала отдельного упоминания. Где не раскинулись гигантские, в две-три ладони шириной, листья лопухов, там из земли пробивались сплошь ядовитые грибы: поганки, мухоморы, другие грибы с приставкой «лже», а густые заросли белладонны и волчьей ягоды, подпиравшие частокол, цвели пышным цветом, белым и лиловым, и одуряюще пахли.

Но в этот миг Немиле было не до растений, поскольку её поджилки тряслись от страха при виде суровой женщины, настоящей воинственной бабы, которая угрожающе потрясала пестом, скалила зубы и выглядела крайне недовольной.

– Кто ты такая, что пожаловала в мои владения? – чуть подскриповатым голосом спросила отшельница и прищурилась. – Вся грязная, потрёпанная, босая… Непростой путь, никак, проделала? Ну-ка, в избу пожалуй, да не побрезгуй, уж места там совсем немного. Отдохнуть тебе надо, а переодеться с дороги тем более не мешало.

Немила опешила, а потом бросилась в ноги Яге, желая выразить свою искреннюю благодарность, но та предупредительно замахала руками:

– Отойди, если не хочешь, чтобы тебя раздавили. Встань за моей спиной.

Немила сделала как ей велено и спряталась за широкой спиной, прикрытой изъеденным молью платком. Не без интереса она принялась наблюдать из своего укрытия, как лесная отшельница, взмахивая пестом, приказным тоном обратилась к… избушке:

– Избушка, избушка! Встань к лесу задом, а ко мне передом!

После этих слов случилось нечто, потрясшее воображение Немилы до самых основ: похожая на ровный кубик изба, словно какое-то живое существо, лениво переваливаясь с боку на бок, начала выкарабкиваться из земли, используя для этого свои, ну, как бы это сказать?..

Если говорить скромно и без прикрас, то это были куриные лапы, каждая из которых могла бы обхватить поперёк спину упитанного бычка.

Немила отшатнулась и вся сжалась за спиной колдуньи. Получается, рытвины, усеивавшие весь двор, были следами! А изба тем временем, опасно раскачиваясь и скрипя всеми своими брёвнами, начала медленно разворачиваться.

Совершив пол-оборота на одном месте, изба переступила с ноги на ногу, взрыхляя под собой землю – точь-в-точь как домашнее пернатое – затем подогнула под себя лапы и плюхнулась оземь всеми четырьмя углами. Взгляду Немилы предстали два маленьких квадратных окошка, а между ними – невысокая и узкая дверца, которая приглашающе распахнулась то ли от удара, то ли по собственной воле.

Яга отступила в сторону и с ехидным прищуром пропустила Немилу перед собой:

– Заходи, гостья дорогая, не стесняйся!

Делать было нечего, и Немила первой начала карабкаться на высокое крыльцо. Изнутри избушка оказалась столь мала, что в ней даже сеней не было, а за дверью сразу начиналась главная и, похоже, единственная комната, обставленная небогато, однако основные удобства в виде лавки, стола, свечей и пары свёрнутых по типу стога перин, ожидающих гостей, здесь имелись.

Но ни прилечь, ни присесть даже Немиле не удалось. Из избы лесная баба снова погнала её на улицу, перед этим настояв на том, что всю одежду с себя надо снять.

Немила не спорила, ей и самой не доставляло никакого удовольствия ходить вымазанной в грязи. На улице она не без удовольствия окатила себя прохладной водой из ведра и вернулась в избу, где уже были выложены несколько нарядов на выбор: рубахи, юбки, переднички, каждая деталь одежды украшена простенькой, но приятной глазу вышивкой. О! С горящими от предвкушения глазами Немила перебрала всё это богатство, ткнула пальчиком в особо понравившиеся предметы одежды и уступила Яге, когда та настояла на том, чтобы самой её приодеть, предварительно смазав царапины на спине.

– За какие заслуги мне причитается красота такая? – спросила Немила, теребя новую юбочку, поясок которой завязывался прямо под грудью, тогда как лесная отшельница была одета не сказать, чтоб в обноски, но весьма скромно: в грубую рубашку с завязками спереди, в передник грязноватый и выцветший, да в зелёную юбку без вышивки.

– Пользуйся добротой моей да не задавай вопросов, – беззлобно ответила та. – Вот сейчас накормлю тебя как следует, а после и поговорим под кружечку чая с травами лечебными. Тебе, главное, успокоиться сейчас, а то страху-то, видать, натерпелась. Вон как глаза и щёки лихорадочно горят.

Яга разыскала брошенные посреди двора стоптанные лапти и онучи, взамен их выдала пару новых, а в волосы вплела красную ленточку. После она придирчиво оглядела со всех сторон, хорошо ли пришёлся по гостье её подарок.

– Готово, – улыбнулась она располагающе. – Садись за стол, буду тебя потчевать.

Чуть прихрамывая на одну ногу, Яга удалилась от широкого окошка вглубь комнаты, остановилась у печи, сняла заслонку и начала шерудить кочергой в чёрном отверстии.

А Немила, довольная нарядом и заботливым обращением, воскликнула:

– Спасибо тебе, бабушка, за заботу твою! – и отвесила глубокий поклон.

Прониклась Немила симпатией к доброй женщине. Да, пусть о ней слава дурная идёт, пусть она грозная и пугающая, но разве ж можно судить о человеке, не узнав его лично?

– Можешь звать меня Яга, – заметила та и едва заметно кивнула, отвечая на поклон.

– Я знаю, – Немила скромно опустила глаза.

– Тебе имя моё знакомо? – чуть улыбнулась немолодая женщина, но как-то невесело, с грустинкой. – Ну тогда тем более садись за стол, послушаю я, что обо мне нынче люди говорят.

Немила помялась, потопталась с ноги на ногу – и послушала Ягу, села, значит, за стол. Отказываться от кормёжки – не дело, тем более что нет более подходящего времени для беседы, чем трапеза.

К столу Яга вернулась с больши́м горшочком, в котором обнаружилась гречка, жаренная с маслом и грибами, со вторым горшочком поменьше, в котором плавали зелёные щи с крапивой, и с буханкой. Есть хотелось настолько, что Немила не задумываясь набила живот и первым, и вторым, и третьим, включая сомнительного вида грибы, и всё равно осталась голодной. Когда Яга увидела, что её гостья начала озираться в поисках чего-нибудь ещё съестного, то покачала головой и пододвинула чашку отвара. Немила стыдливо уткнулась в чашку, пытаясь придумать, с чего начать разговор.

Баба-яга отхлебнула своего отвара, погоняла его по рту, проглотила, покачала головой и заговорила первой.

– Теперича слушаю. Что с тобой случилася, как ты в наших краях оказалася?

– На меня напали, меня обманули!.. – заикаясь, ответила Немила и опустила глаза. Травный настой был терпким, но сладким, свою чашку она осушила в пару глотков и не отказалась бы от добавки. Но Яга питья больше не предлагала.

Больше того, её лицо в предрассветном свете, который попадал в полутёмную комнату через окно, снова показалось отталкивающим и каким-то… древним.

– От тебя пахнет болотом, – Яга поморщила нос и оставила в сторону чашку. – Давай расскажи мне всё, без утайки. Ровно с того момента, как события привели тебя в лес.

– Я нашла в поле алый цветок, – выдохнула Немила, и перед её глазами стали вставать картинки-воспоминания. – Около двух месяцев назад, возле полумёрзлой реки. Сорвала его – нечаянно! – и принесла его домой, а дома цветок упал на пол и обернулся Иваном-царевичем, сыном царя нашего… Я его сразу узнала по описаниям и по дорогому одеянию, поэтому не испугалась и решила выслушать, ведь он казался таким беззащитным и растерянным… Ты можешь не верить, Яга, но я клянусь, это был он.

– Не надо клясться, продолжай, – отмахнулась Яга.

– Он признался мне, что встретил в лесу бабу, что назвалась Ягой, старую и страшную… – Ой! – И что Яга спасла его от смерти, но потребовала взамен, чтобы он на ней женился. А когда Иванушка отказался, то эта баба наслала на него порчу, из-за которого он стал в животных и в предметы разные превращаться… Эх, знаешь, бабушка, перевоплощения эти – ещё полбеды, с этим-то жить можно, но глубже порча действовала, видать, потому как слышала я, что у младшего царского сына характер всегда покладистый был, добрый, и мне хотелось видеть в нём эту доброту, но сейчас понимаю я, что не был он со мной ни покладистым, ни добрым, а только добивался своего разными уговорами да хитростью…

От воспоминаний Немилу прошибла дрожь – а и правда, словно пелена её глаза застелила, и только сейчас сквозь неё стали проступать истинные очертания того, в кого она влюбилась… Или не истинные? Или за этой пеленой – ещё пелена, и не одна?

Быстро-быстро затараторила Немила, чтобы поскорее избавиться от тяжести невысказанного на душе:

– Он сказал, что полюбил меня и что должен провести со мной под одной крышей три ночи. В первую ночь он, правда, был очень скромный и тихий… Во вторую ночь я просила поведать мне о Лыбедь-граде, он кой-чего сказал, только уж не обессудь, рассказчик из него не очень хороший вышел, – припомнила Немила. – А на третью явился он в разодранном кафтане, а мне преподнёс кольцо красивенное, из чистого золота… – Немила замялась, стыдливо опустила глаза и дрогнувшим голосом выпалила: – Я не хотела ничего такого, но он шептал мне на ушко, что обязательно женится, что наша свадьба будет самая богатая и что платье моё будет сшито из тончайшей ткани! Он царское слово дал!

Немилины губы задрожали, она несколько раз вдохнула-выдохнула, чтобы успокоиться и суметь докончить свою историю.

– Когда я наутро проснулась, то обнаружила, что ни Ивана, ни колечка нет. Как надо мной в то утро смеялись сёстры! Но я тогда и подумать не могла, что он ко мне уже не вернётся, я думала – вдруг отлучился по делу? Али за свитой царской поскакал, чтобы предложение сделать как положено?

Баба-яга хрюкнула, но Немила не смутилась, потому что сильно хотела дорассказать свою историю.

– Чуть позже тем днём я узнала о переполохе в царском тереме и поняла, что Иван кольцо выкрал в собственном доме.

Тут Яга покивала головой – мол, знаем-слышали, но снова промолчала, за что Немила была благодарна.

– Я надеялась, что ребёночка не будет. Но мне не свезло. Когда я смирилась с мыслью, что Иван не вернётся, то захотела избавиться от ребёнка – от детей – и обратилась со своей бедой к одной деревенской бабе – нехорошая слава у той бабы, но я знала, что она единственная в силах мне помочь. Она послала меня к богинке, но богинка не захотела мне помогать и убежала. Но я не сержусь на Ивана, ведь сам не ведает, что творит. Я только одного боюсь: вдруг с ним случилось что?

Яга пожала плечами и налила себе вторую чашку отвара. Понюхала, но пить не стала.

– Зря ты ругаешься на Ивана за отсутствие красноречия. У самой-то в голове сумбур полнейший. Вопросов у меня имеется много, но самый главный из них такой, – сказала она, с сосредоточенным видом глядя себе в чашку. – Уверена ли ты, что то Иван царский сын был?

– Жизнью клянусь, это он был! Всё точно по портрету, и глаза, и нос, и губы, и волосы… А видела бы ты ту одежду! Кафтан золотом расшитый, шаровары шёлковые, сапоги настоящие из кожи!

Яга перебила:

– Иван твой оборачивался кем или чем-нибудь, кроме цветка?

– Да, – кивнула Немила. – Птицей, летучей мышью, змеем и… и всё.

– Угу, – протянула Яга, сжав и без того тонкие губы. – Уверена ли ты, что меньше двух месяцев прошло с того момента, как ты видела Ивана последний раз?

– Да, – пикнула Немила.

– Угу, – снова промычала Яга и почесала подбородок, на котором пробивались пара седых волосков. – Кого ты носишь?

Немила сначала не поняла, что имела в виду Яга, но по направлению её взгляда сообразила.

– Девочек. Двоих, – надломившимся голосом ответила она.

– Раз так, спрошу тебя ещё кой о чём, – протянула Яга, покачивая головой. От последнего ответа Немилы лицо её стало крайне озабоченным. – Вопрос мой таков: почему богинка не забрала твоих детей, тем паче что это девчушки? Не припомню, чтобы она когда-либо отказывала себе в подобном удовольствии.

Вместо ответа, на глаза Немилы навернулись слёзы. Виной тому был страх за себя, стыд, но больше – всепоглощающее чувство унижения.

– Не виновата я ни в чём! – прорыдала она, утираясь рукавами новой рубахи. – А виновата во всём притворщица поганая, та, что моего Иванушку прокляла и заставила вещи творить ужасные! Иванушка говорил – та самозванка Бабой-ягой назвалась, но я же вижу, какая ты добрая, и не верю, что то ты была! Наверное, то была какая-то другая, злая Яга, старая и страшная…

Немила припомнила, как Иван описывал самозванку во всех красках, дескать, та ещё уродина старая, с кривым носом, редкими волосами, бородавками, к тому же одноногая. А Немила-то и не подумала усомниться, потому как словам царевича невозможно не поверить.

Впрочем, Немила пока ещё и глазам своим верила, а они говорили нечто другое.

– Старая – это может быть, но разве я страшная? – усмехнулась Яга. – Вот что я тебе скажу. Во всём Лыбедском царстве живут всего три таких, как я, – мрачно заметила Яга. – Всех нас зовут одинаково – Бабами-ягами, но я ручаюсь головой, что ни одной из нас в голову бы не пришло проклясть твоего дорогого царевича, и уж тем более ни одна из нас не стала бы требовать, чтобы он женился на нас. Дура ты, Немилушка, каких свет ни видывал, тьфу. Ажно тошно стало мне от твоего рассказа.

Вскочила Яга со скамьи резвёхонько, спиной к гостье повернулась, отошла в тёмный угол избы и на табурет молча взгромоздилась.

Немила, проводив Ягу взглядом, уткнулась лицом в стол и ещё пуще зарыдала.

– Ягушка-а! Прос-сти! Дура я, дура, трижды дура! Так что же мне теперича делать-то? Позор на мою голову, домой мне никогда больше не вернуться… А он, Иван, такой-сякой, разнехороший, но я же люблю его!

Заревела Немила медведицей, да так вошла в раж, что головой стукнулась, а пока потирала лоб, поняла, что весь запас рыданий из неё вышел, и теперь она не отказалась бы поспать. Зевнула, сладенько и с толком, потянулась Немила, не испросив разрешения, легла на скамью – чуть-чуть полежать после завтрака – и мгновенно вырубилась.

Крепкий сон закончился резко и внезапно, так же резко, как заканчивается воздух в лёгких от удара о воду, когда входишь в неё с большой высоты, например, с обрыва на крутом берегу Ежевики в разгар августовской поры.

Блаженная темнота сменилась мутными видениями, в которых фигурировала жутковатая богинка, которая зачем-то снова гладила ей живот, и от холодных мёртвых рук нутро сжималось до размеров икринки. Была там и Яга, стоявшая чуть в сторонке, подёрнутая тенью, и что-то шептавшая себе под нос.

Как в бреду, Немила хватала ртом воздух, делала безуспешные попытки подняться, пошевелить рукой, ногой или языком, но тело отказало ей, а полузадушенное мычание с потугами вырывалось из груди, словно сдавленной чем-то тяжёлым, навроде мешка с навозом, но пахшим получше. И никто, совсем никто её не слышал и не мог прийти на подмогу, ни батюшка, ни сёстры, ни Яга. А может, и не было никакой Яги, и богинки не было, и Мокша никуда её не посылала, а то странное существо, чья рожа, заросшая волосами, периодически нависала над её лицом, чьи руки тянулись к её горлу, чьи крошечные ножки топтались по слабой груди, точно была лишь плодом её воспалённого воображения, потому что не может существовать в мире таких невероятно мелких, уродливых и в то же время тяжёлых созданий.

Немила кричала, но крики эти звучали только лишь в её голове, она барахталась изо всех сил, но не смогла пошевелить даже пальцем, и в итоге от недостатка воздуха ли, от усталости, или по какой-то иной причине, она снова провалилась в долгожданный сон без сновидений.

Часть 2. Баба-яга.

Глава 7

– Милая Яга, а сейчас день или ночь? И тот ли это день, в который я к тебе пришла, или уже следующий?

С растерянностью Немила переводила взгляд между окном, свечой, столом с яствами и подёрнутым тенью лицом колдуньи, по которому было непонятно, в добром настроении та или сердится, задумалась, или, наоборот, не думает ни о чём.

– День иль ночь – какая разница? Здесь всё едино, – ответила Яга. – Ты, надеюсь, выспалась?

Немила медленно села на лавке, откинула тонкое одеяльце, под которым совсем не замёрзла за прошедшую ночь (ночь ли?) и поджала под себя ноги.

– Нормально садись, как положено, – буркнула Яга. – Кушать будем. А потом кой-какую работёнку я тебе подкину, поскольку нахлебница мне не нужна.

Вскоре на столе оказались варёные яйца, хлеб и козье молоко.

– За коровой-то ухаживать мне недосуг, потому и не держу, а вот с козочкой и курочкой проблем нет никаких, – обмолвилась Яга, пока они завтракали. Ела она немного, скорее, поклёвывала, наверное, оттого и была при своём внушительном развороте плеч вся какая-то суховатая. – Сама увидишь, какие они у меня ласковые и послушные.

После завтрака, которым Немила осталась не до конца удовлетворена («И что это со мной такое, никак наесться не могу!» – с раздражением одёрнула она себя), Баба-яга повела её в крошечную по размеру постройку, разделённую на две половины с двумя разными входами. С одной стороны, как пояснила Яга, был вход в хлев, а с другой – в баню.

Снаружи постройка выглядела так, словно вот-вот развалится. Брёвна, из которых она была сложена, одновременно рассохлись и отрухлявели, краска пооблупилась, крыша перекосилась.

Перво-наперво зашли в хлев, хотя сама Немила предпочла бы баню. Внутри оказалось не так уж и плохо. Потолок был таким низким, что приходилось нагибаться, сквозь щели в двери внутрь постройки лился свет, высвечивающий крупные пылинки. Запах животины в кои-то веки показался Немиле сносным, да и в самом хлеву было довольно чистенько.

Уголок был отведён для смоляно-чёрной курочки, которая сидела на жёрдочке над снопом соломы, примятым ровно по центру.

Окрас у курочки был точь-в-точь как у петушка, что пропал в ту же ночь, когда Немила последний раз виделась с Иваном. Ни единого пёрышка не осталось от того петушка, а сёстры потом ещё очень долго вздыхали и кручинились по поводу пропажи своенравного любимца.

Ой, не лиса утащила чернявенького, ой, не лиса то была…

Немила протянула руку к курице, но тут же отдёрнула, после болезненного щипка за палец.

– Всё бы вам руками лезть куда не просят, – процедила Яга и погрозила пальцем. – Сегодня поутру я уже успела собрать яички, но отныне эта обязанность переходит к тебе. И не тревожь мою Навку без необходимости, а то ещё перестанет нестись. И тогда придётся её съесть.

Яга клацнула зубами – наверное, случайно. А может, и нет – кто знает, что у той на уме?

Заблеяла коза.

– Убери тут за Навкой и Явкой, принеси сена свежего для еды и для подстилки, а потом придёшь в избу за следующим заданием, – не терпящим возражений тоном выдала Яга, после чего развернулась и вышла, чуть подволакивая за собой ногу.

«Я же хотела спросить про сон!» – вспомнила Немила, но не кинулась вслед. «Сначала уберу, может, тогда она ко мне потеплеет», – решила она и принялась за работу.

У курочки было почти чисто, в кормушке зерна с водой хватало. А у козы – и сена недостаточно, да оно ещё к тому же сырое, и весь угол оказался завален почти не пахнущими чёрными катышками.

В последующие дни обнаружится, что коза намеренно не доедает своё сено – сколько ей ни дай – и переворачивает на его остаток воду из своей плошки, а гадит всегда – всегда! – больше, чем ест.

Что же, и не с таким справлялись! Для Немилы задачка оказалась – раз плюнуть, пусть она и управилась с заданием не столь быстро, как хотелось.

Выйдя во двор, она вытерла руки о передник и осмотрелась. При свете дня двор выглядел почти так же уныло, как при ночном вторжении. Да и день ли это был? Небо было дымно-серым, солнце на небе скорее угадывалось, нежели виделось взаправду.

Постройки: хлев, соединённый с баней, и оборог (оборог – место для хранения сена), выглядели очень и очень старыми, гораздо старше, чем их хозяйка.

Всюду, куда ни глянь, краснели мухоморы, бледнели поганки, кустился репейник, лопухи и белена – ими были усеяны те участки, на которые не успела ступить куриная нога избушки, что не просто домом оказалась, а почти живым существом, могущим передвигаться и понимать человеческую речь.

Окна в той избушке, если присмотреться, напоминали два глаза, а дверь, соответственно, могла сойти за, скажем, клюв.

Боязно Немиле было рядом с избушкой находиться: а вдруг это чудовищное недоразумение на курьих ножках как выскочит да как раздавит, и поминай как звали!

Так она и топталась бы, не решаясь ступить на порог, если б всё внезапно не разрешилось само собой. За спиной Немилы раздалось шипение.

Кот! Это чёрное усатое чудовище пугало гораздо больше, чем бестолковая изба, потому что явно имело свои намерения, и вряд ли добрые.

Немила посмотрела через плечо – железное древо находилось прямо за ней – кот опять сидел на самой вершине, свесив вниз передние лапы и хвост, и усы его казались окунутыми в дёготь иглами.

Кот спрыгнул со своего высокого лежбища, уцепился всеми четырьмя когтями за ствол и начал плавно скользить вниз, испытывая при этом явное удовольствие. Такого зрелища Немила не смогла вынести. Она вмиг взлетела по крутой лестнице и громко хлопнула за собой дверью.

– Баба-яга! – позвала она, переведя дух, и двинулась бочком к лавке, чтобы присесть и перевести дух. – Я почистила в хлеву и накормила животину! Мне вчера такой сон приснился страшный!.. А ещё, я хотела спросить…

Не успела она отойти от двери, как Яга, бросив кочергу, которой орудовала в печке, кинулась наперерез и встала перед Немилой, расставив руки.

– Потом! Потом вопросы! – отмахнулась Яга и начала теснить Немилу к двери. – Мне срочно нужны дрова. Смотри, совсем пусто. Ну-ка, иди наколи дров.

И это была ещё далеко не последняя просьба Яги. Та гоняла Немилу с поручениями так, как даже сёстры не гоняли: то ей посуду помой, то бельё развесь, то в избе подмети под чутким надзором, то по приставной лестнице заберись, чтобы двенадцать голов омыть и причесать… Сама Яга почти всё время в избе прохлаждалась, только во время омовения голов, опираясь на деревянную почти прямую палку, служившую клюкой, и слишком откровенно прихрамывая, вышла во двор, да принялась указывать, что да как делать.

– Воду согретую не трать, холодной полно́!

– Гребешок у меня один, так что смотри не обломай зубья!

– Бороду осторожней расчёсывай, не то рассердятся и погоду испортят!

Немила без особых сложностей делала всё ровно так, как приказано, и помалкивала, а стоять на самой высокой перекладине лестницы ей даже нравилось, несмотря на то что она не могла уже карабкаться вверх и вниз с прежней лёгкостью. Она опять попыталась поговорить с головами, с Январём, Мартом, Апрелем или Маем, но всё тщетно, те продолжали упорно молчать даже тогда, когда она со злости принимались дёргать их за волосы и за усы. То ли они не чувствовали боли, то ли просто были крайне терпеливы – жизнь без тела и без возможности куда-то двинуться вообще должна учить терпению.

Январь почему-то спал, зато проснулся Февраль, который спросонья огрызался на Немилу и непрерывно жаловался, что-де, слишком неаккуратно его расчёсывают, плохо помыли лицо и вытереть нормально не удосужились.

Летние месяцы мечтательно перешёптывались между собой – о том, как прекрасен тёплый дождь, как звучно шелестение листвы и приятен солнечный свет, пропускаемый сквозь зелёные листочки. Присутствие Немилы им совершенно не мешало и не отвлекала от разговора, да и ей самой не хотелось вмешиваться в чужой разговор. Закончив, она перешла дальше, к тихо поющим и хихикающим осенним месяцам и составляющим им компанию Декабрю. Все четверо были спокойны и безмятежно клевали носами, передавая своё сонное состояние Немиле.

Расправившись с заданием, Немила осторожно спустилась по лестнице на землю и вздохнула с облегчением. Покушать бы! На лавку прилечь! И узнать у Яги, не надумала ли та, как Иванушку найти.

Пока она пересекала двор в обратную сторону, Яга продолжала стоять, опершись на клюку, и, не отводя взгляда от Немилы, что-то тихонько бубнила. Пока Немила была занята, у той появился пернатый слушатель (али слушательница, кто этих сорок разберёт). Сорока беззвучно и недвижно сидела на клюке сверху, внимала каждому слову Яги и вполне осмысленно покачивала головой.

К сожалению, Немиле не довелось узнать, о чём таком вещала Яга, поскольку при её приближении та подняла руку и сорока упорхнула.

– Что, устала? – заботливо спросила Яга, почёсываясь через платок, намотанный на поясницу.

Немила глубоко вздохнула и закивала головой. Ей не пришлось притворяться, усталость была написана на её лице и легко прослеживалась в поникших от утомления плечах, зевках и клонящейся набок голове. Однако не подействовал столь жалкий вид на Ягу, не смягчилась она и не расщедрилась на поблажку.

– Последнее дело у меня к тебе есть. На сегодня последнее, кхе-кхе, – не без удовольствия уточнилась Яга. – Пойди-ка снова к хлеву, стань вот так, – Яга изобразила позу с расставленными в стороны руками и ногами, – и стой на месте, никуда не двигайся. Я выпущу избушку погулять, а ты, только она к тебе приблизится, начинай громко говорить или петь. Тогда она обойдёт тебя стороной и хлев останется цел.

Задание, на первый взгляд, раз плюнуть: знай стой себе на одном месте и в ус не дуй, но Немила не могла перебороть страх перед ходячей, а также прыгающей, беспорядочно носящейся и подскакивающей на одной ножке избой. Пусть та и не приближалась к Немиле ближе, чем на косую сажень, а волосы всё равно становились дыбом каждый раз, когда, достигнув противоположного края круглого дворика, та со скрипом разворачивалась и со всех лап устремлялась в обратном направлении.

«Спасите-помогите, люди добрые! Ну хоть кто-нибудь! Ежели она не затормозит вовремя, моих останков не узнает и батюшка!» – в отчаянии думала Немила. Она состроила самую несчастную рожицу и периодически всхлипывала, косясь на Ягу, но продолжала стойко стоять на одном месте, ни шагу назад, и поливала избу самыми грубыми словами, какие знала, каждый раз, когда та приближалась:

– Вали отседова, изба безмозглая! Щас как покажу тебе! Ух, покажу!

После этого избушка обиженно подпрыгивала на месте, огибала железное древо по широкой дуге и останавливалась на другом краю двора, где принималась рыть землю двумя лапами попеременно. Земля летела во все стороны, в том числе попадала на некоторых из двенадцати месяцев, которые после этого начинали громко возмущаться.

В очередной раз, когда головы застенали уж очень громко и жалобно, Яга стукнула клюкой по булыжнику, что лежал у её ног.

Избушка мгновенно прекратила хулиганить и наводить беспорядок. Она вся присмирела, притихла и ровным шагом под пристальным взглядом старухи направилась на своё место. Оп! – и стояла на прежнем месте как ни в чём не бывало, словно она была самой обыкновенной избой.

Пока Немила зачарованно наблюдала, как переваливается с угла на угол причудливое создание, Яга, загадочная «хозяйка» всего и вся, единоличная владычица в собственном маленьком «царстве», которую здесь беспрекословно слушаются и побаиваются, смягчилась.

– Пожалуй, хватит с тебя на сегодня, – почти дружелюбно сказала она. – Иди обмойся из корыта, да кушать сядем.

Немила, тело которой всё ломило после тяжёлой работы, с надеждой поинтересовалась:

– А почему бы нам баньку не затопить? Да и корыто твоё заменить пора, трещина на нём здоровенная, вода вся через неё выходит!

– Ничего, что треснутое, – отмахнулась Яга. – Ежели не рассусоливать, то и помыться успеется. А баню я топлю только по особым случаям. Накладно получается часто топить.

– Но дров же много…

– Цыц! Со мной не спорят.

«Вот дурная баба! – подумала Немила. – У ней, вон, весь лес в распоряжении, топи не хочу, а она скряжничает!»

– И не смотри так, – грозно добавила Яга. – Запомни: я запрещаю тебе заходить в баню без моего разрешения.

– Но как же омываться! Водой ледяной из колодца?! – заканючила Немила. Вчера она была рада любой возможности смыть с себя грязь, а сегодня ей хотелось поплескаться в тёплой водице, желательно с травками ароматными, распарить кожу веником дубовым…

– Ух, девица, лучше не зли меня. Ведро с горячей водой возьмёшь на крыльце, и впредь я сама для тебя буду греть.

Погрозилась Яга и к избе заковыляла. Немиле ничего не оставалось – она вышла с ведром на середину двора, облилась чуть тёпленькой водицей, и недовольная заковыляла в избу, совсем не ощущая себя ни чистой, ни свежей.

Подгоняло её ещё кое-что. Кот Бабы-яги – гадкий, противный котяра, который всё время, пока Немила работала во дворе, то спал, то просто лениво лежал на вершине столба, – именно сейчас тому приспичило спрыгнуть на землю, а пока она мылась, наглец сидел чуть поодаль и не отрываясь следил за каждым её действием своими горящими глазёнками. В них горел совсем не животный интерес, от которых тело всё покрывалось стыдливыми мурашками. Подумать только – стесняться кота!

Закончив свои процедуры, Немила схватила юбку, рубашку, намотала передник и под издевательски весёлое мяуканье кота скрылась за дверью избушки.

– Что, боишься кота моего? Правильно, бойся, и его, и меня тоже. Садись ешь.

Яга одёрнула с окна шторку, чтобы было светлее, и изобразила рукой подобие приглашающего жеста. Немила молча плюхнулась за стол и пододвинула себе горшочек с основным блюдом. Горшочек оказался заполнен ржаной кашей.

Кроме того, на столе присутствовали солёные грибы, сливочное масло, серый хлеб, крынка козьего молока и овсяный кисель мутно-белого цвета.

Стол был накрыт достаточно щедрый по меркам зимы, но на избалованную злобиной стряпнёй Немилу произвёл скорее удручающее впечатление.

– Бабуля Яга, – осторожно начала Немила, наученная горьким опытом общения со старухой. – В лесу же тепло, верно же?

– Ну, – буркнула та.

– А почему тогда не растут здесь всякие ягоды, фрукты летние? Где же дикие яблоки, малина, земляника? И почему на деревьях ни листочка?

– Тьфу ты, Немилка, – сплюнула Яга, но без привычного раздражения. – Так не бывает тут ни зимы, ни весны, ни лета, ни осени. Смешались все времена года в одно, а в итоге получилось ни то ни сё.

Яга махнула рукой в сторону окна и, сгорбивши спину, присела на лавку.

– А почему так? И почему на твоём заборе висят головы, и почему зовут их именами месяцев?

– Так они и есть месяцы, старшие братья для нас с тобой и всего на свете люда. А висят они оттого, что порядок таков. Пока их тела сами бродят по свету и занимаются сменой погоды, головы сторожат пограничье между тем миром, откуда ты пришла, и тридесятым царством. Не думай, что им тут скучно, они всё видят и слышат, что творится за границами леса дремучего, и всегда знают, где сейчас их тела. А ежели ты хочешь отведать ягодок вкусных, то попроси у Мая с Июнем, они тебе чего-нибудь вырастят.

После неожиданно заботливых слов Яги Немила уткнулась в тарелку и принялась усиленно жевать, чтобы показать старухе свою благодарность. Та тоже ела, снова помаленьку, по чуть-чуть, а скоро у Немилы в голове снова созрели вопросы, которые свербили-свербили, пока она не сдалась под их гнётом.

– А что за древо посередине двора стоит? Почему кот его так ревностно охраняет? И как так вышло, что изба сама ходит?! И почему в баню нельзя?

Вопросы сыпались из Немилы, как шишки из мешка после удачного похода по кедровый орех.

– Древо как древо. Стоит себе и пусть стоит, никому ж не мешает, – уклончиво ответила старуха, пережёвывая скользкие рыже-коричневые опята. – А ежели хочешь знать, зачем кот его охраняет, так поди спроси.

Немила отрицательно помотала головой. Ух, до чего хитрая Яга! Вертлявая, как уж на сковороде! Уходит от ответов, так ещё и лыбится, как ящерица! То людей пугает, то добренькая ни с того ни с чего!

Немила прихлебнула из канопки травяного отвара – из высушенных листьев ромашки, мяты, смородины и чего-то ещё. Яга тут же канопку отобрала, налила из самовара добавки, снова придвинула к Немиле.

– Пей-пей, это тебе полезно, особливо в твоёмположении.

– Почему ты меня не выгнала? Почему позволила остаться? Ты же меня потом отпустишь? И Иванушку-царевича найдёшь?

Немила взялась за вторую порцию настоя и почувствовала, что силы её покидают. Зевнула, заглянула за шторку – вроде как свет дневной ещё теплился за окном, а желание пободрствовать куда-то пропало.

– Нет, ты лучше скажи мне, когда уже Иванушку моего начнёшь искать? – поклёвывая носом, спросила Немила. – А то ведь жениться нам надо побыстрее, иначе как-то неправильно выйдет…

Она ткнула пальцем в пузо и снова зевнула, после чего незаметно для самой себя оказалась головой на лавке. Подушка – под щёчкой, тёплое одеяло – сверху, укутывает и греет.

– Закрывай, избушка, ставенки, – прошептала Яга над самым ухом, и мигом вокруг стало темным-темно. – А теперь спи, Немила, о царевиче не думай, не твоего это ума дело.

И она заснула. В этот раз ей не снились ни богинка, ни уродливый маленький старичок. Сон её был спокойным и ровным, пока маячившая за ставнями серость постепенно меняла свой оттенок с овсяно-кисельного до сизого, и обратно.

Проснувшись, Немила первым делом заметила, что в избе она одна, что Бабы-яги нигде нет, а окошко открыто нараспашку. «Неужели я так долго спала?» – подумала она. Ломоты в теле не было, чувствовала она себя весьма сносно, если не считать того, что живот уже успел увеличиться до размера в половинку зрелой тыквы. «Ой, нет, сегодня я не стану работать по хозяйству, мне не положено», – решила Немила, после чего неторопливо, вперевалочку, придерживая рукой поясницу, вышла на крыльцо.

Она бы не отказалась чего-нибудь поесть, да только Яга хорошо охраняла свои запасы: погреба, естественно, в избе предусмотрено не было, а маленькая дверца в противоположной от печи стороне, предположительно кладовая, была заперта на замок. В доступном же обозрении было шаром покати, даже на колобок не наскребёшь: в печи пусто, одна зола и головешки, на полках пусто, стол был чисто вымыт, накрыт белой скатертью и, естественно, тоже пуст.

Выбравшись на крылечко, Немила знающе огляделась вокруг – после вчерашних трудов она почувствовала, как двор стал ей чуточку роднее, – и крикнула:

– Хей, Баб-яга, ты где?

Звонкий девичий голос разнёсся по округе. Из-за угла бани выступила Яга, но не одна, а в сопровождении незнакомца. Немила пригляделась и тут же отвела глаза в сторону: вид у того был уж больно пугающий, до такой степени отталкивающий, что ей захотелось спрятаться обратно в избу.

Однако она уже привлекла к себе внимание Яги и её гостя глупым ребяческим окликом, и теперь они направлялись прямёхонько сюда. Сбега́ть было бессмысленно.

Когда Яга и гость достигли крыльца, Немила подбоченилась, отставила в сторону одну ножку и усиленно старалась делать вид, будто её совсем ни капельки не пугает это жуткое чучело, которое вблизи выглядело как помесь мертвеца с цаплей.

– Добрый день, – поздоровалась она и, не сообразив, как именно следует обратиться к незнакомцу, отвесила глубокий поклон.

– Добрый, дитя, – отозвался незнакомец. Голос у того был неприятным, каркающим. Он был до невозможности тощий, с головы до ног траурный, а по его лысой голове с тонкой, белой, полупрозрачной кожей можно было изучать и строение черепа, и расположение кровеносных сосудов, которые синеватыми ниточками проходили вдоль крючковатого носа, по вискам, впалым щекам, уходя под широкую челюсть.

Гость разглядывал Немилу с не меньшим интересом, чем она – его, особенно присматриваясь к выпуклости пониже груди.

– Яга поведала мне, что ты носишь под сердцем необычных детей, – наконец, проговорил он.

– Да нет, что вы, самых обычных, – вырвалось у Немилы. Она и сама не знала, что заставило её так сказать, но её слова заставили собеседника нахмуриться.

– Если твоя история правдива, если ты взаправду встречалась с царевичем, то и дети твои не простые, а царские, – возразил он вполголоса. – Но я прилетел сюда не просто так, не потому, что случайно оказался рядом, а потому, что хотел увидеть тебя, Немила. Я охотно верю, что царевич Иван мог соблазниться такой статной красавицей, как ты, тем более что он всегда был равнодушен к высокородным девицам.

Немила шаркнула ногой. Слова незнакомца не обрадовали, а почему-то, наоборот, разозлили её.

– Что это ещё за «если»? Хотите верьте, хотите нет, заколдованный царевич то и был!

«А ты, цапля недобитая, зачем ты ищешь моего царевича?!» – хотелось добавить ей, кабы не впитанный с материнским молоком страх перед старшими. Впрочем, это не помешало ей наградить незнакомца испепеляющим взглядом.

– Верю, – спокойно ответил гость Бабы-яги. – Я ищу Ивана уж очень долго, с того самого дня, как он исчез, и как только я услышал о тебе, Немила, так сразу примчался сюда с далёкого юга.

– Все ищут, да только я нашла, – похвалилась Немила и тут же, не подумав, ляпнула. – А тебя, такого страшного, Иванушка наверняка бы испугался почище, чем щековских похитителей.

Тут вдруг гость, который до сих пор не соизволил представиться, посмотрел свирепым взглядом и бросился Немиле под ноги. Она отскочила назад и трусливо взвизгнула, но, как выяснилось, зря, ибо только выставила себя в неприглядном свете.

Незнакомец не собирался на неё нападать, а всего лишь – всего лишь! – растворился в воздухе, чтобы через мгновение предстать перед ней в виде крупной птицы с блестящими крыльями.

Та птица – это был прекрасный ворон, чёрный с клюва до когтей на лапках – по росту превосходил аршин, но не доходил до двух локтей. Он приземлился на клюку к Яге, но не нашёл для себя достаточно места, а потому, покружив, снова направился к земле.

Перед Немилой снова предстал наиуродливейший представитель рода человеческого. И сказал он:

– Не испугается меня Иван. Я его знаю с детства, да и он меня видел много раз. Я ворон, но не простой. Покровительствую я царской семье с незапамятных времён.

Тут Немила впервые посмотрела на гостя без отвращения, но со страхом и раскаянием.

– Прости меня, что вела себя грубо! Ежели б я только знала, кто ты! Ворон!

От избытка чувств она кинулась в ноги Ворону, но тот успел перехватить Немилу и поставил обратно на ноги.

– Не в твоём положении, – покачал он головой. – Лучше скажи мне, сколько минуло с тех пор, как ты впервые встретилась с Иваном-царевичем?

– Месяц с лишком уж прошёл, – прошептала Немила, прижав руки к животу в защитном жесте.

Чудесным, удивительным образом изменилось Немилино отношение к детям с тех пор, когда она обрела надежду встретить Ивана снова и, конечно, женить на себе. Больше она на них не ругалась, не злилась из-за самого их существования, а напротив, возрадовалась, что у неё есть доказательство их связи.

И всё же от неё не укрылось, как Ворон тревожно посмотрел на Ягу, а та в ответ, нахмурившись, кивнула.

– Чего вы так смотрите?! Что со мной не так? Или – с ними?

Настроение резко упало. Один миг, и она, накрутив себя, уже всхлипывала, сидя на полу и обхватив себя руками за плечи.

Яга с кряхтением и жалобами на возраст присела рядом и принялась успокаивать Немилу, как умела.

– Сколько ж в тебе нраву крутого, а?! Ну-ну, дитя, глупости какие, всё с тобой так. Мы пока не знаем точно, но тебе, похоже, передалась часть порчи от Ивана-царевича. Не плачь, мы найдём Ивана и тогда снимем с вас обоих эту гадость, а виновного – накажем!

Не успела Немила окончательно разрыдаться, как рядом с ней на колени опустился Ворон, жутковатый, как несвежий покойник, каких иногда привозили из далёких сражений, но, к счастью, не истончавший удушающего сладковато-гнилого запаха смерти. Ворон не пах ничем, внешней красоты в его человеческом облике было, что в навозной куче, но его присутствие, как ни странно, успокаивало, навевая воспоминания о пропахшем мёде батюшке. Немила, как могла, успокоилась, утёрла выступившие на глазах слёзы.

– Ворон, я жить хочу, – всхлипнула она, доверчиво взирая на Ворона снизу вверх. – И за Ивана замуж хочу, ведь я люблю его!

– Молодец, что за жизнь цепляешься, дитя, – загадочно проронил Ворон. – Надобно нам найти Ивана твоего, а вот как дальше сложится, это уж не от нас зависит.

Он встал на ноги и отряхнулся, после чего со стуком бросился на землю и, превратившись в чёрную птицу, каркнул в лицо Немиле.

А затем Ворон улетел. Его чёрные крылья резко вздымались и опускались – вверх и вниз, вверх и вниз, – пока вся чёрная фигура постепенно не растворилась в жидком белом тумане.

Глава 8

Она лежала на боку и негромко постанывала, от усталости, от неудобства, граничащего с болью, но больше – от распиравшего изнутри ужаса.

Живот её был так тяжёл и огромен, что она с трудом могла сесть, а о том, чтобы, скажем, выйти из избы, не было и речи. Чаще всего она просто лежала, как сейчас, да с отвращением глядела на него: на розовый животище с бордовыми трещинами свежих растяжек и синими перекрученными венами, живот резкой выпуклостью вздыбливался сразу под рёбрами и уходил вниз до самого лона.

По вине живота и спину ломило непрерывно, с утра до ночи (и всю ночь); руки – болели, а ноги – отекали. Но в районе лона ломило сильнее всего, ощущение было такое, будто кто-то изнутри по чуть-чуть раздвигает кости, готовя себе выход наружу.

Так оно и было. Дети росли не по дням, а по часам, и уже переросли все мыслимые пределы.

«Мой бедный живот, он никогда не станет прежним, моё бедное лоно… – с невыразимой тоской думала Немила. – А если меня разорвёт и я умру?.. Ох, богатырши, куда же вы растёте, матушкиного живота не жалеете?»

Иногда внутренности скручивало от спазма, и тогда Немиле становилось хуже всего, особенно когда рядом не было Яги.

Ежедневные страдания могли облегчить только особые пахучие мази. Яга натирала ими всё тело Немилы, кроме головы, из-за чего в избе постоянно стоял едкий запах камфоры и мяты.

– Порча вся вот тут, в самих детях, – разводила руками Яга и тыкала пальцем чуть ниже пупка. – Ничего уж не сделать, придётся тебе терпеть, пока они не выйдут на свет божий.

Немила вообще в последнее время очень редко покидала лавку, всё больше просто лежала, а единственное, что могло ненадолго оживить её – это приёмы пищи.

Однако, удовольствие было омрачнено ягиным ежедневным брюзжанием.

– Нельзя тебе много кушать! Чем больше ты ешь, тем больше растут они! – отчитывала та Немилу, однако, слова Яги скорее злили, и уж точно Немила не была благодарна за такую заботу.

В это утро они опять повздорили. Да, она не смогла подняться с лавки, даже чтобы умыться, но разве это повод отказываться от завтрака? Вообще, не всё ли равно? Она была готова умереть за один-единственный пирожок, ещё бы до него дотянуться…

Как назло, стол стоял слишком далеко (что давало ещё один повод ненавидеть Ягу).

На улице тем временем что-то происходило. Шлёпали шаги, стучал топор, кто-то что-то тащил по земле (наверняка то Баба-яга и была, ибо больше некому). Любопытство потихоньку подтачивало изнутри, но подняться было лень, а спать чего-то не спалось.

Вдруг ни с того ни сего открылась входная дверь, скрипнув как изношенное колено. Немила подняла взгляд и увидела, как Яга уже стоит у печи и что-то ищет.

Она окликнула старуху, но та делала вид, будто не слышит.

«Подумаешь, обиделась!» – фыркнула Немила про себя и принялась молча наблюдать.

Оп, нашла! Как оказалось, Яга искала огниво. «Странно, зачем оно ей на улице, неужто баньку затопить решила?» – пока Немила размышляла над этим, то Яги и след простыл.

На улице снова начало что-то происходить, и этого Немила уже не могла вытерпеть, потому она, как могла, пересилила себя, дотянулась рукой до подоконника, села, раздвинула занавески и, пристроив голову поверх сложенных рук, принялась смотреть в окно.

Сидение причиняло гораздо больше неудобств и боли, чем лежание, но за окном начало разворачиваться столь волнующее зрелище, что невозможно было оторвать глаз.

Между избушкой и железным древом Яга сложила дровишки для костра – много дров, внушительную кучу высотой себе почти до самого пояса, и столько же вширь. Потёрла трут о кресало, высекла огонёк, да, видно, маловато ей было этого, потому как принялась Яга вокруг костра ходить, да притоптывать, да приговаривать:

– Гори, огонёк, расти, красной лепесток!

Пламя и правда разгорелось неправдоподобно быстро, охватив в считаные мгновения всю кучу хвороста, а как только это произошло, достала Яга из-за пояса платочек, развернула его, и показалось оттуда пёрышко, медное с необычными переливами красного, зелёного, голубого.

Повертела та пёрышко в руках, да как бросила со всего маху в самый центр костра! Немила так и ахнула, а после ахнула ещё раз, когда заметила, что лепестки пламени, до того стремившиеся ввысь, переменили своё направление и теперь к пёрышку тянутся что есть мочи.

Пёрышко не сгорало, напротив, оно впитывало в себя жар, и цвет, и всю мощь огня, наливаясь слепящим золотым сиянием, и вот уже не костёр горел – так, дымились чёрные деревяшки, а прямо по центру лежало, расправивши бородки, невероятной красоты перо – не перо, а настоящая драгоценность! – пышное, лучистое, исторгающее вокруг себя ореол чистейшего золотого света.

Тут огненный жар стал потихоньку доходить и до избы. Изба привстала чуток и отодвинулась назад. «Надо же, даже избушке бестолковой стало опасливо», – подумала Немила, а самой-то вовсе и не боязно было, напротив – любопытно до мурашек.

Дальше стало ещё интереснее.

Кот, доселе пристально наблюдавший за действиями Яги с одной из средних веток дерева, перепрыгнул на нижнюю, потянулся, ощетинился, да ка-ак размахнулся лапой! Ка-ак выпустил из лапы острющие железные когти и ударил со всего маха по той ветви!

Ветвь и отвалилась.

И быстро начала падать, пока не приземлилась на перо.

И сие же мгновение начала плавиться.

Не так чтоб шибко быстро – в лужицу она не растеклась, как в кузницах, – однако, заметно размягчела.

А Яга запрыгала вокруг костра в неизвестном танце, протянет руку – одёрнет, ещё раз протянет – снова одёрнет, и словно ждёт чего-то. Немила уже вся по́том облилась, а той хоть бы хны, ни капельки с неё не упало, и лицо с мелкими морщинками как было цвета бересты, так и осталось, ни розовинки на нём не проступило.

Наконец Яга протянула руки и, схватив ветвь железную, стащила с кострища (или, скорее, пепелища). Освобождённое перо снова засияло прежним светом, но Яге не до пера было. Взялась она основательно за ветвь, принялась катать ту по земле, а ветвь железная потеряла прежнюю форму – корявую, сучковатую – стала послушна, как глина, только цвет свой не поменяла, так и осталась чёрная, как нечищенный дымоход.

Исчезли сучочки, исчезли железные листочки, а на месте их возник шар, который Яга, орудуя с ним как с куском теста, разделила на три примерно равные части.

Жар чуток поубавился, Яга взяла под мышку один железный катышек, да как свистнула, задрав голову вверх и засунув в рот два пальца! Так свистнула, что ветер, облетающий самые высокие горы, обзавидовался бы, а птицы в лесу с веток попадали.

Оказалось, что кота она кличем подзывала. Кот как на крыльях слетел вниз (у того всегда так – до трёх сосчитать не успеешь, а уже на земле стоит всеми четырьмя лапами, ухмыляется, усами шевелит).

И вот уже Яга ему что-то шепчет, а кот раскланивается.

У кота, кстати, имя такое – Васька. Васька, Василий – звучит благородно, по-царски, но если Василий – это царь, то Васька – так, царёк, больше пыжится, чем правит, и вообще ему ни до чего нет дела, кроме собственной персоны.

Немиле больше нравилось говорить просто: «Кот», и всё тут. Или «Котяра», безымянный разбойник с кривой дорожки, едкий, гримасничающий и опасный.

Неслучайно Яга Ваську своего свистнула. Сперва они совместно три шара скатали да в кострище к перу кинули, а затем, когда те снова нагрелись, вместе принялись за лепку. Василий как заправский мастеровой цеплял серебристыми когтями шарик, вытягивал из него толстые железные нити, взмахнёт лапой – и они все обрезаны по одной длине. А когда нити становились более твёрдыми, как пруты, Яга брала их и скрепляла между собой в последовательности, что была известна только ей.

Получалась затейливая фигура, вроде бы клетка, но формы необычной – будто по ведру с размаху ударили ногой. Чёрные пруты шли и горизонтально, и вертикально, перекрещивались между собой, некоторые из них были выпуклыми, другие вогнутыми, и демонстрировали они упругость лучшую, чем у молодой древесины, но хорошо держали форму.

Плечи колдуньи работали, как плечи удалого кузнеца, запястья играючи сгибались и разгибались, розовые костяшки возвышались над перекрученными узловатыми венами. И мяли-мяли-мяли, безразличные к жару огня, и металл вспыхивал огненно-оранжевыми прожилками, а стальные когти царапали, и растягивали, и перекручивали…

Закончили с одним куском чёрного железа, а потом поделили между собой оставшиеся два, да принялись лепить какие-то вроде мисочки, узкие, но глубокие, с одной стороны вытянутее, чем с другой. Лепили-лепили, друг к дружке заглядывали, сверялись, чтобы одинаково было, а когда у «мисочек» каблучки появились полукруглые, низкие, тогда Немила окончательно убедилась, что не посуда то была, а пара черевичек. И для кого же смастерили эту пару пыточной обувки? Ох, подсказывало Немиле чутьё, что для неё они расставались, сладкую месть подготовили за то, что она их изводила нытьём бесконечным.

В последний раз сверившись, кот одобрительно мяукнул и удрал на своё дерево, как обычно отлёживаться, отдыхать да обозревать, а Яга, взяв сразу в руки сразу три предмета, бодренько зашагала к избе.

Немила отвернулась от окна и улеглась на лавку, а сама одним глазком на дверь поглядывала. Дверь открылась, Яга бочком просочилась внутрь, насвистывая известный по всему Лыбедском царству мотив о погибших на поле битвы воинах. (Из её уст он звучал скорбнее, чем из уст целой толпы плакальщиц).


Вы, мужья и сыновья, вставайте и идите

По тропочке заросшей, по кущам дремучим.

Матушки фигуру в лесу вы разыщите,

Будет она рада слезам нашим горючим.


Немила знала, что Яга обыкновенно пела, только когда у той было хорошее настроение, но каждый раз супротив воли пускала слезу, услышав что-нибудь из тягостного репертуара.

Житьё на границе между нашим миром и тридесятым царством сопряжено со многими тайнами. Мало кто видел настоящих прислужниц Матери Всея, а если кто и видел, то рассказывать ему потом особо нечего, поскольку среди обычного народа они появляются редко, себя не выдают, а когда летят в своих ступах посреди неба, ясного или ненастного, то разве ж там что-то разглядишь? Неудобно одновременно бежать сломя голову и ещё что-то там разглядывать. Одно ясно – делать в лесу живым нечего, но случается так, что отдельные сыновья и дочери нарушают Материн запрет, за что бывают наказаны.

Бабу-ягу, конечно, общительной не назовёшь – оно и понятно почему, – но потихоньку-потихонечку Немиле открывались кой-какие детали житья-бытья старушечьего, например, привычка вставать посреди ночи и разжигать в печи огонь, оставляя полуоткрытой заслонку, притом, что никакой видимой необходимости в том не было, поскольку здесь не бывало ни холода, ни темноты настоящей.

Тогда зачем оно всё? Загадка. Наверняка это как-то связано с отшельничеством и с прислуживанием, но не спросишь же о том напрямую? Один раз Немила уже спросила, на что получила такой взгляд, что потом три дня избегала заводить разговоры.

Когда Яга подошла к лавке и подбоченилась с поделками в руках, Немила шмыгнула носом и зашевелилась.

– Видела, я, видела, как ты в окошко все глазки проглядела. Что, любопытство гложет? Подымайся, деваха, будем тебя на ноги ставить.

Немила оценила вблизи черевики и ткнула пальцем в странную конструкцию, ту самую «клеть» без дна и потолка:

– А это что такое?

– Это на тело надоть надеть, для защиты живота, значит, – объяснила Яга.

Яга держала железную ношу без видимых усилий, но то Яга! Той и руки в огонь засунуть нипочём, и металл ковать голыми руками – чего бы и нет? И с полными вёдрами по кочкам во дворе прыгать – раз плюнуть, а как дрова начнёт колоть, так топором машет почище любого деревенского молодца.

– Да на кой мне защита, – отмахнулась Немила. – Я же всё время только лежу, от чего мне защищаться?

Немила постучала кулаком по дереву и пожала плечами. Ужасно надоело ей бока отлёживать, но куда деваться? Сказано: терпи, вот она и терпит, да дни считает, благо, недолго уже осталось терпеть, скоро она разрешится от тяжёлого бремени своего.

Яга показала пальцем на пузо.

– Защищаться – от них.

– От детей?!

– Агась, – подтвердила та. – От детей. Не нравится мне, что они так быстро растут.

– И что, подумаешь, растут, – недоверчиво фыркнула Немила.

Яга вдруг вся почернела, лицо её стало – суровей грозовой тучи, и вся как будто выросла, стала шире в плечах.

– Ты что же, отказываешься принимать мою заботу?! Ах, неблагодарная, выпороть бы тебя поганой метлой! Ну, быстро вставай! Надевай броню железную и черевики железные! Али хочешь, чтобы тебя убило?

В заботе Яги она, конечно, не сомневалась, но разве ж можно просто так взять и без вопросов да допытываний позволить заковать себя в непонятную железную одёжу?

– Да они наверняка целый пуд весят! Ты меня закуёшь, как пленницу! – заспорила она.

– Уж больно надо, – фыркнула Яга. – Ты как наденешь мои придумки, так сразу станет тебе легче лёгкого! Побежишь ещё. Давай протяни ноженьки.

Немилины глаза загорелись. Неужели Яга решила поставить её на ноги? Да она готова десяток хлевов вычистить, только бы иметь возможность снова ходить, куда хочется, и видеть небо не через квадратное окошко, а как положено, во всю ширь небосвода. Заскучала Немила по дому снова, размечталась о возвращении, о батюшкиных объятьях всепрощающих, да незаметно позволила Яге облачить себя в нелепые доспехи, которые должны защищать не от угрозы внешней, а от внутренней.

Очнулась от грёз, глянь вокруг – а она уже на своих ногах стоит, да легко ей так, что хоть прямо с места – беги.

– Рубаху одёрни, – бросила Яга. – И спасибо скажи. Мы, между прочим, с Василием для тебя старались, металла редкого целебного немало израсходовали.

– Угу, – придирчиво оглядев себя, насколько хватало гибкости, промычала Немила, но быстро спохватилась.– То есть, я хотела сказать, спасибо, Баба-яга! Я бы тебе в ноженьки больные поклонилась, да сама видишь, не получается никак!

– Полно-полно, – скромно отмахнулась Яга и добавила с хитрой улыбочкой в шесть зубов: – Ты, коль уж отблагодарить хошь, метёлку возьми да вымети у печи, а то там пепла напа́дало, всё черным-черно от него.

Немила взялась за метёлку, начала мести, а только Яга вышла за порог, метлу бросила и к зеркальцу метнулась, что Яга у себя на печи под подушкой схоронила. Серебристое зеркальце было размером не больше обыкновенного плоского блюдца, но Немила исхитрилась увидеть достаточно.

Придуманная колдуньей штукенция начиналась сразу под грудью и тараканьими усиками уходила в подмышки. Вниз по животу спускались чёрные спаянные между собой «рёбра», которые ровно над пупком сходились в выпуклой пластине, тогда как другие их концы уходили на спину. М-да-а уж, видок у неё!.. И слово какое Яга подобрала: броня! Но главное же не вид и не то, как эта штуковина называется, главное, что снова прыть во всём теле появилась, какое же это счастье – просто чувствовать себя хорошо!


* * *

Яга высунула изо рта язык и облизала торчащий изо рта кривой зуб. Губа некрасиво вздёрнулась.

– Животок вырос, это правда. Клетушка чуть плотнее прилегает к телу… Осталось совсем чуточку подождать, скоро разрешишься. Так что снимать не будем.

Ох, этот нарочито непринуждённый тон! Разве способна эта старая нечувствительная бабка понять те жуткие мучения, что приходится терпеть Немиле?

Железо всё ещё оставалось лёгким и невесомым, но когда живот снова подрос, твёрдые, негнущиеся полосы стали врезаться в кожу, натирая и давя, и не давая Немиле ни минутки покоя. А Яга, обманщица и издёвщица, ни в какую не соглашалась снимать своё жестокое изобретение, только издевалась: «Жалуйся, ругайся, по полу катайся и реви, но этим ты меня не разжалобишь. Не сниму я клетушку нательную, иначе тебя точно погибель ждёт».

Иногда Немила готова была сорваться и прибить издёвщицу, за то, что та, сочувствуя, бездействовала, за то, что не заставила богинку забрать детей, за это бесконечное ожидание момента, когда всё разрешится, и за собственную трусость, поскольку кабы не трусость, она бы обязательно всё высказала Яге, да как бы сбежала восвояси, к батюшке любимому – вот кто и понял бы, и простил, и от позора защитил… И попробовали бы её остановить! Но как воспротивиться тому, кто способен ковать металл голыми руками?

Поэтому и оставалось Немиле только одно: ходить из угла в угол, да по двору, считать колья в частоколе, пока глаза не заливали слёзы, и бросаться на них, на колья, и кричать во всё горло месяцам: «Помогите! Избавьте! Не хочу я больше жить! Об одном молю перед смертью: отомстите за меня Мокше, это она виновата, она меня сюда послала!»

Яга раньше отлучалась со двора часто, на ступе летала по своим делам, а в последнее время летать перестала, и от неё тоже никакого покою не было: лестницу куда-то утащила и спрятала, к колодцу не подпускала, острые предметы не давала в руки, и стала такой заботливой, что аж тошно!

Но Немила и не думала на себя руки накладывать, она всё чаще на небо смотрела – не летит ли Ворон, тот самый, что в лице которого ей было обещано спасение, тот самый, что царевича должен доставить – по доброй воле аль силой (а лучше всего бы за шкирку приволочь, чтобы она сказала суженому ласковых)! Ух, она бы встряхнула подлеца, встряхнула так, что порча из него повылетела бы!

Вопреки ожиданиям, небо изо дня в день оставалось мутным, серым и, хуже всего, пустым. В конце концов бесконечное ожидание надоело не только Немиле, но и Яге, целыми днями скучавшей перед распахнутым окном, и даже коту Василию, который если не спал, то неподвижно пялился обоими глазами вдаль.

Немила смогла-таки довести всех: и кота – неслучайно тот почти не спускался с дерева, – и двенадцать месяцев, к которым Яга её больше не подпускала.

И саму Ягу, хоть та яро пыталась скрыть своё раздражение.

Это был, на первый взгляд, обычный день, Немила ходила по двору, пиная поганки, давя ногами мухоморы, обламывая ветви бирючины. Ей казалось, что таким образом, вредя другим, она облегчает собственные страдания. На ногах болталась пара изношенных железных башмаков.

Лишь кустики земляники остались нетронутыми.

Вот из лесу выпорхнула чёрная птица, да не та – всего лишь сорока в очередной раз прилетела пошептаться с хозяйкой. О чём? То неизвестно, однако сорока к Яге прилетала часто, чаще других птиц, она была Яге кем-то вроде ближайшей соратницы и подруги.

Немила только глянула в небо и разочарованная отвернулась, а увидев на земле камень, подняла и злобно швырнула не глядя, куда-то в сторону.

– Кар-р!

Дёрнувшись, Немила обернулась и заприметила на ближайшем колу чёрно-белую птичку.

– Чего смотришь? Не в тебя же кинула! Лети давай отсюдова, к приятельнице своей, – процедила Немила. Хриплый крик повторился. Сорока взмыла в воздух, пролетела по кривой в сторону избы, и тогда Немила увидела в небе кое-что, и поняла, что каркала вовсе не сорока.

Немила припустила вслед за сорокой, а рядом с Ягой остановилась, присела на лавочку. Они обе прищурились, сложили козырьком ладошки и принялись наблюдать.

Ворон летел медленно, его крупная фигура постепенно увеличивалась в размерах, и вот уже большая чёрная птица с размахом крыльев в средний человеческий рост, зависла на небольшой высоте. Когти разжались.

На землю с неприятным глухим стуком упала Воронова ноша. Из самодельных холщовых носилок показались красные сапожки.

Сердце Немилы оборвалось. Она кинулась к носилкам, отодвинула коричневую ткань и увидела разорванные перепачканные кровью одежды. Клочки некогда яркой, плотной ткани, нашивки и ленты – всё пропиталось кровью, перемешались с кусками человеческой плоти. По бокам зияющей в животе огромной дыры вываливались склизкие и вонючие розовые кишки, а между ними, ровно в середине дыры разверзся огромный мешок из человеческой плоти, с неровными, рваными краями.

Не обращая внимание на происходящее вокруг, на ударивший в нос неприятный запах и на мерзкую пачкающую всё вокруг густую красную жижу, забыв и про Ворона, и про Ягу, Немила трясущимися руками сдвинула край грубого холста с лица и волос покойницы.

При жизни это была очень миловидная молодая женщина, с треугольным беленьким личиком, с чёрными бровями, округлыми щёчками, с длинной чёрной косой. Бедняжка! Какие у неё были перекошенные в предсмертной муке черты и какие выпученные глаза! Она явно очень страдала перед смертью.

Но что же случилось, что произошло с этой девицей? На неё кто-то напал? Может, волки?

Немилу никто не отталкивал от трупа. Обернувшись, она приметила, что Ворон – уже в своём человечьем обличии – стоял тут же, рядом, и вёл спокойную беседу с Ягой. До Немилы донеслись обрывки разговора, из которых она явственно расслышала два пугающих слова: «сбежал» и «двоедушник».

Отвлёкшись от разговора, Яга нашла несколько словечек и для Немилы, слов неприятных, но правдивых.

– Смотри, как тебе повезло, что ты вовремя ко мне попала. Другой невесте твоего Ивана-царевича повезло куда меньше твоего.

Как обухом по голове пришлись эти слова. Немила ещё раз посмотрела на покойную, с гораздо меньшей жалостью. Какова издёвка! Какой позор! Нет, не может такого быть, чтоб это была невеста Ивана, ведь это Немила единственная невеста Ивана! А эта… не такая уж и красивая, как показалось сперва.

Но Немила одёрнула себя: к мёртвым нельзя относиться плохо, и тем более бессмысленно ревновать, когда тебе открывается ужасающая правда.

Необъятный ужас окутал сердце Немилы, когда представила она, что сама могла оказаться сейчас на месте несчастной, сама могла быть разорванной и истерзанной, а в муках мечтала бы о блаженной смертушке.

– Что дети, живы ли? – отстранённо спросила она.

Ворон поглядел в сторону покойницы – грустно-прегрустно – и честно, без обиняков, но издалека ответил:

– Я долго путешествовал по восточным деревням и сёлам, изредка залетая в города. Перевидал я много первых красавиц, замужних и на выданье. Вслушивался я в россказни людей, о том, кто и где встречал царевича, но не было в тех и доли правды. Слуг я послал во все уголки царства, чтобы наблюдали и докладывали мне. И вот однажды одной птичке-невеличке с юга улыбнулась удача. Заглянула она в комнату к молодой жене купца зажиточного, муж которой уже несколько месяцев отсутствовал. Красива была та жена – да ты и сама видела – только хворь её настигла неизвестная, от которой внезапно начал расти живот. Сначала подумали, ребёнка она носит от мужа своего, но быстро выяснилось, что живот рос слишком уж быстро, да и сама жена отрицала, что носит под сердцем радостное бремя. К тому времени, когда моя птичка нашла несчастную, лекари успели сойтись, что это злая опухоль, и уже собирались резать.

Помчался тогда на юг я со всех крыльев, но, к сожалению, совсем немного не успел. Не знаю, откуда она взяла силы, но жена того купца сбежала – она-то одна знала, что носит в себе не опухоль, а потому решила родить подальше от людских глаз, избавиться от ребёнка, а потом вернуться и сказать всем, что она в лесу истово молилась Отцу и Матери, да так излечилась.

Ворон немного помолчал.

– Последнее – больше мои додумки, но нашёл я её и правда чуть глубже лесной опушки, и руки её были сложены в жесте мольбы.

– Бедненькая, за что такие страдания… – выдохнула Немила и обернулась, на жену купца посмотреть. Брызнули из глаз слёзы, принялась она их утирать рукавом, а сама никак не могла остановиться.

– Всё ещё любишь царевича? – раздался над ухом вкрадчивый голосок, из-за чего она заревела ещё пуще.

– Ворон, не ехидничай! – прикрикнула Яга и приобняла рыдающую. – Пойдём, пойдём я тебя травками напою и уложу.

Немила покорно позволила отвести себя в избу, забралась на печь и улеглась в подушки. Чарка хмельного настоя быстро подуспокоила и заставила веки потяжелеть.

– Спи сегодня тут, и пусть ничто не тревожит твой сон, – сказала напоследок Яга, после чего она позволила себе провалиться в сон, не самый спокойный на свете, но крепкий. И было Немиле очень, очень тепло.

Глава 9

– Кушай кутью сладкую, медовую, кушай столько, сколько хочешь. Проводим-уважим покойницу, и пусть земля будет пухом.

В руке – деревянная ложка, на столе – деревянная миска с кашей, чарка с хмельным питьём (бражкой пшеничной), и новая толстая свеча.

Чуть поодаль – ещё одна чарка, накрытая коркой хлеба.

Немила не могла поднять головы, солёные слёзы капали прямо в миску. Яга затянула очередную заунывную песню, а она зажимала уши ладонями и только изредка моргала да смотрела, как капли приземляются между рассыпчатых коричневых зёрен.

Да, ночью она неплохо выспалась, кошмары её не мучили, но весь ужас пережитого вчера нагнал её сегодня утром.

О, Матушка и Батюшка, какая она наивная дурочка, не подумала, что раз Иван, одержимый порчей, так поступил с ней, то мог повторить то же самое и с другими. Да она наверняка и не была у него первой!

А эта несчастная, которую Яга вместе с Вороном схоронили где-то в лесу – её внутренности, её страдальческое лицо до сих пор стояли перед глазами. Да что же это такое, неужели они, молодые девицы, так сильно оступились, всего лишь полюбив, что заслужили столь жестокую кару?

За прелюбодейство расплачиваются по-разному. Кого-то родные поколотят, кого-то не тронут, но будут презрительно обходить стороной, а ежели обида велика, так могут и в лес сослать.

Но почему же покойная была наказана с такой жестокостью? Неужели за то, что покусилась на царскую кровь, за то, что выше головы захотела прыгнуть?

А она, Немила, заплатила ли она сполна своими мучениями, или самая расплата ещё впереди?

Всё утро она истово молилась и прекрасному золотому Отцу, которого легко могла представить, просто закрыв глаза, и Матери – ей с меньшим рвением, потому как чувствовала, что наказание исходит именно от Отца и у него должно просить прощения.

Песня закончилась, а слёзы из глаз Немилы продолжали катиться, и под носом собиралась солёная влага.

– Ты хоть ложечку съешь, а то как-то не по совести это. Родные бедную уж не проводят в путь дальний, значит, наша это забота, – спокойно заметила Яга.

Немила с безразличным видом взяла в руки ложку, зачерпнула с горкой каши, чуть попробовала…

И выкинула ложку на пол; за ней полетели миска, чарка, а следом вскочила и Немила.

– Я не хочу больше жить! С меня хватит! Не хочу видеть Ивана, будь он хоть царевич, хоть сам царь!

– Наконец-то очухалась, – всплеснула руками Яга. – Давно я хотела сказать, да жалко тебя было. Не пара тебе царевич, слишком высокого полёта птица. К тому же он не ведает сейчас, что творит, не отвечает, значит, за свои поступки. Послушай меня, – Яга встала, распрямила плечи, протянула вперёд руки ладонями вверх. – Ведь он, возможно, даже не вспомнит тебя, когда увидит. И детишек он вряд ли признает.

Детишки! Вот он, корень зла, причина всех её бед, будущих и настоящих! Кабы не их не было, сидела бы себе прямо сейчас у окошка, вздыхала да маялась по царевичу, но зато дома бы была! Рядом с батюшкой! Рядом с сёстрами, будь они неладны, ведь положа руку на сердце она и по ним уже успела соскучиться!

Тут у Немилы случился припадок ненависти. Бросилась она о стол, со стола упала на пол деревянный давно не метённый и принялась кататься на пузе, мечтая раздавить мелких поганцев, пускай ценой собственной жизни. Она вставала, потом со всей силы падала, и снова вставала, и снова падала, с одной мыслью: уничтожить, не допустить, чтоб они родились на белый свет!

– Идите в вечную темноту, там вам самое место! Не стану я вас рожатьь, и не мечтайте! Ой!

В очередной раз бросившись оземь, она не смогла встать, а растянулась на полу, поджала под себя ноги и завопила.

– Что же я наделала? – простонала она и, оперевшись локтями на пол, безуспешно попыталась встать. Низ живота скрутило сильно аж жуть, и не в сказке сказать, не пером описать. – Ой-ё-ё-ё-ёй!

– Ничего-ничего, детишкам ты не навредила. Да не вставай, лежи! – запричитала Яга. – Обожди, постелю тебе, чтоб помягче было, и будем рожать.

Немила переползла на мягкую медвежью шкуру. Несмотря на сжимающую внутренности боль она не забывала кричать и ругаться, что не хочет и не будет рожать чудовищ.

– Будешь-будешь, никуда не денешься, выбора у тебя нет, – желчно заметила Яга. – Не стоило тебе по полу кататься, а с другой стороны, хорошо, что схватки сейчас начались, а то я уж думала к своим методам прибегнуть.

– Я не хочу никого рожать!

– Цыц! Хватит ныть, – жёстко ответила Яга. – Облегчить свою долю ты можешь, только внимательно слушая мои слова и беспрекословно им подчиняясь. Будешь подчиняться?

– Буду! – всхлипнула Немила.

– Вот и ладненько. Ну-ка, ноги р-раздвигай! Полегчало, гляжу? Рано радоваться, скоро новая схватка пойдёт. Васька, на подмогу! Где там моё стёклышко увеличительное? Ну-кась, держи свечу. Ох, и набедокурила ты, Немилка! Разозлила их, теперь мститьь будут. Надо срочно их выкуривать…

Яга отошла, порылась в сундучке с вещами, а когда вернулась, в руке у неё маячило потемневшее от времени деревянное веретено.

– Я ужо давно не пользовалась прялкой, но оно крепкое, острое, так что сгодится. Погоди-ка, скоро обернусь.

Немила, конечно же, боялась, но в то же время она почувствовала злорадную радость, когда поняла, что этим, которые захватили её утробу, тоже придётся несладко.

Снова стало нечеловечески больно, Немила застонала, забесновалась, пропустила мимо ушей громкий «чпок», а когда ей в рот полилась крепкая бражка, то чуть не подавилась.

– Глотнула? Теперь лежи, – промурчала Яга и кивнула Ваське.

Наглый кот запрыгнул Немиле на грудь, уткнулся мордочкой ей в лицо и принялся щекотать усами.

Вдруг низ живота пронзило резкой, острой болью. Она собралась скинуть с себя кота, но Васька спрыгнул сам. Спрыгнул и отбежал в дальний уголок.

– Поздно трепыхаться, – выдохнула Яга, отстранившись. – Соберись, сейчас начнётся.

Немиле не пришлось спрашивать, что именно начнётся. От очередного приступа боли её скрутило пополам, а каждый последующий приступ стал в два раза хуже предыдущего. Ах! Коровы да лошади справлялись не в пример лучше!

Схватки постепенно учащались, но – не так быстро, как хотелось Яге. Дети словно передумали выходить, испытав на себе силу старухиных методов.

Свет за окном сменился до сумеречно-серого, потом начало светлеть, а схватки всё продолжались и продолжались.

Яга ещё не раз и не два залазила пальцами внутрь, проверяла, открылся ли детский мешок, а Немиле было уже безразлично, она бы позволила что угодно и кому угодно, лишь бы только облегчить мучения.

«Да, это больно, но подумай о Матери! Ей пришлось рожать целый мир, она страдала гораздо хуже» – приговаривала Яга.

Наконец, мешок открылся достаточно широко, чтобы выдавить негодников.

– Идите сюда, детки, не нужно вам ранить матушку. Вы ещё маленькие, ничего не знаете об мире этом, я вас научу всему, – приговаривала Яга, поглаживая голый Немилин многострадальный живот, на котором после снятия клетушки остались яркие красные полосы. – Теперь напрягись изо всех сил и дави.

Тужиться было тяжело, это отнимало много сил, изо рта Немилы то и дело вырывались крики, стоны…

– Не расходуй силы попусту! Молчи! – прикрикивала Яга, а когда слова перестали действовать, то просто взяла и накрыла рот Немилы своей ладонью.

– Сама виновата, нужно быть сдержанней. Остался пустяк, и отсутствие боли для тебя станет наградой.

Она действительно уже не чувствовала боли. Боль сменилась ощущением распирания внизу, будто что-то большое застряло между ног. Последняя часть родов кончилась быстро, не успев начаться, и принесла целое море облегчения. Свобода! Тело снова безраздельно принадлежит ей!

Немила откинулась на шкуры, прикрыла глаза, ровно задышала. Младенчейский крик перешёл в недовольное вяканье, Яга сновала по избе, Васька мяукал, но она отстранилась от всего и почти что задремала.

– Сколько счастья на твоём лице. А чего дочурок посмотреть не просишь? Они ж твои.

С неохотой Немилушка открыла глаза и приподнялась.

Младенцы, замотанные в одинаковые одеяльца, лежали у Яги на руках, по одному на руку. Один из младенцев не издавал ни звука, тогда как другой беспрестанно хныкал на одной ноте.

Немила неопределённо мотнула головой, отстранилась.

– Да не зыркай ты так испуганно, – нахмурилась Яга. – Нет у них ни когтей, ни острых зубов, ни шерсти, ни крыльев. Обыкновенные дети, сама глянь.

Яга с тяжёлым вздохом опустилась на колени. Немила привстала на локтях, не зная, то ли ей сдаться под напором старухи, то ли бежать куда глаза глядят.

Любопытство пересилило. Немила заглянула сначала в то одеяльце, откуда не доносилось ни звука.

– Глянь, какие пухленькие и сладенькие. Так бы и съела, – с неприкрытой нежностью пролепетала Яга, а Немила просто-таки онемела, увидев личико одной из дочерей. Круглолицая, щекастая, девочка внимательно разглядывала свою мать большими чёрными глазищами. И широко улыбалась. Волосики у той были пока ещё мокрые, но на концах уже высохли, закудрявились в беленькие локоны.

– А вот и вторая, младшенькая, – Яга поднесла другую дочь, и Немила удивилась во второй раз: другая доченька тоже унаследовала глазки отцовские, чёрные, а в придачу к ним его же волосы тёмно-каштановые, почти чёрные. В отличие от улыбчивой старшей дочери, вторая, темноволосая, хмурила бровки и выглядела обиженной.

– Наречь их надо, – напомнила Яга. – Раз уж отец незнамо где шляется, значит, тебе имена выбирать.

Немила подумала-подумала и пожала плечами: как же взять на себя такую ответственность, имена давать? Пока не имеет она права имена царские давать: Марья там, Анна или Ольга, а к простецким душа не лежит. Да и как понять, подходит ли ребёнку то или иное имя? В их семье принято было такие имена давать, чтобы от сглаза и порчи отводили, но, выходит, её-то саму «плохое» имя не защитило.

– Что, незнаешь? Тогда уважь бабушку, дай мне подумать.

С молчаливого одобрения Яга задумалась, ещё внимательно осмотрела младенцев, по очереди прижала к груди, а потом выдала:

– Нарекаю я вас, дочери Немилы и Ивана, такими именами. Ты, – она приложила палец ко лбу улыбчивой девочки, – ты будешь зваться Радостью. А ты, – она прижала к себе тёмненькую, – станешь зваться Грустью.

Немила облегчённо выдохнула и откинулась на постель: расклад был хорош, лучше имён нельзя было и вообразить. Радость и Грусть – её дочери, её и Ивана. Она уже почти могла увидеть будущее, где юные царевны плясали на своём дне рождения посреди царского терема, разодетые в яркие сарафаны, в вышитые драгоценными жемчугами и каменьями кокошники, и кружились вокруг них женихи высокородные, а в широкие окна теорема было видно бескрайнее море…

Немила никогда не видела моря и не особо желала его видеть, но почему-то именно в этот миг, перед тем как забыться сном без сновидений, она впервые увидела пространство бескрайней воды: почти чёрное, беспокойное, вздымающее вверх огромные невиданные доселе волны, которые с громкими шлепками опадали вниз, и пена, много белой шипящей пены. На какой-то миг ей показалось, что она сама стала пеной.


* * *

Немила поначалу искренне наслаждалась материнством: кормила грудью, мыла детишек в новенькой купели, подаренной Ягой, спала вместе с ними и играла (подносила к личикам детишек зеркальце, показывала им цветные бусики, трясла перед ними самодельными погремушками, сделанными из коробочек, наполненных зерном).

Поначалу она боялась подпускать к дитям Ваську, но смягчилась, увидев, как успокаивающе тот действует на Радость и Грусть.

Васька ложился в люльку, мурлыкал, гладил младенчиков хвостиком и никогда при них не выпустил из лап ни единого коготочка.

Немила стала очень довольная – какие у неё хорошие, усердные помощники! Самой-то ей приходилось много работать по хозяйству, стирать пелёнки, чаще мыть в избе, чтобы всегда было чисто, да и во дворе работы хватало: придумала она весь двор разровнять, чтоб гулять было удобнее, а по краю, вдоль частокола, канавку вырыла. Участок от этого суше стал – и сразу стало как-то приятнее глазу да веселей.

Немила бы и за готовку взялась, вот только Яга по этой части оказалась уж очень неуступчивой, сказала – к печи не подходи, в этом доме только я готовлю – и до конца готова была на своём стоять.

Впрочем, Немила особо не настаивала. Она с щемящей тоской вспоминала Злобу, единоличную хозяйку печи в отчем доме, а Ягу могла понять ещё и по другой причине: у той нога больная, она мало что может делать сама во дворе или в доме, поэтому старается хоть так быть полезной, да руки чем-то занимать.

А пока Яга готовила, Немила радостно собирала яички из-под несушки, ежеутренне доила козу и подкармливала детишек молоком козлиным; много гуляла по двору и уже не гораздо меньше мечтала о возвращении домой. В голове у неё прояснилось, и поняла она, что возвращение ничего хорошего бы ей не принесло – и ей бы пришлось несладко, а девочкам тем более.

Смотрели бы на них косо, шарахались, подговаривали бы сестёр с батюшкой от них отвернуться, сослать куда-нибудь подальше, с глаз долой.

Но страшнее для неё было разочарование в батюшкиных глазах увидеть, весь лёд отчуждения ощутить от самого родного человека.

Любимая она у него или нет – а позор есть позор.

Поэтому возвращаться Немила пока что не планировала и на будущее не загадывала. «Пусть идёт как идёт – думала она. – Лишь бы больше никаких потрясений не случалось, лишь бы в тишине да в спокойствии наслаждаться тихим материнским счастьем, разделённым на троих».

Дочурки были самые обычные – не поймёшь по ним, то ли царские, то ли крестьянские, на то они и дети. По крайней мере, ей хотелось так думать. И даже когда она стала замечать… кое-что. Нечто такое, чему поначалу не придавалось особого значения, невинные шутки, мелкие пропажи, перемещения предметов – мало ли, дух какой-нибудь забрёл, лес-то всё-таки дремучий – то изо всех сил отгоняла от себя тревогу и подозрения, отказывалась слушать голос разума, однако, слишком уж много всего случалось, и то, что поначалу казалось мелким да незначительным, постепенно обостряло материнскую тревогу.


* * *

– Бабушка-яга, разговор у меня к тебе имеется. И не надо лгать! Не надо изворачиваться, я же не слепая, я всё вижу и слышу: слышу смех немладенческий, который внезапно начинает звучать из ниоткуда и так же внезапно обрывается, вижу, что предметы в доме безо всякой причины меняются местами, а во дворе следы босых ног появляются.

Немила перевела дыхание, требовательно сложила руки на груди, раздула ноздри.

– Так то домовой, наверное, с тобой шутит, – пожала плечами Яга, но Немила не собиралась верить ни единому слову.

– Никакой то не домовой! И я с этого места не сойду, пока не узна́ю, какая такая сила со мной шутит. И ты тоже не сойдёшь.

– Так-таки и не сойду? – Яга почесала нос и насмешливо пожала плечами. – Ладно, твоя взяла. Подойди поближе, научу, что надо делать.

После Ягиного наставления Немила вернулась в избу. Сначала она осторожно заглянула в щёлочку, потом как ни в чём не бывало распахнула дверь и, стараясь не вызывать подозрений, подошла к люльке.

– Ой вы милые мои, ой вы хорошие, – сюсюкала она, а у самой на сердце – камень.

Детишки вроде бы спали. Радость спала с открытым ртом и улыбалась во сне, а Грусть посасывала сразу несколько пальчиков. Чудо, а не дети, и никакие не богатырши, совсем крохи, каждая уместится на сгибе локтя.

Какую же тайну они скрывают?

Немила прошла в угол избы, забралась на печку, будто бы ненароком засунула руку под подушку и нащупала зеркало. Затем она нарочито широко зевнула, стрельнула глазами в сторону люльки и резко повернулась на другой бок, к стенке. И приготовилась ждать.

В комнате не раздавалось ни единого шороха, и всё же она не могла отделаться от ощущения, что за её спиной творится какое-то безобразие.

«Чуют любой подвох», – припомнила она слова Яги и закрыла глаза, пытаясь отвлечь мысли и успокоиться. Но в такой серьёзный момент на ум, как водится, ничего отвлекающего не шло, одни кошмары лезли. В последнее время от кошмаров ни днём, ни ночью покоя не было, хотя какой тут день, какая ночь? Всё одно – затянувшиеся сумерки, и не понять никак, сколько времени минуло с тех пор, как сорвала она тот злополучный цветок у Ежевики… Яга говорит – февраль сейчас царствует, да как тут поверишь, когда кажется, будто уж целая жизнь минула?

Лица сестёр уже почти забылись, ощущение батенькиных объятий припоминалось с трудом… Только лик Иванов царственный никуда не делся из головы, засел там прочно, что репа на огороде у одного крестьянина из соседней деревни, любителя хвастать и преувеличивать. Хохотали над этой историей все, кто её когда-либо слышал. Нет, ну надо же, выросла репа размером со взрослую лошадь! И целой семьёй её тянули-тянули, потягивали-потягивали, и никак вытянуть не могли!

Вспомнив эту историю, Немила вслух хохотнула – смешно же! – но потом снова приуныла: получается, и она тянет-потянет, а никак Ивана из своего сердца не вытянет.

Да, скорее всего, Иван её и помнить не помнит, а она его – знать не знает, потому как имела дела не с царевичем, а с его порченой стороной. Но как говорят: влюбиться в лик – уже полдела!

А то, что она не одна была у него, так это можно понять и простить. Жаль, конечно, что та бедняжка померла, а с другой стороны, чему быть тому не миновать. Значит, так должно было случиться и ничего не попишешь. И как бы Немила стала несчастна, если бы та, другая, живой добралась до Ягиного двора и сейчас ходила бы, такая важная, и говорила бы: «Я Ивану первая детей родила, значит, я у него буду женой».

А если Ворон, да не допустят этого Матушка с Батюшкой, найдёт ещё одну такую же, от порчи Ивановой пострадавшую? И что, если та окажется милее сердцу царевича?..

Тьфу! Подумать страшно! Вот и отвлеклась, называется, в итоге накрутила себя – хуже некуда! Да так накрутила, что и о детишках забыла!

Лёжа на левом боку, Немила правой нащупала под подушкой зеркальце, вынула его, переменила руки, осторожно высунула округлый серебристый край из-за плеча.

Зеркальце было прекрасно отполировано, ровненькое, гладенькое, а потому, невзирая даже на постоянный полумрак, Немила отчётливо разглядела плетёную люльку, свою лавку, обеденный стол, и…

Двух пренеприятнейшего вида человечков, сильно смахивающих на пудовых свинок – таких же жирных и розовых, с наливными грудями, свисающими примерно до середины складчатых пузиков, с волосатыми промежностями, которые те демонстрировали без малейшего стыда, широко расставив свои неестественно короткие ноги, с пухлыми младенческими щеками и такими же пухлыми ртами, изогнутыми в совсем не детских хитрых и скользких улыбочках. Свинячьи узкие глазки хитро переглянулись, а потом, как по волшебству, на столе внезапно оказалась корзинка яиц, которые Немила и Яга собирали в течение нескольких дней, и крынка сдоенного буквально этим утром молока.

С немым ужасом Немила проследила, как один из младенческих ртов широченно распахнулся, вливая в себя молоко прямо из крынки, тогда как другой человечек с до омерзения довольным видом продырявливал скорлупу невесть откуда взявшимся шилом, после чего с заметным усилием принялся засасывать содержимое, втягивая щёки так, что на них образовывались ямочки.

При всём этом двое чувствовали себя не гостями и не ворами, а явно вели себя как дома – оба, или, точнее, обе, если судить по тому месту, что у них между ног, сидели вольготно развалившись, одна полулёжа на лавке, другая на столе, и нагло болтали в воздухе ножками.

Какое безобразие! Какая наглость!

Онемев от потрясения, Немила некоторое время без движения лежала на месте, бездумно пялясь в зеркальную поверхность и отмечая про себя детали происходящего. А потом до неё дошло.

Это же они и были, её дети!

Зеркальце выпало из ослабевшей руки, в гробовой тишине раздался тяжёлый вздох разочарованной матери. Грудь Немилы сжала безысходность, и с громким всхлипом «почему?» она развернулась спиной к стене, лицом к комнате.

– Я вас раскрыла! – громко крикнула она, увидев, что стол и лавка опустели.

Ровно в этот миг из люльки донеслось угуканье. Немила подкралась к люльке, но ничего нового не заметила. Дети лежали в тех же самых позах, что и ранее, разве что Грусть перестала кривить ротик.

Не в силах перебороть свои чувства – отвращение, любовь, страх – Немила отошла от люльки и заглянула в корзинку с урожаем от курочки.

На первый взгляд – яйца как яйца, и даже дырочек не заметно, если не приглядишься.

Но она повертела в руках каждое из них, каждое, и все, совершенно все яйца, оказались пусты изнутри. От них остались одни лишь скорлупки.

В крынку заглядывать не стала, ибо и без того догадалась, что та тоже была полностью опустошена.

Проковыляв мимо люльки и стараясь даже не глядеть в сторону детей, Немила выскочила на улицу и на заплетающихся ногах побежала в сторону Яги.

Двор, как уже упоминалось, выглядел гораздо лучше – ровнёхонький, сухой, ноги не проваливались в землю, а пружинили от неё. В два шага Немила оказалась рядом со старухой.

– А-а, значит, узнала правду, – понимающе протянула Яга, когда та беспомощно остановилась рядом, не в силах вымолвить ни слова. – Но молчи, не говори того, о чём потом пожалеешь.

Немила посмотрела исподлобья, жалобно и вопросительно. В голове крутились жуткие мысли: убить бы детей, и дело с концом, более того, в такой непростой ситуации – это её прямой долг как родительницы; но разве ж поднимется рука?

Может, ещё не всё потеряно? И Яга сможет расколдовать их? А тогда почему до сих пор не расколдовала и молчала о том, что знала?

Яга, внимательно наблюдавшая за выражениями, сменявшимися на лице Немилы, мрачно покачала головой:

– Пойдём присядем у баньки. Я расскажу тебе одну историю, а Васька пока за детьми приглядит. Васька! Брысь на окно, дитяток бди, чтоб дел не натворили, мы скоро обернёмся!

Яга убедилась, что кот её услышал, и направилась в сторону бани. Немила бросила вороватый взгляд в сторону избы, но сразу понурила голову, будто хотела скрыться от свалившегося на голову открытия, и, не оглядываясь, пошлёпала босыми ногами вслед за Ягой.

Глава 10

– Старая я уже, – прокряхтев, Яга присела на лавку и вытянула обе ноги. – Старая, – повторила она, натягивая на плечи излюбленный платок из грубой серой шерсти. – Живу я очень долго на белом свете, сколь тебе и не снилось, но память меня пока ещё не подводит. Особливо касаемо тех годков, когда ещё не началось моё служение.

В чём именно заключалась служение Матери, Немила до сих пор представляла себе смутно. Другое дело Отец – в честь него устраивались пышные празднества, песнопения, водились хороводы, приносились подношения… В крупных селениях для Отца были возведены целые святилища, а местные служители занимались тем, что следили за выполнением обрядов, толковали по знакам природы, доволен ли остался Отец, достаточно ли было подношений, искренни ли были люди в своей радости. От этого зависело, как ответит бог: проявит благосклонность или нашлёт на всё селение новые испытания.

Немила слышала от старших пересказы древних сказаний, гласящих, что когда-то и Матери поклонялись наравне с Отцом – только в отличие от него Матери поклонялись ночью, а обряды проводились под сенью вековых деревьев, лучше всего в лесу. И по сей день можно встретить огромных каменных истуканов, заросших мхом и сорной травой – это указатели, по которым сейчас особо не ходят, боятся.

Раньше свободно можно было попасть в тридесятое. Говорят, если задрать голову, то его в ясный день можно было увидать прямо на небе. Но сейчас совсем другие времена. Ребёнку дозволено ходить где вздумается, а даже если не дозволено, он всё равно норовит залезть везде. Взрослый же слишком много видел и знает, чтобы продолжать быть смелым и бесстрашным.

Последние слова Яга как-то раз сказала Немиле в один из прежних беззаботных дней, а Немила, хоть слова и запомнила, но не особо их поняла, а потом переспрашивала: «Так это-де получается, что любому человеку дозволено пойти в дремучий лес?»

Яга степенно кивала: «Дозволено любому, в любое время и в любом состоянии души»

«И бесцельно можно?»

«Можно»

«И вернуться можно целым да невредимым?»

«Можно вернуться, а можно и не вернуться»

«Но многие же не вернулись?» – всплёскивала руками Немила.

В ответ на последний вопрос Яга только пожимала плечами, и оставалось мучаться в неведении насчёт множества судеб тех людей, кто ушёл и не вернулся. Мучалась она и насчёт собственной судьбы, но хотя бы в одном у неё была уверенность: Ивана-царевича обязательно разыщут, и глянет она ему в очи, и плюнет в них от всего сердца.

После рождения детей Немила начала остро тосковать по своей собственной, кровной матушке, что чуть-чуть не дожила до немилиного восьмилетия. Прыгнула ли та по своей воле в холодную ноябрьскую воду, упала ли, спасалась ли от кого, али не желала спасения? Сие неизвестно до сих пор, а что Немила помнила точно, так это то, что нашли тело матушки вмёрзнувшее в лёд аккурат перед бобриной плотиной. А позади плотины находилась заводь, что противоположным берегом в лес дремучий упиралась.

Немила, конечно, рассказала эту историю Яге – она просто не могла обойти стороной столь важное событие своеё жизни, тем более, что Яга спросила о матушке первая, а затем разговорилась сама, и поведала очень много интересного.

– Когда я была совсем юной девицей, почти такой же, как ты, может, помладше, то тоже часто бегала гулять в леса, – вспоминала Яга. – Леса были не такие, как сейчас, более светлые, широкие, прорезанные исхоженными тропами. Мы редко садили семена в землю, больше охотились, выбирали дары леса – ягоды, орехи, благо, их тогда было много, – а часть даров всегда оставляли для Матери и Отца.

Жила я тогда примерно на том же месте, где и сейчас, и прямо тут проходила граница нашего леса. Как видишь, нынче от селения ничего не осталось, потому как люди за реку предпочли переселиться, а эти земли постепенно пришли в упадок, и их захватил лес.

Но рассказ мой будет не о лесе, а о том, как вышла я замуж за доброго молодца из соседнего селения.

Мой суженый был чем-то похож на медведя – сильный, смелый, немного медлительный, но основательный в делах, и очень добрый, а меня он называл своей медведицей, потому как я тоже сбитенькая была, крепенькая, да и рука у меня была тяжёлая.

Яга хихикнула, но снова посерьёзнела.

– Поженились мы и стали жить то тут, то там, а скоро народили первенца нашего. Родился он на исходе весны, когда жаркое солнышко вовсю пригревало землю. Златоглавом его назвали, потому что волосы у него были такого же цвета, как и у меня когда-то, и как у тебя, Немила.

Немила пригладила свою золотую косу. Потускнела та в последнее время, не блистала тем прежним золотом, но, слава богам, и не серебрилась пока.

У Яги пряди были – что червонное серебро, у Мокши – обычное, светлое серебро. И то, и то красиво, но золото сияет богаче, золото благородней, царственней, всяк знает, млад и стар – золото стоит выше серебра, выше всех других металлов. Ибо железо крепко и твердо, оно разит наповал и оберегает тело, серебро защищает душу, а в самую тёмную ночь напоминает о луне, золото же создано, чтобы подтвердить власть солнца над всем миром, ведь не было с сотворения мира ни одного дня, чтобы солнце не выкатилось на небосклон.

А Яга тем временем продолжала:

– Златоглав был мальчиком здоровеньким, но с самого рождения обнаружил свой нрав буйный. Всё должно было быть по его, а коли нет, так он бросался оземь и рыдал, кулаками бил, а как подрос, так и на окружающих стал кидаться, даром что козявка – никого не боялся.

Перед Немилой нарисовался небольшой мальчишеский лик, черты которого напоминали одного из смеяниных отпрысков, того, кого та везде таскала с собой. Немила не испытывала к мальчику особо тёплых чувств, тот рос капризным и изнеженным, из-за чего получал от сверстников насмешки – но оземь не бросался, кулаками не молотил, да и плакал вполне по-мужски: не навзрыд, а тихо, не привлекая к себе внимания.

Немила ощутила первый укол жалости к Яге.

– Я старалась быть хорошей матерью, где надо, хвалила, где – поколачивала… – Яга вздохнула, сжала клюку. – И муж мой поколачивал. Но этого было мало. Наш Златоглав рос зверёнышем, диким и неуправляемым, казалось, он просто не знал, куда себя деть. С малых лет он мечтал о том, что вырастет и станет воином… А времена тогда были спокойные, светлые, мало кто с кем враждовал, и то в основном на юге, в горах, а тут, на равнине, никаких границ, никаких царств-государств в помине не было, даже не думали люди между собой враждовать из-за куска земли, иди куда хочешь, делай что хочешь. Да и не жили мы тут постоянно, только с осени по весну, а летом на север уходили, к морю, потому как там самые лучшие берега были, и еды водилось навалом.

(Диковинную историю рассказывала Яга – как можно жить одними дарами леса, и зачем уходить куда-то, если и так сыт? Батюшка восхищался морем, с восторгом упоминал о вкуснючей морской рыбе, ракушках, у которых внутри питательная ароматная мякоть, не идущая ни в какое сравнение с содержимым речных ракушек, но Немиле было страшно даже подумать о таком невообразимом количестве воды, что не перейти, не переплыть. Да к тому же солёной и холодной! Но истории Яги она внимала с особым благоговением. Её очаровывало давно минувшее прошлое, свидетелей которого ныне раз и обчёлся).

– В то лето, – Яга сделала паузу, – в то лето сынку шёл пятый год. Мы сильно хотели родить второго сына, или доченьку, а потому часто отсылали Златоглава играть с детьми. В то лето он наконец-то полюбил детские игры, нашёл себе друзей, и не одного, не двух, а много больше! Мы, конечно, были рады, хоть тревога никогда не покидала наших сердец и умов.

Великое счастье – жить у моря и поедать его дары. Всяк от млада до велика любил поплескаться в прохладной водице, а мальцы – те и не вылезали на берег до самого вечера.

Наш Златоглавушка вечером приходил шёлковый, ласковый, казалось, он выплёскивал в море всю черноту, что скапливалась за ночь в его душе.

К превеликому нашему горю, в один из дней произошло нечто непоправимое. Недоглядели, оплошали, расслабились – как ни крути, а в том только наша вина была. Утопил сыночек наш другого мальчишку.

Яга говаривала спокойно и безмятежно, словно речь шла не об убийстве, а о чём-то вполне невинном, вроде сбора урожая.

– Утопил почти такого же по возрасту, чуть старше, но более хилого. Нашло на него что-то, прямо посреди игры у всех на глазах набросился. Пригляд, как назло, отвлёкся, задремал, а дети-то что, дети пока сообразили, пока оттащили, уже и поздно стало.

Потом… Потом суд был. Отец и мать погибшего мальчика потребовали суровой расплаты. Порешили, что нашего мальчика нужно утопить точно так же, как и того, другого.

(Немила посчитала приговор справедливым – око за око, зуб за зуб – но Ягу ей теперь стало ещё жальче).

– Топить нашего Златоглавушку поначалу вознамерился отец погибшего мальчишки. Муж мой взмолился, чтобы позволили ему самому исполнить приговор, и я поддержала его: лучше принять смерть от родной руки, нежели от чужой. Поспорили они недолго и в итоге согласились, чтобы по-нашему было.

Бурными были воды в тот день, пенными, волны вздымались такие, каких ни в один другой день того лета не было. Выполнил мой суженый свой долг, потопил мальчонку нашего, взял за плечики и опустил в воды солёные, а потом вышел на берег, неся в руках тельце безжизненное. Похоронили мы Златоглава недалеко от летней стоянки, погоревали и спать легли, а наутро, когда я проснулась, не обнаружила рядом с собой суженого.

Тело его вынесло на берег через несколько дней, и пришлось мне одной хоронить своего медведушку. Рядышком они легли с сынком-то, оставили свою земную юдоль, устремились в дали дальние, неизведанные.

А мне тоже никакого выбора не было – либо вслед за ними, либо продолжать своё пустое существование.

Вернулась я на зимовку с остальными людьми – вместе да не вместе. Сама не своя была, вроде как делала привычные дела, а не осознавала ничего. Только дошла до родных мест – так ноги сами привели меня на знакомую завалинку в лесу, где я раньше имела смелость гулять в одиночестве.

Молила я Матушку Всея не о себе – о возлюбленных своих, чтоб жилось им на том свете беззаботно и хорошо, – а сама ревела в три ручья и мечтала о том, чтобы она тоже забрала меня обратно в своё лоно, где нет страданий и боли.

Знала я, что по ту сторону мне уже ни с сыном, ни с мужем не встретиться, потому как один ушёл от меня слишком рано, а другой суть ужасно поступил, против воли Матери пошёл, и теперь уготовано ему на том свете прощение вымаливать, неприкаянным бестелесным духом томиться.

Ничего у меня не осталось, кроме собственных слёз, и щедро орошала я ими землю в лесу.

И вдруг донёсся до меня голос женский, тоненький, дюже приятный. Мудрые вещи тот говорил, так что я сразу поняла, что своими рыданиями не кого иного, а Матушку привлекла:

«Не плачь, дитя моё, зрю я в твоей душе то, чего ты сама не видишь: ум, волю и милосердие великое. Есть у меня для тебя две новости: радостная и печальная. Радостная, что сын твой прощён за глупую попытку распоряжаться чужой жизнью. Я его отпустила, и теперь он очень далеко отсюда, так далеко, что вам больше никоим образом не повстречаться ни на том, ни на этом свете.

А печальная новость касается твоего мужа. Совершил он проступок более тяжкий, добровольно лишившись главного моего дара, и теперь должен понести наказание».

Услышав это, упала я на валун, присыпанный тонким слоем снега. Прямо тут были выплаканы все мои слёзы, выжаты до последней капли – и поэтому хотелось смеяться. Я больше не увижу своего сына – зато он помилован богиней, и это самое горькое счастье в моей жизни. За мужа я просить не смела, понимая, что оное бесполезно и скорее разозлит Матушку, нежели разжалобит. Слово её – закон, не нам, детишкам малолетним, его оспаривать.

«Ты верно мыслишь, – ответила она, и в её словах мне послышались игривые, не к месту весёлые нотки. – Я – Мать, и моё слово – закон. Но всегда ли я разумно себя веду по отношению к детям?»

«Всегда!» – уверенно заявила я, не допустив ни малейшего промедления в ответе.

«Тогда скажи мне вот что. Ты, как мать, всегда ли была разумна по отношению к Златоглаву?»

Тут я засомневалась. Будь я разумна, разве произошло бы то, что произошло? К тому же где я и где Мать Всея? А она по-доброму рассмеялась: «Не такая уж между нами большая разница! Я тоже порой сомневаюсь в себе, но одно знаю точно: я бы не задумываясь отдала то немногое, что имею, за любого из своих детей, моё сердце обливается кровью каждый раз, когда приходится прибегать к наказанию, чтобы научить вас, наставить на путь истинный…»

Я лежала на том валуне, чувствуя, как коченеют ноги и руки. С чего вообще Матерь снизошла до меня, оставшись глухой ко многим другим? Этого я не знаю до сих пор.

«Твой муж будет веками искупать вину, и вы больше не встретитесь, но если и встретитесь, то не узнаете друг друга», – добавила Мать строгим голосом. Голос исходил отовсюду, и я была уверена, что окажись прямо здесь, на поляне, случайный путник, то он не услышал бы ни словечка из нашего разговора, поскольку всё сказанное предназначалось только лишь мне.

Я почти забылась там, на холоде, решив про себя, что так, может, будет к лучшему – во мне не было ни капельки сил, чтобы вернуться в селение через лес и засыпанный снегом луг. Искать меня бы принялись не сразу. И тогда Матушка дрогнула, сразу стала мягче, принялась убаюкивать меня:

«Не горюй и не беспокойся, Богданой наречённая, простила я уже твоего мужа, отправила вслед за сыном. Они ещё успеют повидаться, прежде чем их дороги разойдутся на веки вечные».

«Но чем я заслужила?.. Как тебя отблагодарить, Матушка?» – слабо прошептала я. Чудилось мне в тот момент, что я наяву вижу, как оба они – муж и сынишка – стремительно удаляются от меня, один за другим, и видны мне только их спины. Я слабо окликнула мужа, и он обернулся, помахал мне рукой, а следом помахал и Златоглав. Я как их увидела, так сразу сердцем поняла, что не быть нам больше вместе, одной семьёй.

«Отпусти, – молвила Матерь, подслушав мои мысли. – Они тебя почти забыли. Таков естественный ход вещей. Я тоже отпускаю… меня тоже забывают».

«Я не смогу вернуться к людям, лучше мне уйти вслед за ними», – возразила я.

«Не догонишь, – жёстко возразила она, и я не усомнилась, что это правда. – А коль не хочешь возвращаться домой к себе, а желаешь меня отблагодарить, так я могу тебе подсказать, чего именно я хочу от тебя».

Я не сомневалась ни одного мига, я внутренне согласилась на всё, даже не успев дослушать предложение Матери до конца. Она сделала меня своей служительницей, совершила поступок, на который способна лишь только мать. Она одарила меня частичкой своей силы, так же, как одаривала каждую прислужницу, с поистине невероятной щедростью. Как ты знаешь, Немила, наш Отец никогда не был столь же щедр по отношению к детям, но он – отец, его любовь не столь безусловна и более холодна, хоть и облачена в тёплую золотую оправу.

– Баба-яга, скажи, а она… ещё говорила с тобой после этого?

– Нет. Ни со мной, ни с моими сёстрами во служении, – буркнула Яга угрюмо. – Если хочешь знать моё мнение, то скажу тебе вот что. У неё ведь тоже целое тридесятое царство под присмотром, так что некогда ей к нам хаживать. А если она и когда вернётся сюда, то лишь затем, чтобы новых прислужниц выбрать, когда мы трое помрём. Гляжу, у тебя остались ещё вопросы?

(После такой грустной истории Немиле хотелось взбодриться и поднять обеим настроение, так что она не стала в очередной раз допытываться о том, чем Яга скрашивает свои будни в лесу и в чём именно состоит служение Матери, а решила полностью поменять тему разговора).

– Баба-яга, ты так интересно рассказываешь! Пожалуйста, поведай о царице Лыбеди! – Немила умоляюще сложила руки. – Я её так люблю, она такая красивая и смелая! Честное слово, если ты о ней расскажешь, то я больше не буду к тебе приставать!

– Ах, негодница, – усмехнулась Яга. – Сидишь тут, душу изливаешь, а ей одних цариц подавай. Ты лучше не меть в царицы, жизнь у них лишь на первый взгляд – мёд да нектар, а как узнаешь изнанку, так там сплошная горечь. Но я, так и быть, отвечу. Знавала я Лыбедь, видала. Мы тогда с сёстрами во служении втроём жили, все вместе. Если не подводит меня память, ко дню первой встречи с Лыбедью уж около двух сотен лет я состояла в услужении Матери. Ты себе и представить не можешь, как это долго и что за это время успело произойти! Но мы договорились, что разговор пойдёт только о Лыбеди, так что остальное неважно.

Взгляд Яги устремился вдаль, она чуть улыбнулась, уселась поудобнее и облокотилась на клюку.

– Когда на белый свет народились трое братьев и их сестра Лыбедь, Мать уже давнёхонько не давала о себе знать. Она ушла, завещав нам троим напоследок, чтобы мы продолжали делать то, чему она нас научила. Так и жили мы, поживали, добра не совершали, зла не преумножали, иногда в люди выбирались тайком, чтобы проведать, что в мире происходит.

Про трёх братьев и сестру прослышали мы, когда молва о них народная пошла. Мол, есть такие-то такие-то, град они строят на севере с благословения самого Отца.

Но перескажу-ка я эту историю с самого начала, перемежая слова Лыбеди с собственными знаниями – и начну я со встречи с неизвестным странником, который однажды напросился к ней и к её братьям домой.

Итак.

Возжелал однажды Отец объединить множество мелких княжеств в одно царство-государство, подобное тридесятому: нас, живущих на Великой равнине испокон веков, и горных, которые всегда держались поодаль. А для этой цели заприметил он семью одну, состоящую из четверых дружных сиротинушек. Почему он выбрал именно их – никому доподлинно неизвестно, а потому не будем сказ на этом месте останавливать.

Притворился Отец странником и попросился, будто случайно, в дом братьев, коих звали Кий, Щек, Хорив, и их единственной, а оттого очень дорогой всем троим сестры, Лыбеди.

И стал он в облике бродяги истории разные сказывать, о далёких странствиях, чудесах и приключениях.

Сестра была ему поначалу неинтересна, он её почти не замечал, однако Лыбедь впитывала истории о странствиях странника по белу свету не хуже, а то и лучше братьев, и когда пришло время прощаться со странником, она была первая, кто топнул ногой и сказал:

«Вы как хотите, а я не могу жить как прежде после всего, что слышала. Пока весь белый свет не повидаю, не успокоюсь!».

Сей же миг поддержали её братья, и двинулись все вместе к морю, ведь именно море расписывал им странник в особенно ярких красках.

Дорога их была длинная, дальняя, ведь жили-то братья и сестра на юге, почти у самых гор. Впрочем, на тот раз обошлось почти без приключений, что расстроило всех четверых, которые понятия не имели, что их ждёт дальше.

Однако, они не стали сильно расстраиваться, поскольку и без приключений понравилось им странствовать, а особливо с больши́м количеством людей самых разных встречаться. Продвигались они на север постепенно, останавливаясь в каждом селении, что по пути было, и везде их привечали, везде любили и везде принимали как своих, как родных.

Ближе к северу селений становилось меньше, а на двухсотый день путешествия они вышли к двум холмам, омываемым по правую сторону широчайшей рекой, имя которой сейчас каждому известно. Ни одного селения вокруг на десятки вёрст, а позади холмов начиналось оно – море без конца и края. Море предстало перед ними чёрным и спокойным, чуть подёрнутым рябью от ветра. Даже бурная, непокорная река, которую в те годы знавали как Славутич, в месте слияния с морем успокаивалась, становилась гладкой, как зеркало. Лыбедь сразу же влюбилась в непроницаемую гладь, а братья облюбовали себе холмы.

И поскольку получили они благословение Отца (поначалу не подозревая того), то рядом нашлись подходящие деревья на строительство терема, а земля, которая испокон веков была бедная, стала плодородной и жирной.

Поняли они, что непростой странник направил их сюда, и обрадовались братья, стали звать народ на поселение.

И потянулся люд в прекрасное место, укрытое от солёного ветра холмами, и стал землю вспахивать, постепенно научился в дарах моря разбираться. А как увидели братья, что народ живёт тут сытой довольной жизнью, так решили город отстроить да не простой, а белокаменный.

Белый камень для того свозили ажно с южных гор. Так выросла столица царства, которая должна была объединить всех людей в мире, ежели б не случился раздор между Кием и его братьями…


***

Вдруг Яга прервала свой рассказ, начала принюхиваться и по сторонам оглядываться, особенно пристально всмотрелась в густой туман над верхушками деревьев, но почти сразу вернулась к рассказу.

– О чём там я?.. А, значится, погоревала Лыбедь недолго и двинулась в лес Кия искать. Косточки евойные нелегко было разыскать, мы бы точно не справились без Отца, который своими лучами посреди леса указывал путь. Единственный раз то был, когда я с Отцом столкнулась, а до сих пор помню, как сердце в пятки уходило от волнения, когда он с нами заговаривал.

И сказал нам Отец: «Теперь я знаю, что не может быть хуже врага, чем собственный брат».

И добавил: «А град у двух холмов я благословляю на долгую жизнь. Пускай растёт большой и красивый, и пусть дела в этом граде совершаются самые великие, под стать ему самому. Отныне Лыбедь-градом пусть зовётся, по имени дочери, которой я горжусь».

Не успела Яга договорить последние слова, как раздался громкий шелест крыльев. Немила вскинула голову. Из тумана вынырнула чёрная крылатая фигура, размеры которой не оставляли сомнений.

Это был Ворон, и когтистые лапы его снова несли ношу, но на этот раз живую. Его добыча вся дёргалась, извивалась, заметно было невооружённым глазом, что Ворон устал, что он едва справляется с тем, чтобы не выронить ношу – а та сопротивлялась будь здоров как, явно предпочитая убиться о землю, нежели продолжать своё вынужденное путешествие.

Яга и Немила с замиранием сердец проследили, как Ворон чуть не приземлился прямо на частокол, но смог с последней натугой отбросить себя на сажень дальше. Тому, кого он сжимал в своих лапах, повезло чуть меньше. Когти разжались, и пленник рухнул на землю.

Падение было не слишком жёстким, человек почти сразу начал шевелиться. Каштановые вихры заслоняли лицо, шаровары заметно износились, золото кафтана блестело далеко не так ярко, как прежде, а красный сапог где-то лишился своей пары.

Несмотря на общую потрёпанность воронова узника, Немиле не составило труда узнать в нём своего суженого.

Глава 11

Немила вскочила, сорвалась с места, но её ноги встретили на пути препятствие, запнулись, и она полетела вниз.

– Ай! За что?!

– За то, что лезешь поперёк старших, – процедила Яга, подтягивая к себе клюку. – Иди вслед за мной и не смей вырываться вперёд. Это может быть опасно.

Они подошли к вновь прибывшим, Яга – нарочито медленно, Немила – семеня, спотыкаясь и фыркая от злости.

Вот он, Иванушка, лежит на голой земле! Весь исцарапанный, побитый, в жутких кровоподтёках, дышит с трудом! А Ворон, безжалостная птица, будто мало тому чужих страданий, ещё и топчется по бедняге корявыми лапами, и каркает чего-то там непонятное!

Под непроницаемым взглядом влажных птичьих глаз Немила на мгновение смутилась, всего на мгновение, а потом рухнула на колени и с щемящей нежностью прикоснулась к грязноватым завиткам волос. Но не той была реакция Ивана, что она ожидала. Нежное и мягкое тело вдруг напряглось, забилось в конвульсиях, а когда лицо любимое повернулось в её сторону, так она ахнула и отшатнулась, таким злобным был оскал рта, и в узких глазах не было ничего, кроме сшибающей с ног ненависти.

– Развяжи меня, ощипанный! Не то худо тебе будет… Немила?

Царевич узнал её! И взгляд его сразу подобрел, смягчился! У Немилы так и отлегло от сердца, и внутри всё запело. И обида забылась, отошла на задний план.

– Немилушка, рад видеть тебя в добром здравии, – царевич улыбнулся, обнажив перепачканные землёй зубы, и не успела она улыбнуться в ответ, как он весь внезапно затрясся, и изо рта его начали доноситься звуки, похожие одновременно на смех и на рыдания.

– Немилушка, любовь моя, скажи им!.. Пусть меня отпустят! Я не делал им ничего плохого, я вообще их не знаю, за что меня так?!

Она нашла его руку, переплела пальцы со своими, другой рукой без опаски погладила Ивана по щеке.

– Иванушка, почему ты ко мне не вернулся? Я ждала тебя, думала только о тебе!.. Не злись, пожалуйста, Яга и Ворон тебе помогут, снимут с тебя порчу, и заживём, прямо как мечтали! А у нас, кстати, детки есть, недавно появились, на тебя чудо как похожи…

– Дети? – переспросил он, скривившись. – Прости, но, как видишь, мне сейчас совсем не до них.

Немилина рука ослабела. Она хотела сказать, что всё понимает, но почему-то не смогла выдавить из себя ни слова.

– Прости, я не то хотел сказать, – исправился Иван. – Это не я, а порча во мне бушует. Говоришь, детки? Больше одного? Можно мне их увидеть? И можно, пожалуйста, эта птица с меня слезет?

– Нельзя, – рявкнула Яга. – Ты, мелкая дрянная душонка, прекрати забивать голову этой девице ложью, она и без того уже достаточно от тебя пострадала! Я знаю, кто ты! Ну-ка, Немила, слушай теперь! Перед собой ты и правда видишь царевича Ивана, но тот, что говорит с тобой – это паразит, залётная душонка, что подавляет волю настоящего хозяина тела и творит его руками всё, что вздумается. С настоящим Иваном, с его душой и разумом, ты никогда не имела дела, Иван скорее всего даже не ведает, что с его телом творится.

Немила разрыдалась, пленник пуще прежнего принялся умолять отпустить его:

– Не держите меня! Я покину это тело сам, честное слово, покину! Смотрите, уже покидаю!

Иваново тело неожиданно обмякло, глаза его закатились, рот ослаб, язык вывалился наружу. Но Яга стукнула по его спине клюкой, что-то прошептала, и взгляд Ивана снова стал осмысленным.

– Нечего мне тут балагурить. Сросся с бедным мальчиком, поганой метлой теперича не выгонишь, паразит мелкий. А ты, Ворон, можешь встать с него. Без моего позволения здесь и червяк не проползёт.

Яга топнула ногой. Ворон крикнул «кар-р»! И неохотно спрыгнул с тела, поделенного на двоих.

Иван встал, его глаза недоверчиво и затравленно забегали между Ягой и Немилой, а потом он резко рванул к частоколу.

Попытался вскарабкаться – но колья были слишком гладкие, обернулся летучей мышью – а те стали расти вверх, пока не закрыли собой небо.

Летучая мышь камнем упала на землю, а змея попыталась протиснуться сквозь зазоры в кольях. Затем змея превратилась в лягушку, бесполезно попрыгала по двору, а с последним прыжком на том месте снова стоял потрёпанный озлобленный на весь мир царевич.

Но и это была не последняя попытка. Немила попыталась броситься к Ивану, однако не успела двинуться с места, как из уха царевича вырвалась чёрная струйка дыма, которая взвилась ввысь, оставив тонкий хвостик в ушной раковине. Частокол снова вырос, а месяцы-головы, развернувшись лицом в центр круга, принялись изо всех сил дуть, сложив губы в куриные гузки и раздувая щёки.

Во дворе поднялся страшный ветер. Дымок отчаянно мельтешил в воздухе, но никакого результата это не принесло – подняться выше частокола ему так и не удалось.

В конце концов захватчик Иванова тела вернулся, скользнул тонкой струйкой обратно, через ухо прямо в голову, после чего рухнул на землю и обиженно надулся, не забывая ругать своих «пленителей» на чём свет стоит, да так, что у Немилы заалели щёки.

– Ты ему поможешь? – шепнула Немила Яге.

– А чего б нет, – уверенно заявила Яга. – Царевича в стольном граде уж заждались, возвращать его надо. Одна просьба у меня к тебе имеется, очень важная: чего бы ни происходило в последующие дни, ты ни в коем случае не должна лезть, куда не просят, чего бы ни увидела и ни услышала. И тогда твой царевич станет как прежний.

– И долго ли ждать придётся?.. – вздохнула Немила.

Яга с нажимом повторила:

– Не лезть, куда не просят. И не донимать расспросами, раз уж на то пошло. Когда надо будет, сама всё увидишь и узнаешь. Несколько дней это займёт, сколько – не скажет никто.

Немила, чуть помедлив, согласно поклонилась. Пока порча не будет снята, можно в сторонке побыть, а там уж держись, Иванушка! Всю женскую хитрость она приложит, чтоб он о ней вспомнил и жениться захотел.

А всё же трудно ей было поверить, что вот этот встревоженный, растерянный молодец, что стоит, озираясь по сторонам, и чуть не плачет, он есть Иван и не Иван одновременно. Хоть не самый глупый у неё умишко, но на такие задачки рассчитан не был, а потому свыкнуться с подобной мыслью у неё пока что не получалось. На это требовалось время.


* * *

Изуродованный когтями железный ствол оплетался крепкой верёвкой, похожей на кольчатое тело речного червя.

Иван сидел на голой земле. Голова его клонилась к груди, однако он не спал, о чём красноречиво говорил озлобленный взгляд исподлобья.

Немила была слишком взволнована появлением царевича, и суетилась, и хлопотала вокруг него: покушал ли, попил ли, удобно ли ему, хочется ли умыться, не холодно ль, или, наоборот, жарко? Иван заботу принимал с явной охотой – а она радостная бегала туда-сюда, то покормит с ложечки, то лицо влажной салфеткой вытрет, то стопы сидит разминает. И всё ей в радость, ничего для любимого не жалко, одно печалит: дети в избе проснулись раньше времени да как развылись ни с того ни с сего, а Ваську Яга не пускает, говорит, тут, во дворе ей нужен.

Разорваться бы на две половинки, одна тут – другая там.

– Не слышишь, что ли, мать они зовут, – буркнула Яга и добавила шёпотом, но так чтоб было слышно. – Устроила тут облобызальник, смотреть противно. Лучше б с таким рвением детьми занималась, али думаешь, он оценит твои старания? Давай отсюдова, шагом марш.

Страшно не хотелось Немиле никуда уходить, и тем более не оставаться с детьми один-на-один – после недавних событий она их побаивалась, хоть Яга и говорила, что те-де безобидны и привязаны к матери совершенно по-человечески.

Но как же тут поспоришь, когда на тебя целых трое ополчились, даещё две маленькие вовсю орут, заставляя одну половину сердца сжиматься от любви, а другую – разрываться от раздражения?

– Ладно, ваша взяла, – вскинув подбородок, ответила Немила. – Но учтите, я скоро приду. Мне же деточек нужно с батькой ихним познакомить.

Она так и представляла себе – возьмёт деточек на руки, выйдет с ними на крылечко и медленно пойдёт по направлению к Ивану, ненароком поворачиваясь то одним, то другим боком. «Смотри, Иван, какие у тебя наследницы растут! А глянь, как у меня бёдра широки стали и как грудь налилась, как тебе такое, нравится?»

Уж она-то понахваталась у старших своих напарниц по детским играм, насмотрелась, как по весне-красне хороводы водятся, как девичьи шеи вверх вытягиваются и косы взмывают до плеч, взглянешь с высокого места – не хоровод, а солнце крутится-вертится; парни пляшут, будто заведённые, щёки краснючие, глаза искрючие, полные задора и решимости. Те, кто охоч до женитьбы, смело в хоровод ныряют.

«Если в омут, то – с головой, по самую макушку!»

Пожалела Немила, что у Яги свекольного сока нет. «Зато глаза можно подвести угольком», – подумала она и, обрадованная, заторопилась к избе.

«Пускай они порчу снимают, а я в сторонке постою, готовая в любой момент на подмогу прийти… и предстать перед царевичем во всей красе – когда с его глаз пелена чудовищная спадёт».

За спиной Немилы с обычным скрипом затворилась единственная дверь. Детишки на пару мгновений присмирели, прислушались, а потом завопили с удвоенной силой.

– Ну-ну, – пролепетала Немила. – Вот же я, ваша матушка.

Она взяла на руки детей, но те были непривычно беспокойны, постоянно вертелись, так и норовя выпасть на пол. Укачивание не помогало, и тогда она выбрала самый верный способ успокоить младенцев – удерживая обеих дочерей на коленях, она быстро оголила грудь, а потом по очереди подняла их и всунула в ротики по соску. Грусти молоко досталось первой, но она никак не хотела сосать, пока не услышала, что сестра начала довольно чмокать.

Немиле тяжело давалось кормление грудью, и дело было не столько в том, что процесс кормления причинял боль и неудобства, и не в том, что по дюжине раз в день переполнявшее грудь молоко пропитывало насквозь рубашку до самого пояса, вызывая ощущения, схожие с теми, которые ты испытываешь, когда имеешь стёртую ранку, которая постоянно открывается и начинает сочиться прозрачным сукровичным соком.

Хуже всего было чувство противоречия, что подступало каждый раз, когда она касалась детей: безотчётный страх, желание немедленно уйти, притвориться, что это не её дети, чужие, а поверх всего – стыд за собственную нелюбовь и нечуткость.

Впрочем, она не теряла надежды когда-нибудь полюбить дочерей с той же силой, с какой любила их отца. А пока приходилось терпеть весь букет неприятных переживаний, связанных с несвоевременным материнством.

Дети сосали-сосали грудь, а она не могла перестать приглядываться, пытаясь распознать в милейших младенцах тех грубых уродливых бабищ, что явились ей в зеркале. Кормление для неё было неразрывно связано с тревогой, которая утихала лишь тогда, когда две пары одинаковых чёрных глазок переставали лупать на неё в упор.

Но вот постепенно глазки стали закатываться, младенцы сосали всё медленней, моргали реже и реже, пока не уснули.

Немила вздохнула с облегчением. Решимости показать их отцу прямо сейчас как-то поубавилось. Она пристроила детей обратно в люльку и на цыпочках дошла до двери.

Толкнула от себя. Дверь с первого раза не поддалась.

– Эй, избушка, мне до игр, – с пренебрежением прошептала она. – Открывай, я к суженому иду.

Когда дверь не поддалась в третий, пятый и последующие разы, Немила запаниковала. Она бросилась к окну, ставни которого не закрывались с момента, как она начала тут жить.

«Неужто избавиться от меня захотели? Значит, я им мешаю, так, что ли? Да я же всего лишь полезной быть хотела!» – с возмущением подумала она, становясь ногами на лавку и одномоментно раздвигая занавески.

Не успела она переступить на подоконник, чтобы вылезти наружу через окно, как обе ставни резко захлопнулись, не издав при этом ни единого звука – ни скрипа, ни хлопка. Одновременно с этим захлопнулись ставни второго окна.

В избе стало темно хоть глаз выколи, а спустя пару мгновений из ближайшего угла избы раздалось мерзкое, до боли знакомое хихиканье.

– Спите, детки! – срывающимся голосом приказала Немила. В ответ она услышала шлепок, словно кто-то тяжёлый приземлился на пол голыми ступнями. Она отступила, чуть не сверзилась с лавки и заколотила по ставням. Естественно, выпускать её никто не собирался.

Сбив мизинчики о дерево, она последними словами обругала избушку (чем вызвала новый приступ хихиканья из двух разных углов избы) и измученная опустилась на лавку.

Со всех сторон доносились шорохи и шепотки, прерываемые иногда новыми приступами хихиканья. Детки разыгрались – подумала Немила, и ей со злости тут же захотелось немедленно прекратить чужое веселье. Почуяв шевеление воздуха, она встала и вытянула ладони вперёд в безнадёжной попытке ухватиться за то, что пронеслось совсем рядом.

– Как вы можете веселиться, зная, что батюшку, вашего дорогого любимого батюшку, что дал вам жизнь, мучают в нескольких шагах отсюда?! – взбесилась она.

На миг в избушке стало так тихо, что можно было услышать, как на улице кто-то или что-то воет. Немила бросилась обратно к ставням, прижалась ухом, услышала голос Ивана, который будто бы звал её – и пуще прежнего заколотила в ставни, требуя, чтобы её выпустили.

Дети снова принялись за своё, но ей уже не было до этого никакого дела. Напрочь отбив руки, она упала под стол и принялась рыдать, щедро орошая слезами дощатый пол. На происходящее в нескольких шагах от неё Немила не обращала никакого внимания, пока не обнаружила, в очередной раз растирая по лицу влагу, что в комнате стало как-то уж подозрительно светло.

Она встала на карачки и высунулась из-под стола, вывернув шею вправо, и увидела картину, заставившую её сперва ахнуть, а потом ехидно рассмеяться: заслонка у печи оказалась отодвинута, и в прокопчённой пасти сверкало огненное зарево!

Немила выкарабкалась из-под стола, нашла, что младенцы мирно лежат в общей люльке, и с нежностью прикоснулась к одной, другой щёчке.

– Ой вы, детушки мои! Радость моя и Грусть! Вот это вы хитро придумали!

Младенцы блаженно улыбнулись, но не подали и виду, что они причастны к чему-либо из случившегося.

А Немила времени не теряла. Она подскочила к печному отверстию и заглянула в него, позабавившись тем, что печь у Яги изнутри кажется безразмерно большой. Затем убедилась, что задвижка открыта полностью – для того, чтобы дым выходил наружу, – пристроила на место заслонку, чтобы в избе стало темно, и на ощупь пробралась к двери. Притаилась.

Долго ждать не пришлось. Она без труда узнала гулкий топот ног по ступеням. «Ага, дымок никак заметила!». Нервно потерев руки, Немила приготовилась бежать.

Дверь с силой распахнулась. Разъярённую хозяйка влетела в избу, и вместе с ней за дверь просочилось немного света. Пока Немила мышью притаилась в уголке, Яга не глядя по сторонам пронеслась до печи, а там резко затормозила, вырвала заслонку, схватила с пола кочергу и принялась с остервенением ворошить дрова, дабы их затушить.

Пока Яга была занята, Немила намылилась из избы, но далеко отойти не успела. Гадкая избушка шевельнула крылечком, и Немилушка покатилась по ступеням вниз, туда, где её уже ждал Ворон.

– Хитро придумала. Али подмог кто?

– Подмогли, – огрызнулась Немила, безуспешно пытаясь обойти бойкую птицу, что намеренно путалась под ногами. – Дай мне здесь побыть, пожалуйста! Я буду полезной, честное слово!

– Лучше бы ты была незаметной, – покачал головой Ворон. – Однако, боюсь, это невозможно.

Немила хотела возразить, но не успела. За спиной раздалось знакомое постукивание. Немилушка ойкнула и чуть не наступила на Ворона.

– Я не нарочно! И вообще, это не я сделала! Это Грусть с Радостью!

– На собственных детей сваливает вину. Ай-яй-яй, – покачала головой Яга. Она неторопливо спустилась по ступеням – тук, тук, тук – и начала угрожающе приближаться.

Немила упала и вцепилась в чёрное оперенье, а затем стала голосить во всё горло:

– Ой, не пойду никуда! Не заставите в избу вернуться, я тут хочу быть, с Иванушкой моим! И хочу видеть, что вы тут с ним делаете! Вдруг он тут страдает, пока я в избе схожу с ума от беспокойства!

– Он страдает, – холодно подтвердила Яга. – Ибо только через страдание возможно освобождение от злого духа.

– Я останусь, – перебила Немила. – Желаю душой своей разделить его муку.

– Нет уж, присутствие царевича на тебя пагубно влияет, – заявила Яга, но и Немила не сдавалась.

– Глупости! Ничего он не влияет! Пожалуйста, разрешите побыть на улице! Я буду сидеть тихо, вы даже меня не заметите!

Ворон каркнул и покачал головой. Яга хрипло расхохоталась.

– О-хо-хо, не заметим! Насмешила, окаянная! Нет времени с тобой цацкаться. Пойдём, покажу тебе чудо расчудесное, о царевича своём мигом забудешь.

Немила продолжила упрямиться, тогда Ворон схватил её клювом за запястье, не больно, но крепко и, непонятно, откуда столько силушки, взял да перекинул девицу через крыльцо до самой двери, а потом ещё подлетел и подтолкнул тем же клювом в спину.

Что оставалось? Немила развернулась, показала Ворону язык, после чего обиженно надула нижнюю губу, сложила руки на груди, перешагнула через порог, нехотя прошагала до стола и села. Яга зажгла свечу, сходила к той части печи, где обыкновенно спала, и вернулась с зеркальцем.

– Яблочка у меня нет, но можно покатать и яичко. Смотри сюда и слухай. «Хочу увидеть двор, где избушка ходит на курьих ногах, где древо железное стоит – ни живое, ни мёртвое; где двенадцать стражей беспрестанно бдят; где густой дремучий лес растёт. Покажи мне это место, покажи мне его самую середину».

Яичко каталось по серебряному блюду из рук вон плохо – а как же иначе, оно же не круглой формы. Яга, впрочем, не сдавалась. Немила смотрела на всё это насмешливо и недоверчиво, прямо скажем – свысока – и не спешила верить даже тогда, когда зеркальная поверхность подёрнулась рябью.

– Голову склони! Да не выёживайся ты, а смотри!

Ничего не оставалось, и Немила склонилась над зеркалом, не пряча, впрочем, смурного лица. Поначалу она не увидела ничего, окромя сплошной серой мути, но постепенно картинка стала проясняться. Железное дерево, накрученные сверху верёвочные путы, под ними – человек. Голая грудь – рубаха расстёгнута, дорогущий кафтан валяется в стороне. На шароварах в области коленей – огромные дыры. Ноги босые, согнуты в коленях. Голова клонится набок, сквозь полуприкрытые веки виднеются узкие полоски белков и зрачков.

Не спит. Отдыхает и наблюдает. Приподнял руки, подёргал путы, запрокинул голову, что-то сказал, похоже, коту, снова уставился в землю.

Немила захотела потрогать поверхность зеркала. Не спрашивая разрешения Яги, коснулась. Холодно и твердо. Яга положила Немиле на плечо руку, но та отмахнулась, полностью сосредоточенная на том, что видела в отражении.

– Оно может показать любое место – твой дом родной, Лыбедь-град или ещё какое-нибудь. Какое захочешь, – осторожно намекнула Яга.

– Лыбедь-град? И дом мой родной? – с придыханием переспросила Немила, машинально очерчивая кончиками пальцев такую близкую и в то же время далёкую фигуру.

Яга вложила Немиле в руку яйцо.

– Катай его и описывай что хочешь увидеть.

– Б-батюшку, батюшка хочу увидеть, – заикаясь, ответила Немила.

– Нет, не кого, а что, – Яга покачала головой. – Ежели б можно было человека найти, так не пришлось бы из-за Ивана-царевича полцарства облететь. Назови и опиши место.

– Покажи мне… Покажи мне мой дом, зеркальце! Деревня Окраинная, самая большая изба, мой батюшка – староста деревни, он там живёт… И я там жила.

Зеркальце потемнело, а потом резко просветлело. И открылась немилиному взору чудесная зимняя пастораль. Поначалу всё выглядело далёким и словно бы с высоты птичьего полёта, но быстро начало приближаться, и вот уже были различимы сама деревня, соседские избы, изба родная. Повсюду из труб валил приветливый дымок, который хорошо просматривался на фоне вечерней лазури, а над домами восходила охристо-золотистая луна. Дело уж к вечеру шло, оттого во дворах и за дворами народу было не видать.

– Ой, зеркальце, мне бы увидеть, что внутри избы творится. Они, наверное, отужинать присели…

Не успела Немила договорить просьбу, как зеркальце пронесло её прямо сквозь стену.

Ох, батюшки, это же горница! По середине чистенькая беленькая злобина печь необъятной ширины, большой ларь в углу, у стены полочка с самой красивой посудой, часть из которой сделана местными мастерами, а другая часть, хрупкие бело-голубые чашечки и мисочки, привезены с севера – с какого града, нетрудно отгадать. На столе стоит ужин – жареная рыбка с варёной крупной. Жаль, что звуков через чудесную вещицу не услышишь и запахов не учуешь!

«Верно, батюшка наловил?» – с надеждой подумала Немила. Но где же он? Минуло уже много-много дней с тех пор, как она убежала из дома, и много-много раз её мучила картинка, как по заснеженной дороге из похода возвращается батюшка, как идёт через всю деревню, в предвкушении встречи радостно заваливается в дом…

И встречает только двух дочерей, которые невесело разводят руками, мол, не сберегли её, сбежала и исчезла без следа Немилушка наша, пропащая душа, которая всегда только себе на уме была и о других совсем не думала!

Но ведь она думала… Начала думать, да только поздно стало. Уж только одним способом она прощение батюшки может заслужить: выйдя замуж за царевича.

Где же все? Ах, вот же они! В кухню первой влетела Злоба. Она оглянулась, широким взмахом руки поманила за собой кого-то и принялась стремительно крутиться около стола, расставляя миски, канопки, ложки. Следом в небольшое помещение тенью просочилась Нелюба, таща на себе два по-особенному расписанных кувшина, которые Немила сразу опознала как вместилища бражки.

«Значит, батюшка точно дома, без его позволения сестрицы к кувшинам бы не притронулись».

Бражку Злоба разливала сама, Нелюба в это время согревалась у печи.

Вдруг обе они как по команде одновременно развернулись в сторону входа. Кто-то шёл.

«Он! Родименький мой!» – Немила даже задрожала от предвкушения, тем сильнее стало её волнение, когда в кухню ступил Осьмак, за ним Головач и Неждан – все трое заправские воины и ближайшие соратники батюшки.

Они не спешили идти за стол, а столпились у входа и принялись ждать незнамо чего.

Из темноты вынырнули две мужские фигуры. Одним из мужчин оказался Немил, привлекательный тёзка Немилы возрастом в два раза старше, женатый на красавице Голубе. Но не на него она смотрела, не отрывая взгляд, а на второго, похудевшего и спавшего с лица, горбящегося старика, прячущего взгляд, чьи усы не топорщились в стороны и вверх как прежде, а угрюмо висели концами вниз.

Батюшка!

Немила вскрикнула, уткнулась в холодную поверхность носом. Неужели это она виновата, что он зачах? Нет, нет, только не это…

Но что же у всех остальных лица такие скорбные? И почему собрались одни мужчины?

Похоже на совет, только батюшка в этот раз совсем участия в разговоре не принимал, что совсем на него было не похоже.

Что же происходило там? О чём разговор держался? Почему мужчины головы к столу склонили, словно шёпотом обсуждали нечто запретное?

И почему батюшка держался в стороне от разговора, словно речь не о любимой дочери шла? А Злоба с Нелюбой стояли в сторонке, обнявшись, и по их лицам текли слёзы.

Тут вдруг произошло нечто необъяснимое. Батюшка, который поначалу сидел безразличный к происходящему, ни с того ни с сего вскочил из-за стола и словесно накинулся на сестёр, попутно размахивая кулаками.

Сёстры сразу же расцепили объятия, разбежались по разным углам, а подскочивший вслед за батюшкой Немил обнял этого неузнаваемого старика за плечи и мягко заставил присесть обратно.

Всё это выглядело крайне подозрительно, но Немила, подумав, решила, что ничего загадочного тут нет и всё вполне очевидно.

Первое, батюшка накинулся на сестёр из-за того, что те упустили Немилу из рук.

Второе, наверняка ближайшие деревни, реки, поля и подлески были обысканы, а значит, батюшка и остальные сделали единственно возможный вывод, что она сбежала в лес.

А сейчас батюшка и его самые верные друзья обсуждают план, как пойти в лес и вызволить Немилу, живой или мёртвой. Кто же ещё, как не друзья, пойдёт на такой смелый шаг?

Да, так и было. Немила удовлетворилась своими выводами. Ей даже несколько льстило, что ради неё целых четыре крепких молодца пойдут лес обыскивать. Лишь бы не потерялись да домой вернулись в целости и сохранности.

А батюшке в таком состоянии лучше бы дома отсидеться, да и вряд ли у него хватит сил куда-то выйти. Может, поэтому ещё он сидит такой неживой да весь разговор мимо ушей пропускает? Обидно ему, что самого не пускают идти? Возможно, так оно и есть.

Ох, и распереживалась Немила, ажно руки вспотели, а зеркальце взяло и брякнулось о столешницу.

Затосковалось так сильно, что хоть сейчас готова она была по лесу, по сугробам, по темноте до дому пуститься. Но ничего, ещё немного осталось, каких-то несколько дней перетерпеть, и тогда поганый дух тельце Ивана измученное выпустит из своих цепких объятий.

«И мы увидимся, батюшка, ты обязательно меня дождёшься», – пообещала она, и по щекам её пробежали две солёные дорожки.

Глава 12

Поплакав над зеркальцем, Немила сменила догорающую свечу, походила-побродила по избе, покормила детей да снова к игрушке своей вернулась.

Повертела ту в руках, подумала-покумекала, да сообразила, что не желает она видеть ни то, как дух поганый издевается над Иванушкой, ни Ягу, ни опостылевший пятачок двора. В конце концов, они ей помогли, и царевичу помогут, а не навредят! А сама она, вместо того, чтоб от скукки помирать, лучше немного развлечётся!

– Зеркальце-зеркальце! – Немила поиграла бровками и подарила отражению лучшую свою улыбку. – Покажи мне град стольный, именем царицы Лыбеди названный! Дом мой будущий!

Заветное желание исполнилось. Лыбедь-град предстал перед будущей царевной во всей красе. Опушённый снегом, ледяной и сказочный, в серебряном обрамлении каёмочки тот казался вырезанным искусной рукой на гравюрной пластине.

Два холма правильной округлой формы возвышалась над городом. Два белокаменных терема венчали верхушку каждого из них, а между теремами был воздвигнут мост, построенный из того же белого камня. Припорошенный снежинками, он казался сделанным из хрусталя.

Купола царского терема (тот хоть и состоял из двух строений, а именовался в единственном числе) были целиком засыпаны снегом, из-за чего казались не золотыми, а серебристыми.

Суровый северный ветер кружил хороводы из снежинок, и на какой-то миг Немиле показалось, что она ощущает пощипывание морозца на щеках.

До чего же радостно ей стало в этот миг! И могла бы она любоваться вечно на это творение, какому не было равных во всём белом свете, да только изображение в зеркальце внезапно безо всякого приказания стало удаляться.

– Эй, зеркальце, постой! – крикнула Немила, но тут слова застыли у неё на губах.

Река Лыбедь была столь широка, что не сосчитать, сколько в ней вместилось бы полей. Ближайший берег реки был почти весь завален сугробами, а дальний берег угадывался с трудом.

В месте, где река сливалась с морем, поверхность немного вспенивалась, шла барашками. Чуть дальше от устья реки море уступило льдам и позволило заковать свои волны в кристально-белые кандалы. Но ещё дальше от берега начиналась зеркальная морская гладь, какой ту описывала Яга: мертвенно-спокойная, чёрная, вселяющая гораздо больше беспокойства, нежели самый бурный водоворот.

Так вот оно какое, море! Как могла она раньше думать, что море – это скучно и неинтересно? Да от него глаз не оторвать, что там какой-то терем царский! Вот оно, истинное чудо, творение божественного ума! Если приглядеться, то даже с берега можно увидеть, как бескрайнее пространство воды вдали сливается с необъятным небом.

Вместе с восторгом пришёл и страх. Понятно теперь, почему лодки плавают по рекам, по озёрам, но по морям – никогда.

Батюшка рассказывал, что если очень долго плыть по морю, то ты незаметно для себя попадёшь на небо, а оттуда не сможешь вернуться. Никогда.

Немила слушала, пыталась представить себе, каково это – чтобы бесконечная водная гладь сливалась с гладью небесной. Но ни одна фантазия не могла сравниться с тем, каково это видеть своими глазами почти что наяву.

Но вся эта ширящаяся мощь воды и небесного купола неописуемо пугала даже через твёрдую поверхность зеркальца, оттого приказала Немила немедленно возвращаться к берегу.

– Поворачивай назад! Покажи-ка мне лучше истоки Лыбедь-реки, что в горах южных из самых чистых снегов рождаются! Покажи мне горное царство, где стоят терема богатые, из меди, серебра, золота и алмазов построенные. Покажи зелёные склоны и каменные насыпи, покажи небо голубое безоблачное и солнце, которое висит так низко над горами, что кажется, будто до него рукой пода́ть.

Послушалось зеркальце. Развернулись они, полетели прямо над лентой незамерзающей реки, и начали разные виды сменять друг друга с сумасшедшей скоростью, а Немила от восторга рот раскрыла, обо всём на свете позабыла.

Прошло немало времени, пока Немила вместе с зеркальцем проделывали свой путь через весь континент. Лыбедь постепенно сужалась, от неё в стороны расходились реки поменьше. Где-то по Лыбеди пролегала граница между тремя царствами – но с такой высоты разве поймёшь, где кончилось одно царство, а началось другое? Тем более, виды тут – что родные, до измозоленных глаз приевшиеся: присыпанные снегом поля, лесочки зимние да замёрзшие озёра; поселения, что ни в жисть не отличишь от Лыбедских. Единственное она помнила из батюшкиных рассказов – это что в том месте, где кончается Лыбедское царство, оттуда на запад уходит Щековская земля, а на восток – Хоривская.

Но не успела Немила сильно заскучать, ибо снега постепенно таяли, сменяясь вначале кудрявой весенней зеленью, затем сочной летней, река становилась всё уже и уже, скотины на лугах становилось всё больше, а вскоре после того как река сузилась до ширины одного поля, впереди замаячили серо-голубые горы, которые при приближении поменяли цвет на изумрудно-зелёный.

И начался подъём вдоль горной хрустальной речки, которая теперь уж была не шире трёх поставленных бок о бок телег.

Ах, какое же великолепие предстало пред её очами!

Какие богатые горные луга, сплошь зелёный ковёр – не чудо ли посреди зимы? А какие ухоженные и упитанные коровки, шкура – пятнышко к пятнышку!

Чуть выше, на уступах, козлики с баранами расплясались, бородками машут, рогами меряются, из камней золотую искру выбивают.

Да с таких крутых склонов можно на облака прыгать, благо, до них рукой пода́ть!

А за крутым участком снова луга начались. Но животины теперь уж было не видать, всюду, куда ни глянь, богатые хоромы были отстроены, из драгоценных металлов и самоцветов, сияющие всеми цветами радуги: жёлтым, красным, синим, зелёным, фиолетовым…

И люди раскрасиво одетые, все увешанные украшениями! Вот это чудо расчудесное! А водопады! Десятки прозрачных водопадов оттеняли красоту теремов, стекались в озёрца, и в этих озёрцах плескались прелестные детишки, а также их изящные матери или старшие сёстры. Некоторые прикрывали головы платками, причём так закутывались, что из-под платков виднелись лишь одни глаза, а иные, совсем уж юные, на вид даже младше Немилы, носили высокие кудрявые причёски.

Сразу же захотелось оказаться там, с этими людьми, купаться в водопадах и в драгоценностях. Эх, да ведь окажись она там наяву, на неё бы смотрели как на белую ворону, и тыкали пальцами. Да ещё язык их непонятный! Вот если бы она родилась смуглой брюнеткой, тогда другое дело.

Поговаривали, что горное царство гораздо богаче Лыбедского, Щековского и Хоривского вместе взятых. А в самом большом и красивом дворце, полностью состоящем из алмазов, живёт царица южного горного царства, и у той царицы лик смугл и прекрасен, и одевается она с ног до головы в золото, а живёт в четырёх теремах попеременно: в алмазном, золотом, серебряном и медном.

Поговаривали также, что подданные той царицы уж очень чудные люди со странными привычками и обычаями. Если Немила и раньше в это охотно верила, то сейчас подавно. Разве можно не быть чудным, когда сам живёшь в таком чудном месте, от которого до неба рукой подать? Кажется, что вот-вот увидишь нависающее над собой тридесятое, но нет, это всего лишь туча.

Не отказалась бы Немила подглядеть ещё немного на терема, что сидели в скалах как влитые, позаглядывать в окна, что блестят настоящим хрусталём, да одна беда: зеркальце никак не хотело приближаться к драгоценным жилищам, как она его ни уговаривала.

– Раз так, значит, полетели выше! – приказала Немила, когда глаза её заболели от великолепия. Местность снова стала меняться. Вместо зелёных лугов, по крутым уклонам вверх взбиралась жёлто-коричневая растительность, пригибаемая к земле мощными ветрами. Здесь тощие коровы и козлы едва держались на ногах, поедая скромную жухлую пищу. Жилища, сложенные из камней – не драгоценных, обычных, – ютились одно к одному на мизерных клочках земли, вплотную прилегающих к обрывам.

А люди… Эти люди Немиле были не слишком симпатичны. Оборванные, сморщенные, высушенные солнцем. Самые грязные из людей выбирались на свет божий из глубоких нор под землёй, чтобы снова занырнуть обратно. Все чем-то занимались – чем-то тяжёлым, рутинным и не всегда приятным. Кто-то огранял и просверливал самоцветы, кто-то прямо на воздухе плавил металл, а большинство женщин сидели, собравшись в кучки, и занимались самой прятной, женской работой: нанизывали бусины на нитки, занимались оправкой камней, да укладывали получившуюся красоту по сундукам.

Но не успела Немила сколь-нибудь серьёзно задуматься над увиденным, как убогое поселение осталось далеко позади, а впереди замаячили новые высоты.

Река ещё какое-то время мелькала внизу – не река, речушка, – с дном, сложенным из круглых отполированных водой каменьев разных оттенков серого и коричневого, которые с воздуха напоминали чешую огромной змеи, но потом речушка распалась на ручейки и скрылась в каменистой земле.

Снова наступила зима. Белые от снега верхушки гор граничили с бездонной синевой. Говорят, в древности эти горы облюбовал злобный похититель дев, но того давно уж никто не видел, а вершины до сих пор не покорились ни одному из смельчаков, даже самым ловким из горных жителей.

И это ещё победы, поскольку горы не только покорить, но и перейти невозможно. Где кончается южное царство, там вырастают сплошные скалы, покрытые панцирем изо льда, разверзаются бездонные расщелины, и все, кто уходил туда, либо не возвращались, либо возвращались и разводили руками: мол, не пошли, побоялись.

А ежели кто захочет горы обойти, то тоже столкнётся с разочарованием: горы вплотную граничат с морем, а море южное покладистым не назовёшь, ибо не перестаёт оно бушевать ни на миг. Как северное море тревожит своим неизменным спокойствием, так южное пугает буйством.

– Зеркальце, покажи мне что там, ещё выше и дальше гор?

Люди говорили об этих местах разное: что Змей охраняет самый близкий путь на небо – что нет за горами ничего вообще – либо что там сокрыто нечто, которое ни одному смертному видеть не положено.

Одна часть Немилы боялась того, что может увидеть, но азарт перевешивал. Когда ещё представится такая возможность? Ясно дело, никогда, ведь потом пойдут дела сплошь царские, придётся в Лыбедь-граде сиживать, станет уж не до странствий, да Ягу попробуй уговори зеркальце подарить. Не отдаст же, пожадничает.

Поселение осталось далеко позади, тогда как верхушки ближайших гор становились ближе, ближе…

Вот Немила вместе с зеркальцем зависли над самой высокой из вершин, над маленькой заснеженной площадкой примерно четыре на четыре шага. Сердце прижалось к горлу от неописуемой вышины и от осознания того, что никто из людей во всём свете не видел того, что увидит она…

А потом зеркало резко ухнуло вниз.

Немила даже вскрикнула, то ли от страха, то ли дикого восторга, а скорее от всего вместе. Она летела вдоль отвесной гладкой скалы! Быстрее любой из птиц, быстрее орла и ястреба! И белые облака стелились далеко внизу, а в просветах между ними…

В просветах между ними мелькали тёмные лоскутки – земли? Моря? Али чего другого?

Облака стремительно приближались, облака – как тополиный или ивовый пух, но гораздо мягче и невесомее, и ветер гнал их вдоль скал, и разгонял в разные стороны, так что пока Немила спустилась, их уже и в помине не было.

Зато теперь ничто не загораживало вид, и ясно стало как белый день, что нет за горами ничего страшного.

По левую сторону от себя Немила увидела сходящий на нет дремучий лес, а прямо и направо простиралось изрезанное побережье, которое обрывистыми берегами вдавалось далеко в море.

Ничего особенного, но как же красиво, какой восторг! Вот он, край южный, куда не ступала нога человека! Поразительно, и до сюда добрался лес дремучий!

Но не кончились на этом открытия. В отличие от северного песчаного берега, его южный собрат весь состоял из валунов, больших и поменьше, покатых и угловатых, а ровно посредине берега в воду уходили гигантские каменные ступени. И море пенилось, находило волнами на ступени, полируя их до блеска.

Бурливое, кучерявое море было полной противоположностью северного. «Интересно, – подумала Немила, – видела ли Яга эти места?» И сама себе ответила: да, конечно, и это видела, и многое другое, что не дано видеть ни одному из смертных. Зеркальце-то чьё?

Но к чему это она Ягу не к ночи помянула? Никак, идёт кто-то?

Особую поступь лесной отшельницы ни с чьей не перепутаешь. Немила отложила зеркальце аккурат тогда, когда дверь распахнулась.

– Ой! Бабушка! – Немила всплеснула руками, заметив, как устало та выглядит: почти повиснув на клюке, одна рука висит плетью, спина сгорблена серпом, взгляд из-под нависших век тяжёлый, вытянутые тени под глазами придают вид крайне болезненный.

Где та бойкая старушка, что металл голыми руками ковала и избу на скаку останавливала? Немила попыталась предложить помощь, но Яга её только отогнала от себя и из последних сил до печи доковыляла. С усилием вскарабкалась – не с первого раза, со второго – и со вздохом улеглась.

Немила постояла-подождала, а потом решилась спросить сама:

– Бабушка, как там… Иванушка мой?

Яга заворочалась, натянула куцое одеяло до самой макушки, приглушённым голосом ответила:

– Пока не сознаётся, где с душонкой умудрился сцепиться… Кхе-кхе. Разве я не обещала, что станет твой Иван прежним?

– Обещала, – подтвердила Немила.

– А что я от тебя просила?

– Не лезть, – Немила уперла взгляд в пол и затеребила косу.

– Вот и не лечь, лучше спать ложись. Но детей покормить не забудь, а то если они разорутся посреди ночи, я за себя не отвечаю.

Немила перекинула косу через плечо и недовольно фыркая откланялась.

– Вот и ладушки, – ответила Яга, зевнув. – А сейчас баюшки. Что-то сил во мне совсем не осталось, поганая душонка все соки выпила…

После этого старуха отвернулась к стене и размеренно задышала. Яга всегда засыпала быстро и спала крепчайшим сном до самого утра, если можно считать утром ничем не отличающиеся друг от друга белёсо-сизые сумерки.

После одинокого ужина и выпитого травяного настоя, который каждое утро приготавливался нарочно для неё, грудь Немилы чуть ли не разрывало от молока – как уж тут забудешь покормить детишек?

В каждый ротик по соску, кормить, пока от грудей не останутся выжатые мешочки, после чего можно облегчённо выдохнуть и завалиться на лавку на несколько часов.

Но, как назло, сон не шёл. Тело не успело устать за день, а голова была переполнена новыми впечатлениями. Виды заснеженной Лыбеди сменялись тревожными картинами родного дома, а мысли уже уносились в далёкие южные дали, к кручёным волнам, разбивающимся о каменные ступени, к рваной линии побережья и высоченным горам, отделяющим прелестный кусок земли от остального мира.

Немила крутила перед собой зеркальце, ловила в нём отражение догорающей свечи. Об Иване ей тоже думалось, чаще лениво и мечтательно, лишь на краю сознания маячило лёгкое беспокойство.

Сколько её ещё не видеть Ивана, не слышать его чарующего голоса, не гладить кудрей, притом, что вот он, на расстоянии вытянутой руки?

А она тут, заперта в четырёх стенах из-за глупого приказания Яги! У-у-у, как же несправедливо с ней поступили, а ведь она искренне хотела подмогнуть! От досады рука Немилы дрогнула, и в зеркальце на миг отразился уголок, где обычно стоял Ягин сундучок, который та охраняла как зеницу ока.

Сундучок был заколдован, в чём Немила убедилась ещё в первые свои деньки, когда начинала привыкать к быту нового места.

Только подойдёшь к сундучку с намерением открыть его и заглянуть внутрь, а тот раз – и отодвинется. Подойдёшь ещё ближе – а он снова от тебя отдаляется. Если побежишь, то он так от тебя поскачет, что молодой жеребец обзавидуется.

В общем, ловила, ловила она сундучок, пыталась хитрости разные придумывать, но тот близко не поддался, да она и плюнула на него.

Что же она увидела сейчас? Что её так поразило?

Да то, что сундучок стоял себе на месте, распахнутый! А рядом как ни в чём не бывало сидели две до боли знакомые бочкообразные фигуры, и склонились обе над прямоугольным отверстием, что свиньи над корытом – лишь одни задницы голые видать, да хвостиков закрученных не хватает!

Но сколько же талантов сокрыто в этих уродливых созданиях, раз они – месяц от роду! – обходят хитрости старейшей и мудрейшей?

Немила затаила дыхание. Она предчувствовала надвигающуюся беду, но не могла и пошевелиться, жаждая выяснить, что такого ценного скрыто в заколдованном сундуке.

Вот одна из малышек, светленькая Радость, вынырнула из сундука с мечом огроменным, самоцветами изукрашенным, отбрасывающим на стены разноцветные блики. Похихикала беззвучно, помахала им в воздухе, но другая малышка, темноволосая Грусть, резко вскинулась, отобрала меч и спрятала обратно в сундук.

«Ваша правда», – согласилась Немила не вслух. Ягу разбудить было бы совсем некстати. Но что же ещё детки выудят на свет божий?

Следующий предмет они вытащили из сундука вместе – не потому, что тот был тяжёлый, а оттого, что между собой не могли поделить, и каждая старалась перетянуть его на себя.

Не сразу Немила поняла, что за вещица вызвала раздор между родными сёстрами, разглядела лишь, что та на вид была невзрачная, тёмненькая и бесформенная.

Но вот одна из сестёр, Радость, одержала победу, со счастливой улыбкой взгромоздила вещицу себе на голову – так это же шапка! – на мгновение свеча выхватила из темноты полоску дорогого блестящего меха – а потом исчез мех, исчезла шапка, к которой тот мех был приделан, и, что необыкновенней всего, – исчезла та, что надела шапку.

Радости больше не было.

Глава 13

Она вцепилась дрожащими пальцами в зеркальце. Приблизила к лицу, всмотрелась ещё раз – никак, показалось? Да нет, всё верно. Вот она, Грусть, а Радость…

Где Радость? Нет Радости. Ах, нет, вот же она, Радость! Шапочку держит, раздумывает, отдавать ли сестре.

Громко вздохнула Немилушка – не нарочно, забывшись – и замельтешило всё перед глазами, поплыло, а когда картинка устоялась, то сундук уже на месте стоял, целый, невредимый, закрытый на все замки, и ни следа дочурок рядом не было.

Первым порывом Немила вознамерилась немедленно броситься к люльке и начать отчитывать проказливых девчонок. А потом сбавила ход мысли. Успокоилась. И не стала делать ничего, только зеркальце поднастроила, чтобы уголок с сундучком лучше видеть. Ей хотелось увериться, что глаза её не обманули, что мелким пронырам на самом деле удалось добраться до заколдованного содержимого.

Ждать почти не пришлось. Не успела Немила заскучать, как в зеркальце снова появились они. Подскочили с двух сторон, обняли сундук, переглянулись своими приплюснутыми личиками, ладошками начали тереть и наглаживать деревянную отделанную железом поверхность, да тихо-претихо переговариваться.

Недолго пришлось им стараться, скоро чёрный замочек с затейливой резьбой красовался на вовремя подставленной ладони, а света, льющегося из широкой пасти сундука, хватало, чтобы осветить половину избы.

«Как?! Как они умудряются везде пролезть? Откуда они узнали то, что Яга хранила в строжайшем секрете?! И главное – догадывается ли Яга, что её обвели вокруг пальца?..»

«Ничего она не догадывается», – усмехнулась про себя Немила. Более того – Яга преспокойненько себе спит, отвернувшись к стеночке, и ухом не ведёт, какое безобразие у неё под боком творится.

Не знает, что премилейшие создания, к которым она так нежна, облюбовали себе в качестве игрушек совсем неподходящие, даже вредные, опасные предметы.

При мысли об опасности Немила спохватилась, вспомнила, что, как мать, должна ограждать своих непутёвых кровинушек от всего, что им может быть опасно. Но до чего же хотелось ей примерить шапку чудесную, дарующую невидимость! Когда ещё такая возможность от души повеселиться выпадет!

А детки уже успели устроить самый настоящий бардак. И чего только не валялось на полу – старая посуда, разнообразные одёжки, драгоценные перстни и цепи, кинжальчики в ножнах, и много, много всего. Но главной игрушкой стала та самая шапка-невидимка, которую Радость и Грусть с горем пополам научились делить между собой. Они пользовались шапкой по очереди, но чуть ли не вырывали её из рук друг друга при наступлении своей очереди и дрожали от возбуждения, когда натягивали меховую оторочку по самые глазёнки.

Еле дыша от мысли, что любой шум может разбудить строгую старуху, Немила прижала к груди зеркальце и без единого звука сползла с лавки. Как она и ожидала, дочери снова оказались проворнее.

Стоило ей выглянуть из-за стола, а сундучок снова был наглухо закрыт, замок висел на прежнем месте, а угол избы сиял первозданной чистотой, словно и не было мгновение назад жутчайшего беспорядка.

Босыми ногами по полу, Немила прокралась к люльке, наклонилась и зашептала над лапушками спящими.

– Пожалуйста, достаньте мне шапку-невидимку! Вам же несложно матушке любимой одолжение сделать? Матушке, которая и кормит, и тёплыми полотенчиками обтирает, и одевает, ночами не спит, всю себя отдаёт… Я немного поиграю – и вам отдам.

Заговорилась так, что самой себя стало жалко. А дети и ухом не повели, ни единым члеником тела не выдали, что проняла их эта речь. Глазёнки закрыты, дышат тихо-тихо, кулачки сжали, и не шевелятся.

Немила взволновалась: а ну, как решат, что им шапка для игр нужнее? И не поделятся с мамашей родной?

Да что за дело вообще – перед дитями малыми расстеливаться да уговаривать? Надо учиться поступать по-взрослому, без лебезений: сказала так – значит так, и никак иначе.

Сложно дитятей воспитывать, а таких, как эти – вдвойне сложно, потому как хитрость в них не по годам развивается, а уважение к старшим совершенно не привито. Тем паче надо срочно этим заняться, ковать пока горячо, как говорится. Уж днём дитяти показали себя с хорошей и сообразительной стороны, так теперь требуется направить их в нужное русло.

– А ежели вы мне не дадите… – протянула она многозначительно, но на середине мысли намеренно осеклась. – Нет, погодите-ка. Я Яге ничего не скажу, чем вы тут играете – честное материнское слово даю, – а вы в благодарность шапочкой поделитесь. М?

Не дожидаясь ответа – да она бы не дождалась – Немила преспокойненько прошагала до лавки, легла на бочок, спиной к люльке, подложила под щёку ладошки, закрыла глаза и принялась ждать.

Обычно, когда она ожидала чего-то, что должно произойти совсем-совсем скоро, то всегда представляла перед собой широкий ароматный луг, что зацветал каждое лето на опушке дремучего леса и связывал два берега реки получше деревянного моста. В самый разгар цветения даже самые пугливые переставали бояться близости леса, и бегали за мост, и рвали пёстрые цветы, чтобы сложить букет, или сплести венок, или просто посидеть среди недолговечной красоты.

«Цветочек красный, цветочек жёлтый, цветочек синий, цветочек лиловый…»

Замечталась Немила, да так, что почти уснула, а как вспомнила, что должно произойти, то разом взбодрилась, чуть шуму не наделала.

Перевернулась на другой бок, вытянула шею, и узрела чудо, от которого мышкиным хвостиком защекотало в груди: на столе прямо напротив свечи шапка лежала, серой кожи, мехом отороченная и голубовато-жёлтыми лунными камнями фигура полумесяца выложена по центру.

Немилина рука не дрогнула. От радости она взгромоздила на себя шапку, при том, не помедлив ни разу и не усомнившись в правильности собственного решения. Шапка в руках казалась совсем лёгонькой, но оказавшись на голове, стала немного давить – не сильно, терпимо.

Немила хвать зеркальце – а оно так забавно в пустоте зависло, что раззадорилась она не на шутку. Каёмочка с завитушками, посередине, где должно отражаться лицо, – пустая бревенчатая стена. Немила и так корчила рожи, и этак, но зеркальная поверхность оставалась недвижимой.

Немила покрутилась на месте, в деревенском танце подмела юбками пол, побродила по избе, подёргала за дверь кладовой – просто так, безо всякого намерения, – обошла по кругу сундучок, но подходить не стала, поскольку тот угрожающе затрепетал при её приближении.

Дети больше не притворялись спящими. Обе стреляли глазками из-под нахмуренных бровок и сосали пальчики. Немила из благодарности потрепала их за щёчки и тут же потеряла интерес.

Чем ещё себя занять? Вот если бы во двор выбраться… Жалко, что Яга избушку науськала, теперича и мечтать не стоит о том, чтобы выйти.

От безысходности Немила докоснулась до массивной дверной ручки, но опустила руку. Вернулась к люльке, снова запросила детишек о помощи – получается, что в третий раз.

Зашептала:

– Детки мои родные, помогите матушке во двор выйти, бел свет увидеть да батьку вашего проведать.

Зажмурилась она для верности, глаза ладонямиприкрыла, и сей же миг зашевелился, завихрился с обеих сторон воздух, поднял тельце в воздух, будто бы не весило оно ничего, а потом снова приземлил на пол.

Она открыла глаза, приготовилась испытать полнейший восторг, но… обнаружила себя упирающейся лбом в закрытую дверь. Она по-прежнему находилась внутри избушки, а не снаружи.

Немила собралась было развернуться и высказать детишкам пару недобрых слов. То есть, как это они с сундучком справились играючи, а перед избушкой спасовали? Или не захотели помогать на этот раз? Да, наверное, так и есть!

От расстройства Немила припала к двери, чтобы щедро оросить ту слезами, однако, не встретив на своём пути ни единого препятствия, полетела вперёд и вниз.

Ойкнув, упала и запуталась в собственной юбке, но почти и не заметила этого, как громом поражённая внезапным открытием: она находилась на пороге избы, с обратной стороны двери! И лишь чудом не свалилась с крыльца!

Немила часто вела себя необдуманно, но не в этот раз. Первым делом она проверила, сможет ли вернуться в избу тем же путём. Выяснилось – сможет, для этого достаточно захотеть попасть за преграду, и тогда всё происходит само собой: ты временно становишься не только невидимым, но ещё и неосязаемым.

Пожалуй, сам ветер захотел бы иметь такую шапку, ведь он-то не может сквозь дерево просачиваться, а надевший шапку – может.

Придя в себя и подуспокоившись, Немила спустилась с крылечка (не как обычно, перелетая через ступени, а чинно и мирно, придерживаясь на всякий случай за перила, потому как шапка была всего лишь невидимкой, но вовсе не неслышимкой).

Небо было залито призрачным жёлтым светом. Жёлтый оттенок приобрела каждая вещь во дворе: постройки, редкая растительность, неубранная утварь… Стог сена почти сиял, а перья Ворона, дремавшего на крыше бани, отливали мертвенно-жёлтым. И кожа Иванушки, и разодранная его рубашка с мокрыми пятнами, и двенадцать стражей, отвёрнутых лицом к чернеющему лесу, были словно посыпаны искрящимся песком с северного брега.

Где-то там, за густым нерассеивающимся туманом, на небосводе висит полная луна – поняла Немила.

Только два предмета не отсвечивали и не отливали ничем. Железное древо и кот. Но от них и ожидать того не следовало. Васька забрался на самую высокую ветвь, обвил её хвостом, свесил вниз лапы. Нет, ну кто так спит? Словно неживой, словно и не кот, а невиданная зверюга, чучелко, подвешенное для развлечения случайных прохожих. Лишь бы только это чучелко не ожило и не показало крепкие зубки!

По счастью – кот спал. Кошачьи глаза, которые и сами походили на две яркие луны, в эту ночь не светили.

Немиле показалось, что и Иван тоже спит, но когда она перевела взгляд с верхушки древа на корни, то встретилась с едковатой, подкашивающей ноги улыбкой. Она тихонечко просеменила к дереву и упала возле Ивана, да принялась целовать голые колени, торчащие из дырявых шаровар.

– Миленький мой, – шептала она. – Любименький! Совсем с лица спал! Скоро дух поганый из тебя повыйдет, ты только держись!

Невероятно, но дух, похоже, не только чувствовал её присутствие, но ещё и в каком-то смысле видел. Ошибки тут быть не могло – он ловил её невидимые взгляды, поворачивал голову ровно в ту сторону, куда она поворачивала свою, и даже копировал выражение лица.

– Вижу я тебя, Немила, – подтвердил он. – Вижу, свет моих очей, можешь не сомневаться в этом. Величай меня поганым, гнилым, нечистым – как тебе будет угодно. А я всё снесу не ропча, всё снесу. Заради тебя снесу!

Немилушка уж было начала возражать, да вовремя вспомнила: какой бы дух ни лил мёд, сладкий, жидкий, что патока, всё одно. Злой дух есть злой дух.

– Хочешь узнать, что они со мной делали? – воспросил дух, подавшись всем телом Ивана вперёд. – Видишь, мои губы опухли? То чистый яд к ним прикладывали. Издеваются над Иванушкой твоим, да только мне всё нипочём.

Принялась Немила разглядывать рот царевича и нашла, что губы вправду несколько краснее и полнее стали. Но и только! В остальном царевич сегодняшний не отличался ничем от царевича вчерашнего, а пожалеть его стоило лишь за цепи, кандалы и невозможность встать да поразмяться.

– А-а, ликуешь? – презрительно выплюнул дух из царевичевых уст. – Думаешь, как хорошо, что шкурку твоего любименького не сильно попортили? А не стоит так радоваться, мои мучители сказали, что до сих пор я имел честь испытать на себе лишь цветочки. Будут ещё ягодки. И тогда твоему царевичу совсем худо придётся.

Дух распластался по дереву, прикрыл глаза, потом снова их открыл, сложил губы трубочкой и сдул со лба чёлку.

– Ты лучше расскажи – нет, не какими судьбами пожаловала – а каким таким чудом смогла стащить у Яги сокровище старинное, каковое столетиями хранилось под самой надёжной защитой? Сокровище, каковое никто до тебя не смог утащить из-под её длинного носа?


– Ой, да я…

Немила поотнекивалась немного из скромности, но гордость за самое себя и за свою смекалку снедала душу, и язык её развязался сам собой: она рассказала и про дочурок, и про сундучок, да ещё случайно заикнулась про другие сокровища, которые хранились в сундуке.

– Меч самоцветный, говоришь? Кладенец, не иначе, – кивнул дух. – Да, неплохо бы таким разрубить цепи… – тут он осекся и резко поменял тему: – Немилушка, я так хочу покинуть это бренное тело! Веришь, сей же час освободил царевича, да в лесу бы укрылся, раны душевные зализывать, вот только загвоздка одна… Понимаешь?

– Какая? – спросила Немилушка.

– Не отпустит меня Яга, запрёт в этом тесном дворике, заставит себе прислуживать. Нет, не бывать этому! Уж лучше…

Царевич, то есть, дух, сокрушённо повесил голову, загрустил. Немила подалась к нему навстречу, головку засаленную на своей груди пристроила. Передалось ей настроение духа, она тоже опечалилась.

И Иванушку ей хотелось вернуть, и духа было жалко, а ещё… Ещё кой-какие мысли непрошенные приходили ей на ум, но боялась она их озвучивать. А вот дух – не побоялся.

Припал тот к груди охотно и зашептал-забормотал вкрадчиво:

– А приходило ли тебе на ум, Немилушка, что если я исчезну, то твой Иванушка может не узнать тебя и не вспомнить? Что ты тогда делать будешь, со своими детишками и со своей мечтой заветной? Разобьётся она вдребезги, как глиняная канопка. Хей, суженая моя, постой, не уходи! Расскажи мне о наших детках!

– Это не наши детки, – буркнула Немила, но подзадержалась.

– Ошибаешься! – возразил дух. – Вспомни о горных людях! Я был с вами третьим, окромясь того – я управлял телом! Значит, это и мои детишки тоже! Они

Немила вспыхнула и отстранилась.

Дело было вот в чём: горные люди, к неудовольствию жителей равнин, имели обычай к каждой женщине сватать по двое, трое женихов, за которых та в итоге выходила, а дети от таких браков имели по нескольку отцов за раз, внешне и по характеру наследуя понемножку от каждого.

– Наши детишки – те ещё проныры, а? Девочки, говоришь? Две? – весело затараторил дух, словно не замечая, как лицо Немилы становится всё более кислым и вытянутым. – А хорошо, что они родились девочками! Хотя, с другой стороны, какая разница? И те, и эти живут одинаково недолго.

Немила надеялась, что своим присутствием сможет поддержать настоящего Ивана, но не желала иметь дел со злоязычной душонкой, которая даже связанная и поверженная продолжала издеваться. Она со злостью отпихнула Ивана и вскочила на ноги.

– Эй, уйти хочешь? Лечь в уютную постельку и предаться приятному сну со всеми удобствами? – угадал дух. – Подожди, Иванушка не хочет тебя отпускать! Иванушке будет тебя не хватать! Он же твой суженый, как ты можешь меня бросить?!

Немила вскочила на ноги – пожалуй, слишком быстро – и уже развернулась к духу спиной, когда тот бросил вдогонку, уже более спокойным тоном:

– Коли так, приходи завтра. Если я выживу.

Она на пару мгновений застопорилась, оглянулась через плечо, нервно выдохнула и, ничего не ответив, вприпрыжку побежала к избе.

Ступени коричневого дерева, перила, дверь, которая пропустила внутрь так же свободно, как и наружу, внутри – тишь да покойное посапывание в три рта.

Подушечками пальцев она коснулась пушистой оторочки, приподняла шапку над головой и, бережно придерживая с двух сторон, положила в ноги детям, чтоб те побыстрее вернули вещь на место.

Свеча в избе уже догорала, но Немила могла поклясться, что это не та свеча, которую она самолично зажигала, а новая. Видать, заболталась она с духом, не заметила, что времени прошло уж очень много.

Задула она свечу, отчего в избе настала самая настоящая ночь, затем легла и по привычке натянула одеяло до самого носа, да так крепко уснула, что за всю ночь не услышала ни одного шороха в избе. Проснулась она в самый разгар утра, о наступлении которого ясно свидетельствовали остывшие кушанья на столе и голодный рёв, доносившийся из угла избы.

– Иду, иду, – не успев протереть глаза, Немила залпом выпила полкрынки молока и рванула к люльке, чтобы успокоить детей и дать им то, что они требовали. А во время кормления, сонная, замечталась. Такое с ней случалось часто.

«Вот стану царицей, и будет у меня кормилица. Две кормилицы! И куча прислужников, так что я буду вольна целыми днями гулять по терему, по городу и вдоль моря, а как Радость с Грустью подрастут, так я их сосватаю купцам, что торгуют с горным царством, а я взамен омоюсь в золоте и самоцветах их даров».

После завтрака она вновь взялась за зеркальце. Первым делом волновала её судьба батюшки. Найти батюшку оказалось делом недолгим. Тот был в горнице, и она вся была заполнена самыми важными людьми деревни.

Батюшка сегодня выглядел много лучше, его щёки порозовели и как будто пополнели, плечи распрямились, он был оживлён, несколько беспокоен, много жестикулировал, порой хватался за голову, но таким батюшку Немила привыкла видеть, так что скоро сердце её успокоилось, перестало болеть так сильно.

Насмотревшись, Немила порешила, что обязательно проведает его снова, но попозже, а сейчас, прямо сейчас, ей необходимо было утолить собственное любопытство и увериться, что за стенами избушки – темницы днём и несущественной преграды ночью – происходит некое таинство, которое призвано разделить двоих, вытолкнуть загостившегося наружу, а другого оставить внутри тела, вернув тому законный контроль над собой и своим телом.

«Раз уж расспросить некого, так я просто посмотрю», – подумала она и начала надиктовывать зеркалу:

– Зеркальце, покажи мне теперича владения лесной отшельницы Яги, а поточнее – подножье железного древа, что чернее ночи и что охраняется чёрным-пречёрным котищем.

Тотчас пожелание Немилы сбылось. Увидела она в зеркальной глади зеркальца подножье древа, увидела Ягу, по правую сторону от Яги – Ворона, а кот ходил между ними и делал вид, что его хвост – это рыболовный крючок.

Смотрела она на них как бы немного сверху и сбоку, будто стала самой нижней из ветвей древа, и ей казалось, что при желании она могла бы коснуться любого одним из своих веточек-отросточков.

Яга всей своей фигурой тоже напоминала крючок. Её руки были сложены перед грудью, образуя этакий «кулёк», а в этом кульке лежало – нет, сидело – живое создание, цветом как берёзовый листочек, размером как буханка хлеба.

Приглядевшись получше, Немила поняла, что Яга держала в руках лягушку. Зелёную, яркую, без крапинок и полосочек, имеющую неправдоподобно большие глаза навыкате и отталкивающий рот, полногубый, алый, как у рыбки-водянушки.

Царевичевы глаза, не отрываясь, глядели на лягушку, по его лицу нельзя было сказать, что он думает и чувствует. Он оставался невозмутим и тогда, когда эта лягушка, немигающая, недвижимая, не пытающаяся сбежать, была придвинута вплотную к его лицу.

До сих пор та сидела словно приклеенная к ладони Яги, но – натасканное животное – вдруг подалась вперёд, почти уткнувшись в царевичевы вспухшие губы. И снова замерла, дразнясь, кокетливо, шкурка запереливалась багровым, уходящим в синеву перламутром. А яркая, алая ротовая щель увлажнилась, засочилась прозрачной жижей, и несколько капель упали, чтобы впитаться в прохудившуюся шёлковую рубаху.

Губы Ивана сложились в трубочку и безропотно присосались к ужасному рту.

Глава 14

Следующей ночью она вновь незаметно покинула свою темницу, чтобы в очередной раз окунуться в бледно-жёлтую завесу лунного тумана.

Невидимая, как луна, она пересекла половину двора и упала на колени перед царевичем. Тот спал, но немедленно проснулся, поднял голову и разлепил веки.

– А-а, пришла… Я просил тебя… Я помню…

Растрескавшиеся и распухшие алые губы едва шевелились, с них клочьями слезала кожа. Царевич тяжело дышал, часто жмурился, в уголках глаз застыли непролитые слёзы.

– Ох, головушка моя… – просипел он. – Пить, прошу!

Немила предупредительно приложила палец к губам, ибо последние слова были сказаны слишком громко, и осторожно глянула вверх.

Васька на дереве, впрочем, и не пошевелился – возможно, намеренно делал вид, что не слышит, но, вероятнее всего, в самом деле крепко спал.

Повезло сегодня, Ворон улетел по каким-то своим вороньим делам, поэтому Немила чувствовала себя свободнее, чем обычно. В присутствии Ворона она всегда невероятно робела, особенно с тех пор, как он за шкирку притащил Ивана во владения Яги.

Для сравнения: перед Васькой она испытывала оправданные опасения – достаточно упомянуть крутой нрав и когтищи – тогда как перед Вороном страх был необъяснимым, как перед погребом, который так узок, что приходится лезть без свечки, и который так тёмен, что кажется бесконечно огромным.

А сейчас Ворона не было, его безглавая закутанная в крылья фигура исчезла со ската банной крыши, и это принесло ей облегчение.

Немила свободно набрала полное ведро, покачиваясь из стороны в сторону вернулась до дерева, присела, зачерпнула немного воды и дала царевичу попить.

Зачерпнула раз, другой, третий. Царевич припадал к ладоням яростно, пил быстро, стараясь не упустить ни одной капельки. Он жаловался, что готов выпить вёдер десять, но против природы не попрёшь: ограничился третью ведра.

А потом сказал:

– Прошу, омой меня! Омой мне лицо, шею, грудь и руки, а то чешется кожа моя от грязи.

– То не твоя кожа, и тело не твоё, – спокойно возразила Немилушка. – Но я, так и быть, выполню твою просьбу.

Она смочила водой собственный передник. Протёрла лицо: и лоб, и щёки, и подбородок, и, едва касаясь, – губы, и кончик носа, и уши. Всё это время она намеренно избегала заглядывать в Ивановы глаза.

Потом она перешла к запястьям, от запястий – к пальцам, локтям, стопам…

Она старалась держаться размеренно и хладнокровно. Чтобы отжать передник, держала его очень низко над водой, благодаря чему вода почти не плескала.

Близость царевича всё ещё волновала и будоражила, но Немила изо всех сил держала лицо, и помогало ей в этом простое упражнение: она притворялась, будто уже стала царицей, а у царицы спина должна быть идеально ровной, движения плавными, руки ни в коем случае не должны дрожать, выдавая внутренние переживания.

Немила успешно справилась с просьбой духа, но того её старания совсем не удовлетворили.

– Нет, нет, этого мало, – замотал он головой, как ребёнок. – Мне бы в баньку, помыться. Ты не понимаешь! Эта ядовитая зелёная тварь меня всего облобызала! Я до сих пор чувствую прикосновение её мерзкого рта и холодных липких лапок, – захныкал он самым недостойным образом.

– Да ты! – вскипела Немилушка. – Да я и так для тебя рискую многим! Злыдень ты, душонка мелкая, вот кто! Уйду я прямо сейчас, а ты оставайся!

По правде говоря, она не была намерена уходить так скоро – ей хотелось лишь поддразнить духа, немного помстить за все свои страдания.

– Немилушка, а, Немилушка, постой-ка, склонись ко мне! Я хочу поделиться с тобой кой-какими измышлениями.

Измышления духа оказались на поверку что горькая смола, но разве ж можно было ожидать от него другого? Однако, пока разум всячески сопротивлялся, уши уже слушали:

– Вчера я сказал тебе, что царевич Иван тебя не узнает и не вспомнит. Сегодня я хочу внести дополнение, для пущей ясности: ты тоже не знаешь Ивана-царевича, не знаешь его как человека. Ни разу ты с ним не заговаривала, а все взгляды, все прикосновения, каковыми щедро с ним делилась, никогда до него не доходили. Так хочу я задать тебе ровно один вопрос и сделать одно важное предложение. Слушаешь? Итак, мой вопрос таков: веришь ли ты на самом деле, что понравишься Ивану, а он, настоящий, в свою очередь, понравится тебе? Не возмущайся пока, обожди, я ещё не закончил…

Немила надула щёки как маленькая жабка и стала ждать, что ещё выдумает тот, кто похитил у неё царевича.

– Моё предложение таково. Мы с тобой сбега́ем из логова Яги, вместе бежим до Лыбедь-града, а там я делаю тебя своей женой и живу под личиной царевича до скончания дней его. Обещаю, что буду тебе самым лучшим мужем, буду холить-лелеять тебя и детей наших – а если захочешь, то сошлю их подальше с наших глаз, – дух подмигнул. – Мы лучше возьмём тайно ребёночка из простой семьи, выдадим за своего и воспитаем из него будущего наследника престола. В конце концов, не так важна кровь, как воспитание. М-м? Как тебе, согласна?

Немила ни на секунду не усомнилась, что дух говорил серьёзно. Да его прямо-таки распирало от собственных идей и от их важности! Но она категорически несогласна была принять ужасные вещи, что с такой издевательской лёгкостью вылетали из кривящегося в усмешке рта.

Да чтоб непонятно кто на троне царствовал?!

– Окстись, что ты такое несёшь! – прошипела она сквозь зубы. —Тьфу-тьфу, не желаю иметь с тобой ничего общего!

– Ой, плюёшь на меня? – хохотнул тот в ответ. – Да и ладно, я так и знал, что от тебя не следует ничего другого ожидать! Считай, я пошутил! Ты лучше мне вот что скажи… Немилушка, разве ты не рада, что мы с тобой однажды встретились на берегу замёрзшей речки? Если б ты могла повернуть время вспять, разве ж отказалась ты взять красный цветок домой? Отказалась бы от всего, что нас связывает, согласилась бы сохранить свою чистоту и наивность, зная, что это сделает тебя бесконечно далёкой от царевича? Ведь если бы я тебя не приметил, то тебе бы вовек царевича не видать как своих ушей! Хи-хи!

От смеха у царевича изо рта стекала струйка слюны, да и сам смех был какой-то не такой. И вообще само тело царевича, особенно это касалось лица, иногда совершало непривычные движения, скорее такие малозаметные подёргивания. А одна из рук – левая – пыталась взмыть в воздух, но каждый раз бессильно опускалась, встретив преграду в виде кандалов.

Похоже, встреча с ядовитой лягушкой не прошла для духа бесследно. Растерянность, мелькавшая в глазах царевича в эти моменты, несколько пугала, но Немила такие знаки скорее рассматривала как хорошие и успокаивала себя тем, что уже совсем скоро она сможет наконец обнять своего настоящего суженого.

И показать себя с самой лучшей стороны, дать понять царевичу, насколько она будет незаменима ему в качестве жены.

А дух снова принялся лить в уши горькую патоку, старательно работая над тем, чтобы испортить Немиле настроение:

– Интере-есно, – протянул он, похихикивая, – как понравится царевичу весть о том, что он участвовал в зачатии собственных детей… – тут он аж хрюкнул от смеха, – постольку-поскольку? Уморительно, разве нет?.. Ой, прости меня, пожалуйста!.. Не уходи, побудь ещё немного! Мне нужно сказать тебе кое-что важное!

И опять она заместо того, чтобы бежать со всех ног, осталась, невзирая на гадкое предчувствие, что совершает страшную ошибку.

– Ты говори, дух, но не заговаривайся, – ответила Немила, старательно сохраняя на лице скучающее выражение. – Я бы уже давно ушла, да надоело взаперти сидеть. Но бойся, если не сможешь меня развлечь разговорами, то я сей же миг уйду!

И сказал дух, рисуясь:

– Я готов прямо сейчас покинуть это бренное тело и полететь на все четыре стороны, но не могу, пока меня сковывают эти цепи. Найди ключ, Немила, освободи меня, и тогда ты получишь Ивана в своё безраздельное пользование прямо сейчас.

– Ты не сможешь покинуть двор Яги без её на то позволения! – заявила Немила, наставительно покачав выставленным перед собой указательным пальцем. – Не получится у тебя ввергнуть меня в пучину сомнений, не избегнешь доли предназначенный, так что молчи!

– Ты и права, и в то же самое время ошибаешься, – возразил дух и, подавшись вперёд, насколько позволяли цепи, доверительно шепнул: – Отсюда есть тайный ход. И располагается он на самом видном месте! Подумай сама, давай! Ты же и хитра, и умна! Где он, Немила?

Немила пожала плечами и отвернулась, не желая слушать развращающих речей. Её взгляд наткнулся на баню. Баня была на вид старше Ягиной избушки, и в ней не чувствовалось ничего живого.

Вроде бы, на первый взгляд. Обычный домишко, старый, покосившийся, рассохшийся, приткнулся на окраине двора. Запрет Яги на посещение бани никуда не делся, но вот гулять вокруг и заглядывать в окно не воспрещалось.

Впрочем, интересностей там не было никаких. В крошечное тёмное окошко только и видно было что здоровенную печь, занимающую добрую половину помещения, да и на этом всё.

– Догадалась, никак? – присвистнул дух. – Чуешь, как оттуда тянет… чем-то ненашенским?

Нет, она не понимала намёков духа, хоть да и не шибко силилась понять. Ненашенским в этом месте ей поначалу разило от каждого уголка, а потом она привыкла и перестала замечать, как перестала обращать внимание на всяческие мелкие «не ходи туда», «не открывай то», «не трогай это».

Но что же ей хотел сказать дух?

– Баня! – прошипел дух сквозь белые царевичевы зубы. – Через баню можно выйти отсюда! Или войти, зависит от того, с какой стороны смотреть… Хочешь узнать больше?

– В баню невозможно попасть, – свистящим шёпотом возразила она, подавшись вплотную к царевичевому уху. – Тебе известно, что там тайного хранит Яга? Расскажи, ну, пожалуйста!

– Ладно, уговорила, – хохотнул дух. – Доверю я тебе тайну, да не чью-то, а свою собственную. Я знаю, что мой час настал и от Яги мне не сбежать. Так слушай же!

И дух напел четверостишие из старой заупокойной песни, которую теперь уж пели редко, чаще старики:


«И узкой тропкой семеня,

Ты вступишь в чёрный лес.

Укажут языки огня,

Путь в царство, полное чудес».


Немила всплеснула руками:

– Ай-яй, не понимаю твоих намёков! Говори прямо, что ты знаешь? Там, внутри – проход в тридесятое, правда?

Дух красноречиво вскинул брови и облизнулся.

– Я расскажу больше, если ты отдашь мне шапку.

– Нет-нет-нет, – пробубнила Немила и отодвинулась. – Шапку не отдам! Да из меня Яга потом шапку сделает!

– Но послушай, – жалобно проблеял дух, – будь у меня шапка, я бы смог улизнуть и жить в тридесятом припеваючи. Ты что же, так меня хочешь отблагодарить за нашу встречу? Позволив Яге навеки оставить меня скитаться по одинокому лесу без надежды добраться до последнего пристанища?

Немила затрясла головой, как болванчик.

– Ничего не слушаю, замолчи! Мне всё равно, что с тобой будет, я всего лишь хочу вернуть Иванушку!

– Глупая баба! – выпалил дух. – Не нужон мне твой Иван! Голова его красивая мне нужна, только чтобы было на что шапку натянуть. А как только я окажусь по ту сторону банной двери, так мне Иван твой больше и не понадобится. Дальше я сам пойду, ибо по огненной тропе должны ходить только мёртвые. Ну-ка вспомни, в избушке тебе Яга куда запрещает соваться?

– Много куда, – буркнула Немила. И зачем дух произнёс это неприятное слово на букву «м»? От него пробрали Немилу ледяные мурашки.

– Печь! – вскрикнул дух полушёпотом. – Я хоть и сижу тут привязанный, но много чего вижу. Печь – это ворота в тридесятое! Но если в избе печь – как кротовая нора по размеру, то в бане она такая огромная, что человек с лёгкостью поместится! Поэтому Яга тебя туда и не пускает.

Дух задумчиво продолжил:

– А я ведь не только тебя вижу невидимую. У Яги по двору бродят души, много душ, ждущих упокоения. Ответь-ка, чем я хуже этих душ? Да, я долгие годы избегал сюда соваться, я хотел продлить своё пребывание среди живых. Я делал плохие дела, очень плохие, но побыв здесь среди них, я понял, что тоже хочу попасть в тридесятое, дабы обрести там покой и возможность быть самим собой!

Скупая мужская слеза выкатилась из глаза царевича. Он шмыгнул носом, несколько раз сморгнул, отчего слеза выкатилась на середину щёки, где её поймала и вытерла Немила.

Немила задумалась. Вместо того чтобы ждать ещё незнамо сколько дней – то есть, целую вечность! – она могла бы по-быстрому отделаться от духа, послать того куда подальше – а тридесятое царство – это очень далеко – и спокойненько начать обхаживать прекрасного царевича. Она бы и дневала, и ночевала у его кровати, не забывая периодически напоминать о своей огромной бескорыстной любви и многочисленных жертвах во имя оной.

Но Яга…

Яга будет ругаться. Чуяло Немилино сердце, что Яга будет прямо-таки в ярости. А с другой стороны, царевич как узнает, что освободился из-под гнёта гораздо раньше, чем то планировалось, и это благодаря простой деревенской девице-красавице, так сразу запляшет, запоёт да и предложение руки и сердца сделает.

К тому же, ей стало… не то, чтобы жаль духа. Скорее она почувствовала себя ему обязанной. Разум кричал, отчего-то голосом Яги: очнись, он измывался над царевичем, он обманул тебя, сделал тебе детей, от него одни несчастья! Но сердце возражало: ежели б не он, да не видать тебе царевича, а пленение в неволе – слишком жестокое наказание для того, кто больше всего в мире любит свободу! И сдался разум, безрассудство одержало верх.

– Надень на меня шапку! – потребовал дух.

Немилина рука не дрогнула. Стянула она с себя меховичку, водрузила на голову суженого-ряженого. И случилось две вещи: одна ожидаемая, другая неожиданная.

Цепи с кандалами висели в воздухе, и воздух стенал голосом царевича:

– Нет, не могу встать, кандалы не пускают! Что же делать?

И принялся дух думать.

– Можно перерубить цепи кладенцом, но будет много шума. Тогда так поступим. Первым делом надо стащить ключ от кандалов. Уверен, он где-то в одеждах Яги. На кражу ты уговорить детишек, они смогут провернуть всё быстро и незаметно. Вторым делом освободишь меня, оставишь мне шапку-невидимку-сквозь-двери-проходимку, а потом побежишь спрячешься за избушкой, чтобы гнев старушечий не сразу на тебя обрушился. Третьим делом я попаду в баню, души сквозь неё проходят как мука сквозь сито, но я в шапке как-нибудь просочусь. Эх, кто не рискует, тот молодец, а я всё ж рискну! А там уж, в бане, мы с Иваном расстанемся. Скину я оковы телесные, и двинусь в путь через вечногорящий очаг в неизведанные дали.

А как Яга проснётся, так она сразу поймёт, что сама виновата, сундучок-де недостаточно хорошо защищала от чужих посягательств. Упирай на то, что старуха сама виновата.

Сделаешь, как я говорю, а дальше что будет – уже не моего ума дело. Всё поняла?

Отчего-то стало очень тяжело дышать. Немила сжала локоть Ивана и утвердительно промычала:

– Угу, поняла.

«Но не смей меня обмануть, иначе с того света достану», – подумала она и сдёрнула с него шапку.

Иван обнажил зубы в немой усмешке, стрельнул глазами вверх и, как мог, ткнул Немилу плечом.

– Видишь, у кота усы затопорщились да нос зашевелился. Скоро все проснутся. Как же нам повезло, что именно сегодня клювастый улетел – скатертью дорожка! В его присутствии мы бы не смогли осуществить свою маленькую проделку. Иди! И скорее возвращайся!

Слова духа будто ударили её наотмашь. Она подскочила как ошпаренная, как будто за ней гнался десяток чёрных котов, вприпрыжку добралась до избушки, ворвалась внутрь…

И окунулась в пучину темноты и спокойствия.

Свеча на столе давно прогорела, а заменить её никто не заменил.

Бочком, на цыпочках, каждую секунду думая, что вот-вот она где-нибудь напортачит, что-нибудь уронит и всё испортит, Немила добралась до люльки. Дети спали. По-настоящему спали. Они не дождались её, и теперь ей пришлось хорошенько постараться, растормошить их, пробудить от младенческого сладкого сна.

– Детки мои! – нашёптывала она. – Спасибо вам! Спасибо огромное за помощь посильную! Батюшка передаёт вам привет и просит отыскать ключи, что спрятаны где-то у Яги в одеждах – то ключ от кандалов, что сковали его и приковали! Пожалуйста, помогите, не для себя прошу, не за себя радею, только лишь за вас да за батюшку вашего! Он так сильно хочет вас увидеть, прямо сейчас хочет!

Завралась Немила, ну точно же, завралась до того, что самой со стыда хотелось провалиться под землю. Одно радовало – это в последний раз! Честно-честно, в последний, отныне клянётся она, что не будет врать никому – ни Яге, ни Ивану – взаправдашнему – и детишкам до кучи тоже лгать не станет.

Но ей же так сильно нужен был ключ! Да она ради этих ключей что угодно кому угодно сказала бы, настолько сильна её любовь! Всё ж заради любви, все слова и поступки! А за любовь только самый чёрствый осудит. Вот Яга, та да, та может осудить, но дети!.. Дети поймут, ибо кровинушка всё стерпит, всё простит.

На какие-то несколько мгновений дали о себе знать муки совести и сомнений – а правильно ли она поступает, – но коль скоро она получила от детишек ключ заветный, так и муки тут же рассеялась, а сама она, уже привычно пройдя дверь насквозь, торопливо спускалась по ступеням.

К месту и ко времени вспомнились ей и наставления батюшки, которые тот часто давал своей дружине во время учений и перед очередным отбытием: «Не думайте много, всё уже было подумано-передумано до вас. Теперь идите и делайте!». Это вселило в неё необходимую уверенность, прямо как на поле боя. Вперёд и только вперёд, а там будь что будет!

Она самолично вставила ключ поочерёдно в оба замка. Кандалы тихо щёлкнули и раскрылись. Дух не сразу смог поднять тело царевича на ноги, поскольку у того от долгого сидения в одной позе затекло всё, что только могло затечь.

Немила стояла на месте и переминалась с ноги на ногу, но дух помощи не просил. Он медленно поднялся, с видимым отвращением опираясь на железный ствол, размялся и скомандовал:

– Шапку!

– Ш-ш-ш-ш!..

Усиливающееся с каждой секундой шипение обволакивало уши сразу со всех мыслимых сторон, вызвав жуткую растерянность обоих заговорщиков – дух догадался первый, в чём дело, он одним быстрым движением подался вперёд, сорвал с Немилиной головы шапку, саму хрупкую девицу толкнул оземь, с размаху нахлобучил на свои слипшиеся кудри шапку-невидимку…

И исчез, поминай как звали, чего следовало ожидать. Разве что, звать-то его никак не звали, ибо даже среди нечисти бестелесные души имеют столь низкую репутацию, что давать им имя никому и в голову не придёт.

Вовремя слинял дух – или нет, как посмотреть – поскольку на том месте, где он только что едва держался на ногах, нахлобучивая на себя шапку, спустя мгновение стоял, опираясь на все четыре лапы, чёрный-пречёрный злой-презлой кот, и его когти вонзались в сырую землю, как в подтаявшее масло.

Кот глянул на Немилу снизу вверх – таким взглядом пытаются испепелить заклятого врага – и издал, нет, не обычное кошачье «мяу», а целый боевой клич, с надрывом, переходящим в самый настоящий дикий рёв.

Кот вызывал подмогу.

Она ринулась прочь, но против дикой, необузданной твари у неё не было ни единого шанса. Котяра вмиг настиг Немилу, повалил на землю, располосовал одежду, покусал во все места, куда смог дотянуться, после чего по-хозяйски улёгся на белый мягкий женский животок и потянулся всем телом. Стальные когти блеснули в угрожающей близости к грудкам, что пока ещё походили на два упругих кусочка теста.

Не в силах справиться с силой, заключённой в крепком кошачьем теле, Немила крепко-накрепко зажмурилась, затряслась всем телом, пытаясь сбросить с себя пленителя, как вдруг уши заложил до боли знакомый свист. Кота тут же сдуло. Немила зажала уши руками. Но пронзительная пытка длилась недолго. Когда визгливый звук прекратился, она выдохнула и приподнялась на локтях, чтобы оценить обстановку вокруг.

– Что? Что это такое? – растерянно пробормотала Немила и сама не заметила, как оказалась на ногах. Из трубы, что принадлежала бане, вылетело штук шесть или восемь одиночных жёлтых искр, ярких, как первые летние лютики, затем, почти сразу, в небо ударил луч жёлтушного света, а спустя ещё пару мгновений оттуда повалил чёрный, как воронье крыло, дым.

Сам по себе дым вроде и не означал ничего плохого, но сердце Немилы ёкнуло первый раз.

Второй раз оно ёкнуло, когда в воздухе запахло чем-то неприятным.

В третий раз оно ёкнуло, когда в столб пречёрного дыма врезалась не менее чёрная птица. Птица скрылась в клуба́х, а когда вынырнула, то устремилась прямо навстречу Немиле.

Одновременно с этим Немила краем глаза заметила, дверь бани открыта.

Она не раздумывала ни секунды: посчитав, что запрет Яги отныне не имеет значения, она сорвалась с места и, чудом избежав столкновения с Вороном, извернулась, да как влетела со всего размаху в дверной проём! А там – тоже дым, целая завеса дыма заполняла небольшое помещеньице, чудесным образом обходя стороной старуху Ягу.

Яга была занята. Она погружала руки в дым и выводила руками загадочные символы. Ни ругани тебе, ни тумаков! Да что уж там, Яга вообще никоим образом не отозвалась на появление той, кого чаще всего величала как «заноза».

Это встревожило ещё больше. Пока могучая бабка делала своё важное дело, дым постепенно рассеивался, уходил вместе с запахом гари.

Посветлело. Предбанник, который служил одновременно помывочной, приобрёл ясные очертания. Вон лавка, а вот одинокий веник отмокает в воде.

Крошечное окошко с задвижкой почти под самым потолком.

Царица в этом банном царстве была одна – белая печь с больши́м отверстием, напоминающим разинутую в горюющей гримасе пасть. Да в таком запросто поместилась бы парочка Немил. Или один с половиной батюшка. Или Злоба целиком, а уж сосчитать, сколько туда вошло бы Нелюб, представлялось сложной задачкой, над которой Немила с удовольствием подумала бы как-нибудь в другой раз.

А прямо сейчас у неё были другие заботы. Куда, куда же запропастился Иванушка, когда и прятаться тут негде?

И почему в печь огонь горит, а трещания поленьев не слышно, как и не видно их самих?

Сама печь такая чистенькая, будто её никогда раньше и не топили, только кучка пепла лежит, обрамляя пламя понизу почти ровным кругом серого цвета.

Пламя в самой сердцевине имело цвет белый, да такой яркости, что глаза резало, а языки, что устремлялись ввысь, были все насквозь жёлтые, пресловутого оттенка лепестков лютика.

Но какие могут быть лютики, когда Иванушки нигде нет?

– А Иванушка… где он, с-суженый мой? – жалобно всхлипнула Немила и преданно заглянула Яге в глаза. Надежда услышать обнадёживающие слова таяла с каждой секундой ответного молчания.

Немила была уже готова вынести пару тумаков, лишь бы хоть как-то развеять эту гробовую тишину.

Наконец, Яга отмерла. С кочергой подалась к печи, пошерудила, затем взяла совочек и выскребла весь пепел на край, отошла к стене и вернулась с круглым носатым умывальником из белой глины.

Пепел высыпался прямо в умывальник, после чего Яга вручила его в руки Немиле и ледяным тоном приказала:

– В сторону.

Затем Яга, сгорбивши спину, наклонилась к печному отверстию, да как дунула, что огонь в очаге мигом погас. Но и это ещё не всё – последним действием та вынула из печи какой-то небольшой предмет и воровато спрятала его за пазухой.

От Немилы не укрылось, как блеснуло в мягком полумраке ядовито-жёлтое золото – высветилось и тут же погасло, но не до конца. Рассеянный свет расходился от Ягиной груди, а посередине более ярким пятном очерчивалась овальная фигурка с тоненьким хвостиком, указывающим вниз.

Никакой загадки в этом не было – Баба-яга запрятала на груди перо жар-птицы.

– Выходи на улицу, да не смей разбить умывальник, и без того уже наворотила достаточно дел, – процедила Яга.

Скорее вконец запутавшаяся, нежели испуганная, Немила пустилась вслед за старухой, двумя руками крепко сжимая бока умывальника.

От волнения и шока она спотыкалась на каждом шагу, ну а Яга вместо привычных ругательств молча ковыляла рядом.

«Уж лучше бы тумаков надавала», – думала Немила и вздыхала про себя.

У подножия чёрного древа, там, где железные цепи свободно лежали на земле, не оковывая больше ничьих членов, Яга остановилась и приказала опустить умывальник на землю. Затем она ткнула клюкой рядом с тем местом, где стоял умывальник, и бросила туда же совочек, что принесла с собой из бани.

– Копай тут.

Тут Немила не выдержала напряжения. Она отбросила от себя совочек, упала на колени и взмолилась:

– Что с моим суженым, что с моим ряженым? Скажи, Баба-яга, а коль не скажешь, так я и делать ничегось не буду!

Обхватила она Ягины колени, одну нормальную, другую высохшую и костлявую, зарылась головой в передник и запричитала-зарыдала:

– Ой-ой, бедная я! Ой-ой, оступилася! Каюсь, каюсь, натворила делов, не со зла, но с дурости превеликой! Только поведай мне, бабушка, в чём именно я повинна?!

Она так крепко прицепилась к Яге, что той пришлось силой отшвырнуть Немилу от себя.

Продолжая глотать слёзы и утирать сопли, Немила осталась лежать на земле, показывая тем самым, как слаба она и несчастна, и как сильно ей хочется утешения и уверения в том, что ничего непоправимого не случилось, и что всё будет хорошо.

Да только она сама уж и не верила в это.

– Утри сопли сперва, а потом встань на ноги, приведи себя в порядок, и тогда уж спрашивать будешь, – проскрипела Яга, исподлобья одарив Немилу презрительным взглядом.

После приступа истерии Немила почувствовала прилив сил. Она вскочила на ноги, отряхнулась, поклонилась и уважительно пролепетала, глядя себе под ноги.

– Бабушка, прости меня, пожалуйста, я виноватая, кругом виноватая! Я больше никогда не пойду против твоей воли и не буду донимать тебя расспросами, только скажи, что за пепел в умывальнике и зачем копать яму, да ещё этим совочком?

– Затем, что в умывальник сложён прах твоего любимого, – ответила Яга. – Похоронить его надо и оплакать, а кому как не тебе это делать, раз уж ты ему, получается, самая близкая из всех, кто тут есть, да и смерть его целиком на твоей совести лежит.

После этих слов Немила лишилась чувств. Она не помнила, как упала, а когда пришла в себя и разлепила веки, то поняла, что лежит на том же месте, где недавно стояла, а над ней нависает клювастая голова, огромная, как у лошади или коровы.

– Кар-р! – вскрикнул Ворон, но не улетел, а лишь немного отодвинулся в сторону. Голова его приняла прежние размеры.

Немила села, но узрев несчастный умывальник, снова начала падать. Ворон подхватил её холодными руками сзади и встряхнул.

– Стой!

И тогда Немила заметила, что Яги нет, а дверь бани снова закрыта.

Ворон отпустил её, наклонился, что-то нашарил у себя под лапами, то есть, под ногами, и распрямился.

В протянутом к Немиле кулаке покоился тот самый совочек, которым предполагалось копать…

Копать могилку.

– Я не буду! Оставьте меня! Это слишком суровое наказание…

Немила сопротивлялась, пыталась увернуться и отбежать в сторону, но какой там! Ворон погнался за неё, догнал, сунул в лицо ей этот несчастный совочек, да ещё и кот – вот от кого одни неприятности! – подскочил, да как принялся путаться под ногами, настырно заманивая Немилу обратно к дереву!

Загнали бедняжку. Осела Немила под деревом, обняла умывальник, воззрилась исподлобья на своих мучителей и взвыла:

– Вам-то что оттого, что он умер?! Как вы можете горевать, когда даже не знали его?!

За всех сказала Яга, до сих пор с ледяным хмурым спокойствием наблюдавшая за игрой в догонялки из-за угла бани. Сказала – то есть, дала оплеуху, от всей щедроты своей сухой и чёрствой души.

Нечего было Немиле ответить. Заслужила не то слово. Взяла она в руки совочек и принялась копать землю. А земля, хоть и порядком притоптанная, поддавалась хорошо, так что ямка в полтора локтя практически вырылась сама собой.

Потом было оплакивание. Яга затянула песню, кот иногда ей поддакивал. Ворон нахохлился и закрыл глаза.

Немила испытывала страшное опустошение. К закапыванию импровизированного гробика она уже не имела отношения, поэтому стояла привалившись к дереву и слушала заунывную песнь Яги да кошачье мяуканье, и казалось ей временами, что она вот-вот, и начнёт понимать, что же Васька подпевает своей хозяйке.

(«Нет же, Яга ему не хозяйка. Он сам по себе», – грустно усмехнувшись, возразила себе Немила).

Она изо всех сил пыталась не думать о царевиче, даже по имени его про себя не называла. Думать о духе было гораздо проще – пока без ненависти, для неё найдётся время позже, а сейчас Немила просто хотела понять, где она ошиблась – где дух ошибся? Или… или ошиблась она? За что дух так с ней, после всего, что она пережила? После того, что она для него сделала?

Увы, что сейчас поделаешь? Бежать некуда, да и незачем. Царевича, Ивана, Иванушку – не вернуть.

Не вернуть, никогда-никогда, больше не ходить ему по бренной земле, не видеть земных красот, не разговаривать с братьями, не обнимать батюшку!

До Немилы внезапно дошёл весь ужас произошедшего, и поняла она, как мало́ её горе на фоне всеобщего горя, горя всех людей, которых коснулась и коснётся смерть царевича. Даже в глазах Ворона стояли слёзы, а ведь он не признавался Ивану в любви и не клялся в вечной верности!

И тогда впервые в жизни Немила действительно захотела заплакать, захотела разделить горе с другими, выразить своё сожаление и боль… ан не смогла. Похоже, выплакала она все свои слёзы, израсходовала впустую, на никчёмные свои «страдания».

Забросали могилку Ивана комьями земли, соорудили аккуратный холмик и положили сверху несколько веточек с красивыми, приятно пахнущими цветами волчьей ягоды.

А потом плакали все – Яга, в обнимку с лопатой, Васька, прыгая по свежей могилке и щедро орошая землю крупными слезами, от которых в ней всходила – зелёная! – трава, Ворон – беззвучно, скупо, но проникновенно.

Но не досталось Ивану ни слезы, ни даже крохотулечной слезиночки от суженой. Смотрела Немила на горбик земляной отрешённо, и казалось ей, что она почти видит перед собой ту дорогу, по которой ушёл Иван, но мешают на неё ступить окаянные тени, что мельтешат-мельтешат-мельтешат перед глазами.

Отмахивалась она, смаргивала часто,трясла головой, потом вдруг увидела перед собой, близко-близко, глаза Яги, которые напомнили о ясном голубом небе, и рот коричневый тонкий, но почему-то поменяны они были местами – глаза на подбородке, рот на лбу, и уголки губ заместо того, чтоб вниз смотреть угрюмо, кверху тянутся, к макушке, а макушка-то лысая, пара волосков торчит, все волосы на подбородок сбежали.

Немила послала Яге ответную улыбку, зевнула, спросила:

– Зовёт меня кто-то вроде. Слышите?

Потом зачем-то передала свои горячие приветы луне и солнцу, да так и уснула крепким сном на том месте, где стояла.

Часть 3. Марья.

Глава 15

От могилки разило дурманящим запахом бирючины. Подложив руку под щёку, Немила лежала рядом с могилкой и вдыхала, вдыхала, вдыхала этот аромат, смешанный с душком сырости.

Туман сегодня был особенно непрогляден. Заместо того, чтобы скромно держаться на задворках да зловеще клубиться по углам, тот обнаглел настолько, что почти вплотную дополз до древа и безболезненно пощипывал Немилины голые пятки.

Сколько прошло с момента похорон? Час или день? Вчера это было или сегодня, или все разошлись буквально только что? – Здесь всё одно, словно время прекратило свой ход. Хотя при желании она могла бы взять зеркальце да посмотреть, что там в мире творится – какая погода нынче царит, чем народ промышляет, как здоровьице батюшкино – но беда заключалась в том, что ей оно стало совершенно неинтересно, что называется, плевать с самого высокого взгорка.

Немила ни с кем не разговаривала – да и с ней поговорить желающих не было. О детях она сейчас и думать не могла – а раз ей никто о них не напоминал, значит, у детей всё было в порядке. Пускай Яга сама заботится о них, раз уж не поленилась целую речь произнести о том, как печётся о царских наследниках.

Лёжа на земле, Немила раз за разом переживала случившуюся трагедию, корила себя за глупость и самонадеянность, но и не только себя: корила она также Ягу – за то, что недосмотрела, кота – за то, что не мог проснуться хоть чуть-чуть раньше, и отдельно корила Ворона – будь он тут, она бы не решилась плясать под дудку сладкоречивого духа.

И зачем всё сложилось таким образом, чтобы потворствовать желанию гадкой неупокоенной душонки? Да, на всё вина обстоятельств, будь они неладны! Не иначе как злой рок, пролетающий над дремучим лесом, подтолкнул её, неискушённую в общении со злом, к такой вот большой непоправимой беде!

От царевича не то что целого тела, даже косточки ни одной не осталось! И как теперь горсточку праха воскресить? Да никак! Неслучайно ведь Яга сразу распорядилась могилку копать. Значит, нечего и надеяться оживить Иванушку.

– Ай-яй-яй, ой-ой-ой, на кого же ты нас покинул, на что ты нас оставил… – запричитала она и тут же замолкла, увидев перед собой две мертвенно-бледные стопы с переплетениями толстых вен, оканчивающиеся пятью толстыми чёрными ногтями.

«Как будто мне мало ужасов», – подумала Немила и нарочно отвернулась, чтобы не смотреть на Ворона в человеческом обличье.

Ворон проскрипел её имя, и его голос был такой противущий, что и слепой бы понял с первого же словечка, какому уродливому человечку тот голос принадлежит.

Немила нехотя оторвалась от цветов бирючины.

– Чего тебе, старче? – буркнула она с таким намёком, мол, отвяжись от меня, не трогай, разве не видишь, что я с покойным разговариваю.

Но Ворон – он вроде и не человек, и не птица, поступает так, как ему самому взбредёт в голову, а чего ждёт в ответ, вообще неясно.

Вот и сейчас уселся тот на колени, ладони чинно сложил на бёдрах, плечи ровненькие, голова чуть вперёд наклоняется. Ни дать, ни взять – птица.

– Старче? Чего это ты ко мне так уважительно? А-а… язвишь.

Ворон выпятил грудь, да с такой гордостью посмотрел в ответ, что ей показалось: сейчас он перегнётся через холмик – и как клюнет носом своим острющим прямо в лицо, чтоб поделом было!

Разозлилась Немила – да чего это он о себе возомнил, взял да её спокойствие нарушил! – но лишь руки в кулаки сжала, взгляд потупила. Могла бы она бранью разразиться, да настроение вообще не то было, она б из себя сейчас и словца лишнего не вытянула.

Так она посидела молча, потом фыркнула и снова обняла могилу, уткнувшись носом в белые цветочки. К её огромному разочарованию Ворон продолжал сидеть на одном месте. Пока она краем глаза подглядывала за ним сквозь россыпь белых похожих на мотыльков цветочков, тот не издал ни шороха, и ни единая косточка не хрустнула в его безвозрастном теле. А когда спустя долгое время Ворон заговорил, то и не поняла она сразу, что голос этот прозвучал наяву, а не в её одурманенной голове.

И сказал Ворон:

– Была у меня когда-то возлюбленная. Хочешь – верь, хочешь – нет, а была она самой красивой и мудрой женщиной в целом свете. Познакомился я с ней благодаря её брату, который подобрал меня в лесу с перебитым крылом. Да, ты верно услышала, они оба были людьми, тогда как я с самого рождения принадлежал к вороньему племени.

Немилу хлебом не корми – дай послушать всякие любовные истории, особенно те, в которых деревенские простушки влюбляют в себя городских мастеров-искусников, купцов или представителей благородных сословий, приближённых к царскому двору.

Но тут от удивления Немила ткнула себе в ноздрю веткой и едва удержалась от чиха. У Ворона была возлюбленная? И не какая-нибудь ворона, а женщина?

Всяк слышал старые истории, в которых девица влюблялась в медведя, или молодец – в какую-нибудь волчицу, лисицу, крольчиху, а то и в змею. Но то всегда бывали заколдованные люди, а ежели оказывалось, что зверь взаправдашний охмурил юное, жаждущее любви человеческое создание, то далее у сказа бывало два пути: либо пропадали девицы с молодцами навеки, либо успевали спастись благодаря своевременному вмешательству, и всё в итоге заканчивалось хорошо.

Говорящее животное – знак предостерегающий. Немила сама слышала, что разум человеческий, заключённый в животное тело, не несёт зла и бояться его не следует, но поскольку тот ведёт своё происхождение из леса дремучего, то несёт на себе отметину приграничья и не может существовать в отрыве от леса.

– Вижу, погрузилась ты снова в думы, – заметил Ворон, продолжая сидеть на земле с таким видом, будто то была не земля вовсе, а тоненькая жёрдочка. – Интересен ли тебе мой рассказ? Да? Когда меня нашли, я был самым обыкновенным птенцом, едва могущим внимать птичьему языку. Но Марья научила меня говорить по-человечьи несмотря на протест всей своей родни.

Однако, они не знали, что вместе с языком я постиг суть человеческого разума и сам стал мыслить вашими понятиями. Марья строго-настрого запретила мне хвататься умениями. Она была умная женщина и понимала, что меня сразу же прогонят, как только поймут, что я не просто тупо повторяю слова, а разумею их суть.

Шли месяцы, годы, я рос и развивался, постепенно осознавая природу своих чувств к Марье. Марья тоже меня любила, она часто повторяла мне, томно вздыхая: «Воронёнок, как же не хочется мне идти замуж! Ну почему я не могу оставаться свободной и любить только тебя одного?»

Ворон хмыкнул:

– Ни в какую не хотела Марья идти замуж, но старший брат нашёл ей жениха, а отказаться она не смела.

Супротив воли своей Немила начала прислушиваться к рассказу. Знал Ворон, «подлюка этакая», как беззлобно назвала она его про себя, каким рассказом девушку увлечь. Конечно, страшной он, аж жуть, и крайне сложно представить, что хоть одна дева могла полюбить его по своей воле. Но кто сказал, что в эту историю надо безоговорочно верить?

– Вижу, интересно тебе? – усмехнулся Ворон тонкими бескровными губами. – Между прочим, как заметно из имени, Марья была девушкой непростой. Она была самой настоящей царевной, а брат её единственный был царевичем. И жених её был не самых последних кровей, но выбрала она меня.

Немила окончательно отняла ветвь от лица и распрямилась. Могла ли она когда-то подумать, что сама будет сидеть посреди леса дремучего, да притом не испытывать ни малейшего страха, только жадное любопытство и желание впитывать в себя услышанное и увиденное?

– Царевна? – переспросила она с улыбкой, а когда Ворон тоже улыбнулся и кивнул, нетерпеливо потребовала: – Ну, что дальше-то было?

– А что дальше? Померла моя Марьюшка, так и не дождавшись от меня признания в светлейших чувствах, – вздохнул Ворон.

– И это вся история?! – Немила снова плюхнулась на землю и обиженно фыркнула. Это ж надо было так заинтриговать и тут же всё испортить!

– Это только начало истории, – возразил Ворон, на что она обернулась и сурово погрозила помятым букетиком.

Сказы о давно померших царевнах волновали её сердечко не так сильно, как о царевичах, к тому же имя Марья давалось в царской семье через раз, но это не представляло проблемы, ведь она даже не была уверена, что история Ворона – быль, а не сказка, выдуманная с единственной целью: ненадолго отвлечь её от смерти любимого.

Что ж, она была не против немного отвлечься, тем более что Ворон уже страшно заинтриговал.

– Померла Марьюшка тихо и неожиданно, – томным голосом поведал Ворон. – Однажды утром попросту не отошла от сна. Горевал её брат сильно, если не сказать – люто. Он не был припадочным, но так сильно любил её, что разбушевался, разгромил всю её светличку, а меня прогнал и предупредил, что прибьёт, если ещё раз увидит. Решил он с чего-то, что я мог быть повинен в её смерти. Но не только меня он винил – ведь есть с давних пор поверье, именно таким быстрым и безболезненным способом Мать забирает себе девушек и женщин, что ей приглянулись. Видать, пришло Марьино времечко, но ни брат её, ни я не могли с эти смириться. Не улетал я далеко, пока Марьюшкино тело не приготовили к погребению, а когда понесли гробик на опушку леса дремучего, чтоб в сыру землю закапывать, так я следом полетел. Надеялся я всё время, что смогу её душу увидеть, смогу поговорить с ней ещё хоть раз, но увы, видеть души дано лишь немногим избранным.

После этого Ворон сбился на пространные рассуждения и описания того, кто приходил Марью в последний путь проводить, как именно провожали, из какого дерева был гробик и так далее. Немила затосковала, вспомнив, какая убогонькая церемония сопровождала погребение Ивана-царевича. Она почти разочаровалась в истории Ворона, обозвав его про себя самым паршивым рассказчиком из всех, что встречала в своей жизни, когда повествование совершило новый поворот:

– И не было мне никакого смысла возвращаться. Родной лесок, из которого я родом, уже давно стал мне чужим, в доме Марьи мне тем паче не ждать отныне радушного приёма, и тогда я решил, что полечу в ту часть леса дремучего, куда Марья всегда запрещала летать, туда, где, как она говорила, живёт всякая жуткая нечисть. Решил я, что полечу так далеко, как смогу, пока не свалюсь замертво от усталости, либо пока меня не настигнет лихо. И полетел. И летел я долго, над валежниками и болотами, пролетал места, где растут корявые уродливые деревья, похожие на маленьких страшных человечков, пролетал другие места, где великаны-сосны устремлялись так высоко в небо, что я робел и жался к земле, испытывая странное предчувствие, будто меня хотят раздавить. Сердце моё было не на месте, я постоянно озирался по сторонам, а пару раз так вовсе улепётывал на всех парах, завидев… впрочем, неважно. Научила меня Марья, уж не знаю, откуда она это знавала, что самое главное в дремучем лесу – остерегаться блуждающих огней и ни в коем случае не путать их с костерками Материных прислужниц, вышедших на ночное служение. Я не сразу осознал, что ищу именно их, эти костерки. Поначалу я следовал наставлению Марьи и избегал всякого света, потом стал неосознанно тянуться к нему, а затем, когда я уже выбился из сил, но ещё не готов был упасть на землю и умереть, понял, что хочу встретить кого-нибудь из Материных прислужниц, да не просто так, а чтобы взмолиться о помощи. Моя Марьюшка в виде души прозрачной тоже ходила по лесу, возможно, что теми же самыми дорогами, только чуял я, что она меня опережает, и что как быстро бы я не летел, она летит ещё быстрее, и никогда мы не пересечемся в этом мире. Я кричал, я звал её, никакой надежды на то, что она откликнется, у меня не было.

Летел я, летел, как вдруг увидел нечто, что совершенно не ожидаешь встретить в таком месте. Ветви передо мной внезапно раздвинулись, и вынырнул я на подёрнутую лёгкой туманной дымкой поляну, а луна, что до сих пор освещала мой путь, также внезапно спряталась. Но на той поляне не было темно. Костёр, сложенный посередине поляны, освещал небольшое жилище, которое больше чем на половину уходило в землю. Сейчас я знаю, что зовётся оно землянкой. Крыша у землянки была из веток, древесной коры и мха. Я хотел приземлиться на крышу, но молодая женщина, сидевшая у костра, вскочила и замахала на меня руками. «Кыш! Кыш! – закричала она. – Не смей ломать мой дом! Крылья вырву, когти обломаю! Я в него столько сил вложила, что тебе, пернатому, и не снилось! Сюда лети, к костру поближе, посмотрю я на тебя». Узнаёшь говорок? В общем-то, так мы с Ягой и познакомились.

От удивления Немила села и, обхватив колени, стала слушать ещё внимательнее.

– Вынудила Яга меня сесть к огню, да предупредила, чтоб до поры до времени я ей не мешался и не лез под руку. Я и сидел тише воды ниже травы, а каждый раз, когда пламя вспыхивало особенно ярко, молчаливо трепетал и подавлял в себе желание улепетнуть. Яга приманивала души со всего леса, и я надеялся, что доведётся мне увидеть среди красных языков пламени личико белое, глазки подмигивающие, призывно открывающийся роток, зовущий за собой. Но не явилась мне Марья, и не довелось увидеть ничего, окромясь жгучих лепестков, норовящих опалить мои перья.

Но скоро костёр начал затухать, и Яга заговорила со мной, а я уже дремать начал тогда. Расспросила она с неожиданным участием обо мне и о жизни моей, но сама не спешила признаваться, видала ли она мою Марьюшку, хотя я дал ей все приметы моей красавицы. Оставила меня Яга у себя переночевать, а на следующий день попросила веток натаскать на новый костерок. Вечером снова всё повторилось, и опять она ушла от ответа. Так продолжалось несколько дней, а в какой-то из дней, навроде восьмой, а может, девятый, она села передо мной и завела разговор серьёзный: «Первый раз я за свою долгую жизнь встречаю животное, что так хорошо владело бы речью человеческой и понимало человеческие чувства. Не хотела я тебе помогать поначалу, но раз уж ты такой настырный оказался, то я прошу тебя подумать вот над какими вопросами. Понимаешь ли ты, как сложно быть человеком? Готов ли ты пройти множество испытаний и преобразиться сам, внешне и внутренне, чтобы вывести любимую из тридесятого царства? Достаточно ли ты её любишь, чтобы по своей воле взойти на костёр, пережить несколько мгновений страшной боли и не испытывать сожалений о том, что утратишь? И будешь ли ты любить то, что получишь взамен?»

Решил я, что тоска по любимой пересиливает во мне страх, а значит, готов я отправиться в тридесятое царство, чтобы пройти проверку нашей любви и доказать, что моё чувство к Марье – самое что ни на есть крепкое и настоящее.

Так что на все три вопроса я недолго думая ответил согласием.

И тогда она удовлетворённо потёрла руки, вскочила с места, чтобы подкинуть в огонь дров, а как вернулась ко мне, так взяла меня на руки – я тогда был гораздо щуплее, чем сейчас, – и не успел я ничего сообразить, как оказался в самом центре жалящего пламени. Рассказывать ли тебе, что было дальше, Немила?

Услышав своё имя, Немила подпрыгнула на месте и истово закивала головой.

– Ладно, раз уж не устала слушать, я расскажу тебе, как оказался в тридесятом и что там делал… Но учти, есть много вещей, которых я не смогу тебе описать. И всё же я смею надеяться, что ты не заскучаешь. Значит, кинула Яга меня, уже не птенца, но молодую, взрослую птицу в огонь. То, как горело моё тело, я помню по сей день достаточно отчётливо, притом что минула уже не одна сотня лет. К сожалению, воспоминания о такой яркой боли не стираются из памяти полностью.

Немила вспомнила о родах и мысленно согласилась с Вороном. Её боль тоже была яркой, разноцветной. Она имела оттенок отблеска свечи на потемневшем дереве, серо-коричневой полоски на белом куполе живота, зелёного платка на голове у Яги, голубых цветов на глиняной канопке, жёлтых глаз Васьки, что заглядывал в окно, пока в него не запульнули лаптёй. Много было цветов у той боли, но один из них Немила выдумала сама, и это был алый, оттенок того самого цветочка, подобранного у реки. В сутки мучений, связанных с родами, Немиле виднелось алое везде: в небе за спиной Васьки, в стенах и потолке избы, в глубине давно затухшей печи, в тазу с водой… И по сей день, вспоминая роды, она видела перед собой полупрозрачную пелену с оттенком чёрного, а за пеленой – предметы, будто вдалеке, подёрнутые алой краской.

Боль – она всегда с примесью красного и чёрного, в ней, как и во всех своих творениях, Мать с Отцом оставили по одной частичке себя. Значит ли это, что в те тяжёлые минуты, когда Немиле пришлось страдать, они страдали вместе с ней? Конечно! Пусть она ещё слишком юна и неопытна, чтобы различить присутствие творцов в самой себе, но безусловно, они тогда были рядом, они чувствовали боль вместе с ней.

Старшие говорят, что животные по замыслу родительскому устроены ненамного проще людей, поэтому они тоже осознают в себе родительский свет.

Немила уже не раз убеждалась, сколь особого склада животные соседствуют с Ягой: что Ворон, что Васька, что птички-невелички, с которыми она так любит пошептаться и отослать по всяким разным поручениям, а ещё ведь были всякие белки, мышки, змейки, лягушки, любая мелочь, заползающая, забегающая или припрыгивающая во двор – а её оказалось достаточно много для леса, который на первый взгляд выглядел совершенно пустынным.

Вот Ворон, тот вроде и птица, и отчасти человек, а на поверку ни то ни другое. Выясняется ещё ни с того ни с сего, что этот Ворон может любить, и не какую-то там пернатую, а самую взаправдашнюю человеческую женщину.

– Ворон, а, Ворон! – воскликнула Немила. – Ужель ты спас Марью?!

– Обожди, – мягко настоял Ворон. – До спасения ещё дойдёт мой рассказ. Ты лучше послушай, как я в тридесятом очутился.

И стал Ворон описывать в красках, как в миг наивысшей муки потерял ощущение собственного тела, как стал лёгким «словно пёрышко новорождённого воронёнка» – и как воронёнок слепым.

Как куда-то, по собственным обманчивым впечатлениям, летел, подгоняемый постепенно остывающим ветерком.

И как приземлился, обретя совсем иной вид.

– У меня были ноги и руки, и оттого я уже казался себе писаным красавцем, – со смешком выдал Ворон. – Так возрадовался я приобретению, что почти не заметил, как сделал первую сотню шагов по тридесятому. Помню лишь, что, не изменяя привычке искать место, откуда лучше видно, устремился я к холму, что высился передо мной покатой громадиной. Взобрался я на холм, гляжу, там камень путевой. Не помню я значительную часть указаний – я тогда не очень владел искусством чтения – но могу сказать точно, куда простирался мой путь. Чуть поодаль от подножия холма расстилался град, а из середины града вырастал здоровущий терем, что возвышался над всем и вся.

Терем тот был чернее ночи, а купола посеребреные ярко блестели на фоне беспокойного неба.

Вдруг Ворон переменил позу, открыл рот, издал такой звук «а-а-а», словно бы вспомнил что-то.

– Ни в коем случае нельзя вглядываться в небо и в облака, не то худо будет! – прорычал он, грозно сдвинув седые брови, и как ни в чём не бывало продолжил:

– Манил меня тот терем своею красотой и первозданной свежестью, которым я не мог противиться. Вскричал я тогда от переизбытка радости и почувствовал, как за моей спиной раскрываются крылья, оставшиеся мне в наследство от птичьего обличья. И взмахнул я ими, и полетел, испытывая при этом восторг, какого никогда ранее при полёте не испытывал.

Мои крылья стали так велики, что я мог обнять всё небо, но какая-то неведомая сила шептала, что я не должен подниматься выше облаков, иначе навлеку на себя чужое нежелательное внимание. Да мне не так уж хотелось туда, наверх, гораздо более манила меня цель иная, та, что хоть и высока, но недостаточно, чтобы достичь небес.

Я добрался до удивительного терема гораздо быстрее, чем рассчитывал, притом что почти не прилагал усилий и не махал крыльями, а сил во мне после того пути лишь прибавилось.

– А теперь слушай внимательно, – настойчиво заметил Ворон и вскочил на колени в припадке чувств. – В том тереме я обнаружил ровно одно окошко, и то оно находилось очень высоко, под самой крышей. Движимый любопытством, заглянул я в то окно, и мне открылась разрывающая сердце на части истина: хозяйкой терема оказалась моя Марья!

Он снова принял прежнюю позу, но лицо его разгладилось, стало более приятным глазу. Он заведомо отмахнулся от расспросов:

– Не спрашивай, почему так вышло, лучше делай свои выводы. А я двинусь дальше.

Можешь ты представить только, насколько переполняла меня радость от несказанного везения и скорой встречи? Можешь?! Тогда я обязан разочаровать тебя: Марья меня не ждала и не жаждала видеть.

Как сейчас помню её слова, её охи и вздохи: «Зачем же ты пришёл, Воронёнок? Большой стал, взрослый совсем. Зря ты за мной пустился. Ежели б знала, что так сильно тебя к себе привяжу, то ни в жисть не стала бы тебя обучать уму-разуму. Улетай, Воронёнок, ты ещё можешь остаться обыкновенной птицей! Слушайся меня!» – так она умоляла оставить её в покое. Но я был непреклонен и к тому же зол. Схватил я Марью непонятно откуда взявшимися когтями, что с лёгкостью легли поперёк девичьего тулова, взмахнул крыльями – и полетел прочь, то есть, вверх, где меж облаков просвечивала родная земля.

Истово махал я крыльями, поднимался всё выше и выше, уже почти достиг Лыбедских теремов с золотыми куполами, как вдруг налетел на меня вихрь – точнее, сотня мелких противных вихрей – да вырвали они у меня из крыльев и лап Марью. Увидел я лишь, как её фигурка по направлению к терему упорхнула и скрылась за резными серебристыми ставнями.

Разозлился я ещё больше, крылья раскинул так широко, как только мог, – и обратно устремился. Встретила меня Марья у окна и говорит мне снова: «Взрослый ты стал, Воронёнок. Смотри, как вымахал. Не трогай меня, я всё равно сбегу от тебя». Хотела она ещё что-то добавить, но не успела. Я схватил её, пролетел сквозь окошко, снова устремился ввысь, пока все вихри, которые я принимал за облака, разлетелись в разные стороны… Ан не вышло опять. Вихри почуяли меня, налетели, вырвали из моих рук Марью и унесли до терема.

Снова я вернулся в терем серебряно-чёрный, снова заговорила со мной Марья, сказала: «Ты ещё больше подрос, Воронёнок. Не могу я идти с тобой, здесь моё место». И снова я не дал ей договорить, схватил за тонкую талию да выпорхнул в небо, громко молясь, чтобы мне позволили пролететь. Но опять вихри были против меня. Мало того, что они вырвали у меня Марью, так ещё и самого меня так поболтали в воздухе, что чуть не сгубили.

Но мне всё было нипочём. Я вернулся к терему, гляжу, а Марья стоит не двигается, от меня не бежит. Я ей говорю: «Что, передумала ты, Марьюшка, али со мной решила бежать по своей воле?» А она мне отвечает: «Нет, Воронёнок, я тут остаюсь. Гляди, как ты вымахал, что в окошко не пролезешь. Предупреждаю тебя, иного входа в терем не существует, так что не сможешь ты меня на этот раз увезти супротив воли. Возвращайся домой, Воронёнок, а я научу тебя как! Видишь речку огненную с высоким мостом? Лети прямо над мостом и не бойся, тебя не тронут. Как мост кончится – поверни резко вверх и маши крыльями, пока не кончатся силы, тогда ты вернёшься домой. А я тут останусь, чтобы во веки вечные служить Матери, ибо это мой выбор».

Таковы были последние слова, что сказала мне Марья, и больше я не добился от неё ни словечка. Я всячески пытался пробиться сквозь окно внутрь, облетел весь терем круго́м, но всё было так, как сказала Марья. Ни одного другого отверстия, чтобы войти или выйти, я не обнаружил.

Разочарован я был так страшно, что решил – раз уж Марья не хочет идти со мной, значит, и я никуда не двинусь – останусь в тридесятом. И я стал жить у неё под окнами, никуда не отлучаясь – единственно чтобы поразмять крылья. Молча заглядывал я в единственное окно терема, но Марья стала прятаться от меня в горницах, так что видел я её нечасто и лишь издали. Но видел, и этого мне было достаточно. Поскольку я пытался пробовать оборону Марьи достаточно долго, то успел немного разведать, как устроено царство и какие в нём чудеса хранятся, да только что мне эти чудеса, когда любимая отказывается быть со мной? Так и вышло, что я не запомнил ровным счётом ничегошеньки из того, что видел в тридесятом, кроме косы Марьиной золотой, которая иногда мелькала в глубине светлицы.

Но история эта должна была закончиться, и к моей глубокой печали закончилась она совсем не так, как я себе представлял. Нарушила Марья своё молчание ещё ровно один раз. Ровно один раз подошла она ко мне, одной рукой перекинув через плечо и поглаживая косу, другой сжимая острый кинжальчик. Сердце моё сжалось, когда я увидел кинжальчик, но я не смог сдержать радостного крика оттого, что моя любимая обратила на меня внимание. «Ворон! – окликнула меня Марья, впервые обратившись ко мне как ко взрослому и равному, а не как к ребёнку. – Я люблю тебя, но только как милого сердцу брата! Прости меня, и возвращайся в светлый мир! Вот тебе подарок от меня…»

С этими словами Марья единым движением, без малейшего промедления и жалости отрезала свою золотую косу, а затем выкинула в окно, где я ловко поймал её когтями. «Прощай, Ворон. Прощай и уходи, прямо сейчас, не мешкая: ты и так уже задержался. Иначе Матушка потеряет терпение и напустит на тебя вихрей неприкаянных, а мне бы этого не хотелось. Схорони косу в надёжном месте, а как возникнет необходимость, передай тому, кто поразит сильным и чистым чувством. И помни меня».

Ворон замолк, переводя дух, а после добавил ещё несколько сухих слов:

– Я вернулся в свет опустошённым и несчастным. Лететь мне было некуда, так что с позволения Яги я остался жить прямо здесь, в лесу. Вместе со своей жизнью я передал Яге на хранение и Марьину косу. Таков мой сказ. С тех самых пор я живу в дремучем лесу, приглядываю тут за всем – лес-то большой, – а иногда путешествую подальше, поручения разные выполняю, но это реже. В некотором смысле я тоже служу Матери, хоть и по-своему, а в благодарность за службу могу жить столько, сколько мне вздумается, и очень медленно старею. Посмотри на меня, разве я не красавец, разве я хуже, чем этот твой Иван?

Ворон подбоченился, широко улыбнулся, обнажая россыпь кривых мелких зубов, находящих друг на друга, подмигнул. Казалось бы – смешная шутка, но Немиле любое упоминание об Иване только душу бередило.

– Ты, Ворон, лучше, чем горстка пепла, с этим я спорить не стану, – хлюпнула она носом.

Ворон всплеснул руками, которые прямо на глазах у Немилы претерпели превращение в крылья и обратно.

– Ой, ну ты чего? Мокроту разводить вздумала! Ты покумекай, может, твоему царевичу на том свете не так уж худо. Суди сама: никто его судьбой больше не распоряжаться, ни злой дух, ни добрый батюшка. Сам по себе теперь, куда хочу – туда иду…

– Ты что такое несёшь?! – постыдила Немила Ворона. – Как ему может быть хорошо там, когда он ещё здесь ничего не успел сделать? Не успел жениться, не успел предстать пред очами родных, не узнал, каково это – дождаться своей очереди на престол… И это всё из-за меня!

Немила снова упала на землю, раскинула руки и уставилась в опротивевший туман. Взлететь бы птицей, увидеть небо чистое, ясное, да вдохнуть воздуха сухого, морозного вместо этого спёртого влажного! Но не будет ей отныне ни неба чистого, ни солнышка ясного. Решила она не так уж давно, а после сказа Воронова окончательно уверилась, что нет у неё иного выбора, кроме как дать обет добровольного изгнания за себя и за своих детей. Осталось Яге сообщить, что разрешения покинуть двор больше не требуется.

Ибо они втроём будут жить здесь. В конце концов, Яге же тоже такое соседство будет на пользу, а то одичала совсем, да и помочь ей некому, а Немила тут уже приноровилась – вести хозяйство на четверых, оказывается, не всегда бывает в тягость. А детки подрастут и будут помогать. Кто знает, может, в них ещё какие таланты откроются.

Нелегка будет судьбинушка… Да от неё, похоже, не уйдёшь.

Немила вздохнула. Влажным воздухом сложно надышаться: слишком много в нём воды. Вода оседает липкими капельками на коже, вода делает воздух тяжёлым, и он давит, давит на грудную клетку…

– Задумалась о чём?..

Вопрос Ворона вывел Немилу из задумчивости. Она мотнула головой и сложила руки на груди.

– Вижу-вижу, лик твой совсем посерел от страданий, – голос Ворона надломился, в нём снова отчётливо проявилась прежняя неприятная скрипучесть.

– Я так сильно хотела его спасти… – жалостно выдохнула Немила. – А вместо этого взяла и загубила. Почему, ну почему я не могу ничего исправить?

– Так уж и не можешь? – вкрадчиво спросил Ворон.

– Но от него же и косточек не осталось! – возразила она, зажмурившись, а когда открыла глаза, то обнаружила, что пугающе ощерившееся лицо Ворона нависает прямо над ней. Его некрасивая улыбка немного напугала Немилу, но не оттолкнула.

– Косточек нет – не беда, – фальшиво напел Ворон и добавил, посерьёзнев: – Ежели твоя любовь столь же сильна на деле, как на словах, тогда отправляйся в тридесятое царство, разыщи там душу Ивана, набери воды живой и мёртвой, а затем возвращайся. Царевич воскреснет и из праха как миленький. Одно тебе посоветую: ежели он идти с тобой не захочет, то не держи его, отпусти.

Глава 16

Кудрявые дубовые ветви охлёстывали кожу, оставляя на ней прилипшие листья. Гибкие и тонкие липовые ветви испускали дивный медовый аромат. Водичка из ковша лилась на камни и со звуком «пш-ш-ха-а-а» оборачивалась паром, который оседал капельками на деревянных стенах, на лице, руках, животе, спине и ногах.

– Боишься?

– Боюсь, бабушка, – едва слышно шептала Немила. Вокруг её глаз было мокро, но то были не слёзы, а иная вода: собственный пот, перемешанный с оседающим паром.

– Потерпеть тебе недолго будет, это не детьми мучаться, долгими часами ожидая, пока оно разрешится… Тьфу, ты, кому я объясняю? У тебя вон, настрой боевой, что любой дружинник обзавидуется.

Глаза Немилы были выпучены, зубы сжаты, губы раздвинуты в оскале. Напряжённые кулаки покоились на нагих бёдрах. Без спору, вид и правда воинственный, но Яга всё поняла не так, ибо Немила боролась скорее с желанием свалиться на пол от жары.

А о том, что ей предстоит совсем скоро, и думать не хотелось.

Старуха же была как огурчик. Ни одной капли пота с той не сошло, только стояла себе с веничками в обеих руках да ухмылялась – от довольства на лице ажно часть морщин разгладилась!

– Давай, я ещё разок веничками по спине пройдусь, а потом будем наряд новый примерять, специально для тебя пошитый, – сказала и тут же, не спрашивая одобрения, принялась за дело, и засвистели прутья во влажном, почти осязаемом воздухе.

А ей никакого наряда уже и не надоть было. Только бы мытьё пережить…

– Ты что же, за тельце своё бренное переживаешь? – с хриплым смехом укорила Немилу Яга, размахивая над её плечами вениками. – Да я такой переход в тридесятое обеспечу, что ни одного волоска с твоей головушки не упадёт. Я как-никак не раз такое проворачивала…

Яга замолчала, скорее всего, предавшись воспоминаниям, а Немила была слишком взволнована, чтобы нарушить молчание. Не проронила она ни слова и тогда, когда её волосы оказались заплетены в две тугие косы, ноги – обуты в пару прекрасных сапожек, предназначенных для долгой дороги, а на шею были повешены бусы из лунного камня.

Не смогла смолчать Немила лишь тогда, когда увидела ту одёжу, в которой предполагалось совершить странствие.

– Какая вшивенькая тоненькая рубашечка! А если я в ней замёрзну? А чего она такая длинная, мои ноженьки в ней запутаются, и я упаду! Ещё и чёрная! – воскликнула Немила и упёрлась на своём. – Не надену!

– Надо, доченька, надо, – ответила Яга, держа в руках нечто вроде очень длинной, до самого полу, и очень широкой рубахи, с рукавами вразлёт и узкой горловиной на мелких пуговках. – Зуб даю, ты не замёрзнешь. Матушка любит, когда облачаются в цвета ночи, а тебе шибко необходима поддержка, чтобы пройти тяжёлые испытания и вернуться домой целёхонькой. Тратить живую воду очень накладно, – пробубнила она себе под нос.

Получить поддержку богини Немиле хотелось сильнее, чем привередничать по поводу одёжи. Она натянула на себя рубаху, трясущимися пальцами, не без помощи Яги, застегнула все пуговки, завязала тесёмочки, оглянулась в поисках причины подзадержаться… И поняла, что ничего её больше тут не задерживает, ибо она полностью готова, осталось лишь… сделать шаг.

Вот она – Печь с заглавной буквы, побелённая, изгиб печного отверстия что у утяжелённое с обеих сторон коромысло, в очаге догорает самый обыкновенный огонь, и глядя на него Немила не в силах справиться с ощущением, что у неё слабеют ноги…

Ей бы сейчас очень кстати пришлась поддержка Ворона, но, как он сам отговорился, ему как птице в бане слишком жарко. Приходилось довольствоваться тем, что воронов клюв торчит из высокого окна и подбадривающе щёлкает.

На глазах у Немилы Яга швырнула в очаг перо, то самое, которым плавила железное древо. Металлический звон отразился от стен очага, превратившись в низко гудящее эхо, а затухающие лепестки пламени мгновенно выросли, заполнив собой всю печь, и цвет приобрели натурально золотой, такой насыщенный и плотный, что казалось, будто их можно потрогать руками. Во все стороны сыпались жёлтые искры, и от этого завораживающего зрелища Немила поняла, что не может, нет, не может, ей не хватит воли прыгнуть в пламя, будь оно хоть трижды особенным!

Она отступила, упёршись спиной в стену. Ворон коснулся клювом её макушки и несколько раз провёл влево-вправо, поглаживая. Сердце от этого заколотилось только сильнее.

Она заперта в ловушке, и судьба надвигается на неё со скоростью засидевшейся на одном месте избушки.

– Я передумала! Я не хочу! Я боюсь! – закричала Немила и бухнулась на пол, отбив о дерево оба колена.

Яга, тоже переодетая в чёрную рубаху, в передник, расшитый красными и жёлтыми нитями, с убранными в гладкую причёску волосами, медленно поставила на место печную заслонку и опустилась рядом.

– Ты, Немила, подумай вот о чём. Злой дух – душонка – провёл не только тебя, но и меня, и всех нас. Он был умён, а потому догадался, что лишь огонь, разожжённый пером жар-птицы, может провести в тридесятое. Не знаю, как он догадался об этом, но это моя промашка, а ты подумай вот о чём: он осознанно пожертвовал жизнью Ивана во имя своего спасения. Так что, пойдёшь за Иваном?

Немила пожала плечами и спрятала лицо в коленях, чтобы сию же минуту быть вздёрнутой за косу наверх.

– Силой любви найти его в тридесятом, выведи под белы рученьки и поставь перед очами отцовскими, – наставительно сказала Яга, пока немилино личико корёжилось и белело. – Вот тебе поясок, на нём висят два одинаковых с виду сосудика. Они предназначены для живой и мёртвой воды. Запомни, душа царевича и два вида воды: живая и мёртвая – вот и всё, что тебе нужно раздобыть в тридесятом. Всего остального опасайся, если кто вызовется в проводники, то не противься, но и не доверяй шибко. Мы с Вороном будем ждать вашего возвращения денно и нощно. Ах да, забыла.

Пока Немила приглаживала волосы, Яга сняла с пояса тряпичный мешочек. Запустив туда руку, она достала вещь, заставившкю Немилу изумлённо вздохнуть.

– Это клубочек пряжи, – сказала Яга. – Чистейшее золотое руно.

Немила повертела его, помяла пальцами изысканные тонкорунные нити, мягкие и лёгкие, как нежнейший пух, краем уха стала вслушиваться в слова Яги.

– Слушай внимательно. На обратном пути из тридесятого царства желательно вам с Иваном пройти через парадный ход, но ежели вдруг не получится, то в крайнем случае – лишь в крайнем случае – киньте этот клубок оземь, зажав в руках конец нити, и тогда он приведёт вас прямо сюда, но окольным путём. Поняла?

– Поняла, бабушка, – закивала головой Немила и прижала клубочек к груди.

– Вот и ладненько, – прошамкала Яга, с увлечением взявшись чесать подбородок. – Но это ещё не всё.

Из старухиного мешочка появилась ещё одна вещь, и на этот раз у Немилы глаза на лоб полезли от удивления. Это была золотистая коса из настоящих человеческих волос, очень длинная, перехваченная с двух сторон зелёными лентами.

– Правильно поняла, – проронила Яга, исподлобья заметившая удивление Немилы. – Это коса женская. Коса Марьи. Мы поговорили с Вороном, и он настоял, чтобы ты взяла её с собой.

– Но зачем она мне? – Немила вспрыгнула с пола, встала на цыпочки и оглянулась на высокое окошко, где по-прежнему маячила чёрная птица.

– Как окажешься в тридесятом, сразу иди к Марье, засвидетельствуешь ей своё почтение и вместе с косой передашь привет от давнего сердечного друга, – ответила Яга заместо Ворона. – А заодно попросишь помощи, чтобы царевича найти. Уж не думаешь ли ты, что это такое простое дело – отыскать одного человека среди многих сот других? Пусть Ворону и повезло, он имел преимущество, но тебе будет много раз труднее.

Затем Яга помогла прицепить мешочек к пояску, где уже болтались два сосуда, крепко-накрепко завязала поясок на талии и отступила довольная, да ещё прищёлкнула языком.

– Осталось прикрыть сокровища сверху, и будешь совсем готова.

Поверх рубашки легла пёстрая клетчатая понёва, которая, в отличие от рубашки, была коротковата, из-за чего край рубахи выглядывал из-под низу на целых две ладони.

Собралась Немила разразиться бранью насчёт нелепого, некрасивого, а главное, неудобного в дороге наряда, открыла рот, чтобы попросить нож и самой укоротить рубаху (заодно отсрочив страшную пытку), да откуда ни возьмись в бане объявился Васька.

– Мяу! – он потёрся о её колени.

– Мяу! – он выпустил когти и принял такую позу, в которой обычно драл дерево.

– Васька, брысь! – Немила подняла ногу, чтобы отпнуть кота, да промедлила, внезапно начала терять равновесие, запуталась ногой в рубахе…

Яга тем временем бочком приоткрыла заслонку, бочком же зашла за спину Немиле…

И тут Немила с ужасом поняла, что это всё – не случайность, а продуманный план…

Но она уже летела вперёд, лицом в разожжённую печь, чтобы омыть всё тело расплавленным золотом, как будто её мало было тех несчастий, что уже успели произойти.

Проблеск удачи, впрочем, мелькнул, она ещё могла приземлиться на пол прямо под печью, если бы не точный удар кошачьей лапой, который самым злодейским образом направил неуправляемое тельце аккурат в ревущую огненную пасть.

Провели! Обманули, сгубили, жестоко надругались…

– А-а-а-а-а-а-а! – закричала Немила. Она мгновенно ослепла от яркого света, а от вспыхнувшей в горле жуткой боли захлебнулась собственным криком. Попятилась, но ноги путались, не слушались, и всё же она смогла немного проползти назад до предполагаемого выхода наружу.

Нет! Выхода не было! Яга, она уже успела задраить путь к отступлению! Как же подло, низко, мерзко…

Это конец, ей не выйти!

Пнув пару раз и не получив никакого результата, Немила упала, стала лихорадочно хлопать себя, куда смогла дотянуться, и кататься с боку на бок, как будто это могло затушить огонь.

«Моя плоть горит, я чувствую, как от меня остаётся всё меньше», – безысходно подумала она.

Боль донимала беспрерывно, боль разрывала тело на части. Больше не существовало ни Яги, ни Васьки, ни Ворона, ни самой Немилы. Ноги сами собой подтянулись к груди, руки обхватили колени. Из-за агонии мышц всё тело сотрясалось непрерывной дрожью.

Сознание стало угасать. Последняя мысль была радостной: «Иванушка, я иду за тобой!» Она представила себя куском снега, который тая превращается в невесомый пар, и улетела.


* * *

Тишина. Глухая, угнетающая и мрачная тишина не нарушалась ни единым звуком. Даже шарканье собственных ног доносилось до Немилы как со дна реки. Она брела вперёд и равнодушно глядела по сторонам.

Она не помнила, как тут оказалась, не помнила, когда и где сделала свой первый шаг. Вокруг на сколько хватало глаз расстилалось обширное пустое пространство, поросшее травой, а поверх там и сям были рассыпаны кой-какие предметы, на которые Немила избегала смотреть.

А пустым она про себя назвала это место по той причине, что здесь не росло ни одного, даже самого чахлого и корявого, дерева. В случае чего нигде не спрячешься. Но, с другой стороны, пока и прятаться было не от чего, ибо ничего и не происходило, а единственный источник опасности виделся лишь в мелких расщелинах и буграх, да в плетучке, которая опутывала ноги и заставляла спотыкаться.

Трава была густая, но совсем бесцветная. А! Да кому какое дело до травы, когда тут повсюду кости, черепа расколотые валяются, со свёрнутыми челюстями и следящими глазницами, а нога так и норовит приземлиться на какой-нибудь ржавый меч или попасть в капкан из сломанного шлема?!

Суровая реальность постепенно привела Немилу в чувство. Сложно оставаться отстранённым, когда прямо перед тобой расстилается, на сколько хватает глаз, самое огромное в мире поле брани, какого, знать, и батюшка не видал.

Когда она начала понемногу осознавать самое себя и место, где очутилась, первым на ум ей пришло воспоминание о Вороне. Рядом с любыми останками всегда кружат они, родственники большой чёрной птицы, что отказалась от традиционного для птичьего племени бытия. В глаза не могло не броситься, что здесь, в этой части тридесятого (если это место вообще находилось в тридесятом), не видать было ни одной птички, и ни мышки, ни другой живности, мелкой и большой. Никто не ползал, не летал и не шнырял среди свидетельств неизвестной битвы, даже самые алчные и всеядные падальщики, обыкновенные чёрные мухи.

Постепенно Немила вспомнила всё произошедшее с ней до того, как её насильно упекли в печь (каков каламбур?), как она таяла и исчезала, а после каким-то чудным образом пришла в чувство уже здесь, на поле, причём первых своих шагов по тридесятому царству ей не удалось запечатлеть в памяти.

«Пересекал ли Ворон это поле? А если да, то как он мог забыть или не поведать об этом?» – думала Немила, а сама уже приглядывалась к дальней дали, туда, где купол неба, спускаяськ земной тверди, имел окаёмку оранжевого цвета. И такая окаёмка была везде, куда ни глянь: слева, справа, спереди, сзади – всё поле окаймлялось оранжевым, словно его со всех сторон одновременно взяли и подожгли. Немила поёжилась. Но что бы там ни было, оно не приближалось, так что повода ударяться в панику не было.

Осознав, что она не просто идёт, а идёт куда-то, Немила припомнила слова Ворона и нашла на горизонте взгорок, который издали казался совершенно невысоким, но чем ближе она подходила, тем больше он становился. Идти нужно было версты три, не меньше, а то и больше, но в Ягиных сапожках шагалось легко, казалось, будто она не идёт, а летит по воздуху, перепрыгивая-перелетая через буераки и останки огромной битвы столь бесстрашно и безрассудно, что даже богинка бы позавидовала.

Скоро захотелось пить, но преклонять колени перед мелкими ручейками, что выныривали прямо из-под ног и текли, омывая мёртвые косточки, ей было брезгливо. К тому же она прекрасно помнила общеизвестный завет: ни в коем случае не дели питьё и еду с мёртвыми отцами, дабы не стало тебе худо.

Небо, что висело над Немилой, пока она преодолевала путь до холма, достойно отдельного описания. Небесная гладь была тёмная и сумрачная, но облака… облака! Какими прекрасными были те облака, особенно для неё, целую вечность не видевшей в небе ничего, окромясь тумана! Багровые, малиновые, фиолетовые, жёлтые, голубые, серебристые, они походили на перемешанные в сундучке для рукоделия мотки ниток, из-за которых вечно ругалась Нелюба. Были тут и маленькие клочковатые облачка, стремительно носящиеся по небу туда-сюда, и медлительные пухлые облака с набухшими от влаги боками.

Однако здесь, внизу, Немила не ощущала на своей коже ни единого ветерка, весь воздух был каким-то застоявшимся, как в давно не проветриваемом помещении, но при этом сухим, потому дышалось достаточно легко.

Она и сама не заметила, как добралсь до взгорья и начала подъём. Склон холма был достаточно пологий, поросший коротким ёжиком травы. Пришлось приподнять длинный подол рубахи, но шаг Немилы всё ещё оставался прогулочным, эта часть пути давалась ей без усилий.

И всё же то, что поначалу выглядело небольшим взгорком, на поверку оказалось повыше, чем она думала, потому ближе к вершине она чуть запыхалась. Вышла Немила на покатую широкую вершину и сразу проверила, насколько стоптались каблуки сапог. Ан ни на сколько не стоптались. Обрадовалась она этому так сильно, что подпрыгивающей походкой припустила к путевому камню, венчавшему вершину холма.

– На-ле-во пой-дёшь… – ещё по-жи-вёшь. Пря-мо пой-дёшь…– чу-де-са у-ви-да-ешь. На-пра-во пой-дёшь… – се-бя по-те-ря-ешь. Об-рат-но пой-дёшь… – ни-че-го не най-дёшь.

Грамота Немиле давалась хорошо, лучше, чем сёстрам. Между прочим, она самолично сумела переписать словесный портрет царевича к себе на берестяночку, и потом ещё много раз его перечитывала, пока не заучила назубок. Сёстры с зависти пытались убедить Немилу, что умение это не имеет в быту никакой пользы, так поди ж, пригодилось знание.

Но куда же ей идти? Может, пойти по прямой, туда, где обещаны чудеса? В том направлении распростёрлась широкая гора с абсолютно голыми каменистыми склонами и плоской вершиной, таких гор Немила ещё не видывала. Но на вершине клубился серый дым, а у подножья то и дело вспыхивали жёлтые искры. Немилу от этого зрелища бросило в жар, и она поспешила отвести взгляд в сторону.

Огонь! Нет уж, спасибо! Себя потерять она тоже не жаждала. Остался один выбро – налево. Во-о-он туда, где в далёкой-предалёкой дали кусочек неба и облака искривляются, как в зеркале, и только холодные белые отблески намекают на природу чуда: то серебряные купола, венчающие чёрный терем, о котором говорил Ворон! Ах, в жизни бы она не разглядела с такого огромного расстояния никакого терема, ежели ли б не Ворон и не собственное баловство с Ягиным блюдечком, которое может показать почти любое место. Терем-то был, похоже, вылитый Лыбедский, только не белый, а чёрный, вот и вся разница. И когда Немила пустилась в путь по той тропке, что вела вниз с холма и направо, то с каждым шагом всё более убеждалась в свое      й правоте.

А ещё она убеждалась в том, что путь будет не таким уж близким – посудите сами, у Ворона-то были крылья, а у неё всего лишь какие-то сапожки.

Спустившись с холма, Немила почувствовала себя почти полностью пришедшей в себя и более уверенной. «Добралась до холма – протопаю и дальше», – подумала она и бодрым шагом устремилась вперёд по дорожке.

Не очень скоро, но дорожка всё же подвела её к лесу, что взгляде с вершины холма напоминал опоясывающую неизвестный град цветастую змейку. Немиле было неспокойно заходить в этот лес – уж слишком он был приветлив – а другого выбора у неё и не было. Тропинка-то привела именно сюда, а обойти не было никакой возможности.

Невиданный был тот лес. Ствол каждого дерева в нём имел цвет непроглядно-чёрный, прямо как у того древа, которое охранял Васька, но если на Васькином древе не росло ни листочка, то эти были усеяны листвой как берёзки в разгар лета, и каждый листик был серебряным. Несмотря на отсутствие ветра, те деревья беспрерывно шуршали листвой, и звук раздавался такой, словно кто-то, прячась в лесу, с хрустом поедал чёрствые сухарики.

Постояла Немила с задранной головой, поискала глазами хоть одну живую душу, а когда никого не увидела, то недолго думая ступила под кроны деревьев. Но не успела пройти двух шагов, как над её головой расшуршались пуще прежнего, да так, что аж сверху посыпались листья, и вместе с листьями вниз полетело что-то зеленовато-чёрное, и разглядела Немила без труда, что то была большая груда перьев.

«Тридесятое царство не имеет дурной славы, но путешествие по нему не следует считать лёгкой забавой, ибо оно существует с единственной целью – испытывать сердце и разум любого, кто туда попадёт», – вспомнились наставления Яги.

Но кто же упал Немиле прямо под ноги, да ещё так нелепо, что она не сдержала смешка, хотя и сразу же пожалела об этом? Чьи лапы с изогнутыми серповидными когтями задрались кверху, чьи крылья распластались так беспомощно?

И почему, едва глянув в пару глаз, обрамлённых единственной бровью, что изгибалась по типу перевёрнутого коромысла, Немила взвыла и начала пятиться?

Росту существо было невысокого, пониже Немилы примерно на голову, верхняя часть тулова клонилась вперёд. Человеческой у существа была только голова, ниже шеи простиралось длинное, покрытое иссиня-зелёными перьями тело, а коротенькие, вывернутые по-птичьи ноги заканчивались вышеупомянутыми когтищами, которым и Васька бы позавидовал.

– Привет, добрый молодец! Меня зовут Немила, а тебя как? – выкрикнула с безопасного, как ей казалось расстояния, готовая в любой момент броситься за спасением в лесную чащобку.

– Чегось ты орёшь-то, дура, – без заминки выпалил «добрый молодец» и повторил несколько раз как заведённый: – Дура, дура, дура. Как пить дать, идиотка. На лицо не уродина, но изнутри даже не гнилая, а пустышка.

Немиле стало обидно, но в то же время полегчало. Теперь она знала, что с существом можно вести какую-никакую беседу. Осталось только преодолеть боязнь перед этим хищным взглядом…

– Я не дура. Я ищу кое-кого, – Немила развела руками и улыбнулась. Она была безобидна, уязвима и совершенно растеряна, примерно так же, как в тот день, когда она попала к Яге. Разве что в этот раз она меньше удивлялась.

– Ищешь? – переспросило существо и плотоядно облизнулось. – Я тоже кое-что ищу. Но пока ещё не знаю, что именно.

Немила не спешила бросаться наутёк. Существо, по всей видимости, плохо летало, а исходя из строения его ног Немила сделала вывод, что и бегает оно тоже не ахти как.

– Ах да. Я же не представился. Соловей моё имя. Куда путь держишь, девица-красавица?

Тот, что назвался Соловьём, расправил крылья и медленно двинулся к Немиле. Она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, оставшейся на заднем дворе наедине с огромным угрожающим петухом. Но в этот раз ей никто бы не посмел сказать: «Посмотрите, Немила испугалась петушка!»

Ведь вокруг не было ни души.

– Приветствую тебя, Соловей! – громко воскликнула Немила, потихоньку отступая назад. – Я направляюсь вон туда, за лес, где терем стоит чёрен, увенчан серебряными куполами! Будь добр, подскажи, приведёт ли меня эта тропа до него и далеко ли идти?

Соловей сверкнул очами, поиграл бровями, что струнками гуслей, и ответил с дружелюбием в голосе, от которого за версту разило неискренностью:

– Значит, держишь путь в Денница-град? Зачем спрашиваешь про дорогу, красна девица? Будто сама не знаешь, что приведёт она всякого куда надо и раньше, чем бы этого хотелось! А чего это ты странствуешь одна по тридесятому, да ещё вдали от главной дороги? Ужель не боишься? Али по дурости своей умудрилась в трёх соснах заплутать?

Целый град вопросов обрушился на неё, и ни на один из них она не смогла ответить полно и искренне, поскольку Яга твёрдо настояла, чтоб Немила никому не рассказывала о том, как и зачем она сюда попала.

Но Соловей отличался не только угрожающим видом, а также нетерпеливым нравом. Не дал он ей ни минуточки на раздумье.

– Ну, быстро говори сюда!.. – он подскочил совсем близко, как вдруг остановился, словно бы натолкнулся на невидимую преграду, и расхохотался. – Ага-а! Что, перепугалась? Да ты, никак, и правда заплутала! На личике всё написано! Видать, маменька с папенькой тебя никуда не пускали дальше деревни!

Немила не мешала птице-человеку веселиться, но и держаться предпочитала на безопасном расстоянии, тем паче что Соловей без зазрения совести кувыркался в воздухе и размахивал когтищами так бойко, что ей так и виделось, как эти когти головушку с плеч снимут. Намеренно это случится или нет – какая разница? А только бежать она пока что передумала. Уж если б хотел этот Соловей напасть, то уже напал бы, верно?

– Соловеюшка, – Немила масляно-приторно улыбнулась и захлопала ресничками, – ты смейся, смейся надо мной, ежели желаешь, но не держи на месте, поскольку спешу я встретиться с дорогим сердцу человеком.

Соловей скривился, будто прокисшего молока попробовал. Сплюнул. Передразнил.

– Дорогим сердцу!.. Ха! Тут тебе не родной край, где каждый второй – брат, сват… Это тридесятое царство, где надо остерегаться всех и вся, а особенно – незнакомых, таких, как я! Позволь, дам тебе совет, проверенный собственным опытом: хочешь искать своего возлюбленного, свата, брата, кого-нибудь ещё – ищи! Но не надейся на то, что они окажут тебе радужный приём. Видишь эти крылья? Эти уродливые лапы, эти неудобные перья, от которых, тьфу, больше мороки, чем пользы? Хочешь знать, кто меня наградил внешностью столь неприглядной? А то моя ненаглядная была! Обещанная мне в жёны, которая сначала глазки строила, а как умерла, так сразу все свои клятвы позабыла! Кстати говоря… откуда ты, из какой деревни? Уж вижу, что точно не городская, я-то повадки городских ещё не успел позабыть.

Сам не осознавая того, Соловей выпятил грудь и распрямился. Даже неприятное выражение на его лице смягчилось, но ненадолго.

– Как там тебя? Мила? Мирна? Ах, точно, Немила. Говоришь, деревенская? А братьев-сестёр много у тебя? В семье любима была али так, средненько? Положили ли плачущие родственники тебе в дорогу что-нибудь мало-мальски ценное?

Подмигнув, он снова стал приближаться.

– Зря ты, Немила, вздумала бродить в одиночестве. Разве не учили тебя матушка с батюшкой, что одной в лес соваться не стоит? Видишь, что из этого вышло? Меня встретила, и теперь я просто обязан преподать тебе урок, раз уж при жизни никто этого не сделал. Ну-ка, ручки убери, а то хуже будет.

Немила схватилась одной рукой за юбку, другую выставила перед собой в защитном жесте. Но разве могла она что-то противопоставить более сильному, опытному и свирепому? Детский кошмар сбылся. С петушиным кличем Соловей налетел на неё, повалил на землю, при помощи одних только когтей задрал юбку…

Она не успела оплакать свою честь, как внезапно всё и закончилось. Гадкий Соловей рванул за пояс, а когда тот затрещал, то отпрыгнул в сторону вместе с добычей.

– Так-так-та-ак.

Немила села, по ходу отправляя одежду, и узрела, что мешочек, который был подвязан под юбкой, валяется прямо у её ступней, надорванный и пустой, а рядом с ним лежат сокровища: клубочек и коса, совершенно не пострадавшие от соловьиных замашек.

Она вскочила на колени, бросилась вперёд, но оказалась недостаточно проворной. Орудуя лапой как рукой, Соловей выдернул обе вещицы прямо из-под Немилиного носа. Она упала.

– Не-не-не. Это моё! Моё, моё! К слову, что тут у нас?

Закончив кудахтать, он первым делом воззрился на косу из девичьих волос. Удивление на человечьем лице сменилось интересом, потом брезгливостью.

– Надо же, цвет точь-в-точь как у неё, у моей суженой… А, бесполезная дрянная вещица! Забирай обратно, мне такого не надоть!

Немила схватила косу обеими руками, стряхнула налипшую пыль и пододвинула поближе мешок.

В теперешнем виде тот никуда не годился, но если проделать дырочки и найти что-то навроде верёвочки, то всё можно исправить, а уж за пояс она как-нибудь его зацепит…

Однако ж, а клубочек! Клубочек гораздо ценнее косички, и Соловей, не будучи распоследним дураком, не спешил расставаться со своим нечестным приобретением.

– Хо-хо-хо, – красуясь, он подкинул клубок и без усилий поймал его когтями. – Это что же за овца даёт такое прекрасное руно? Ась? Значит, я ошибся, и ты не такая уж простая. Зачем тебе пряжа в этом гиблом месте, а? Явно не платочки ажурные вывязывать.

Соловей совершенно очаровался клубком золотой пряжи, а вот Немила смотреть на неё не могла; перед глазами сразу вставали золотые языки пламени.

Она встала на ноги, обняла ближайшее дерево, распласталась по стволу, как вдруг в немыслимой близости от неё на тропу выскочило животное, с огненно-рыжей шерстью, достаточно крупное, но не настолько крупное, чтобы тягаться с Соловьём. Немила успела разглядеть вытянутую чёрную мордочку с белым воротником на шее и лапки в чёрных «сапожках».

Лиса пронеслась мимо, только воздух колыхнулся, а Немила едва успела подумать: «Вот дела, да она размером с волка!».

Рыжая выпрыгнула напротив Соловья, встала на задние лапы и стала принюхиваться, подёргивая носом. А после, Немила могла поклясться, та заговорила человеческим голосом, и был тот голос приятнее всех женских голосов, что ей довелось услышать в своей жизни.

– Здравствуй, Соловушка, масляна головушка. Как жизнь загробная?

Лиса говорила уверенно и нагло. Немила не сразу прониклась симпатией к лисе, подозревая в ней прохиндейку не лучше Соловья (в недобрых намерениях она бы сейчас подозревала любого, даже милого крольчонка или мышонка). Тем не менее появлению третьей стороны Немила была несказанно рада.

– Вали-ка ты отсюда, пока я не откусил твой наглый хвост, – сгрубил Соловей. – Или ты пришла послушать мою песнь?

– И послушаю, и станцую, – фыркнула лиса. – Ты мне не грози, лучше покажи, что там у тебя?

Соловей, продолжая стоять на одной ноге, отмахнулся крылом. Когти вдавились в бедный клубочек ещё сильнее.

– Иди-ка ты мимо, лиса, да не задерживайся, – рыкнул он и отпрыгнул к дереву.

Лиса метнулась вперёд.

Соловей расправил крылья, но не взлетел. Его глаза выпучились, рот раскрылся пугающе широко, что со своего места Немила смогла увидеть гланды во рту. Язык вывалился наружу. А потом изо рта полился звук.И словно дюжины иголок воткнулись Немиле в уши, в затылок и виски. Кажется, она тоже закричала – от боли.

Глаза закрылись сами собой – неосознанный, бесполезный поступок, не могущий спасти от всепроникающего визга. Свиста? Вопля? Это была худшая мигрень в её жизни.

Ощутив прикосновение к рёбрам, она с трудом приоткрыла один глаз и увидела напротив лисью мордочку. Усеянная мелкими зубами пасть шевелилась, но Немила не услышала ни слова, однако, она всё поняла и без них: лисичка подталкивали её в направлении лесной чащи.

Маленькие слабые лапки скорее щекотали, нежели толкали; Немила сделала несколько шагов, а затем собралась с силами и побежала, не разбирая дороги перед собой.

В какой именно момент она сбилась с протоптанной тропки, Немила не заметила. Способность соображать начала возвращаться к ней много позже, когда визг перешёл в громкий задыхающийся смех и затих где-то вдали.

Она остановилась в окружении вековечных деревьев. Защищена, но не зажата в тиски. Под ногами – покров из серебряных листков, по которому так приятно хрустеть каблуками. Из-за крепкого ствола высунулась треугольная мордочка, затем – пара передних лап, после – остальное туловище. Прижав хвост к земле, лиса протрусила до следующего дерева и остановилась.

– Чего тебе, рыжая? – устало выдохнула Немила. То, что лиса могла равно ходить на четырёх лапах и на двух, её не удивило – не после всего, на что она уже успела насмотреться.

Лиса подпрыгнула, обежала Немилу кругом и остановилась на прежнем месте.

– Разве ты не хочешь вернуться на тропинку? По ней идти приятнее, об опавшую листву не поранятся ноги. И не заблудишься, а уж я тебя так и быть провожу.

– Мне не нужна помощь, – ляпнула Немила. – До града уж как-нибудь доберусь, а листья мне уж безразличны, чай, не босая иду.

Она была страшно рассержена на саму себя из-за того, что лишилась клубка, и теперь не прочь бы выместить злость на ком-нибудь – да на ком угодно. А тут как раз лиса осторожно подкралась поближе. Немила подобрала юбку и размахнулась ногой…

Лиса, конечно, была проворнее. Та прытко отбежала в сторону и заскулила.

– Зря ты так, девица-красавица! Я могла бы тебе помощницей стать, по всему тридесятому тебя сопровождать да от лиходеев всяких ограждать! Но раз ты так, то я пойду. Как говорится, подобру-поздорову. Учти, лес не так прост, как кажется. Ежель не обладаешь чутьём и знаниями, то можешь долго плутать, а выйдешь потом совсем не там, где нужно.

Махнув лапой и скорчив обиженную мордочку, лиса отвернулась.

– Погоди, лиса!

Стыдно стало Немиле – из-за собственного недовольста ни за что ни про что обидела неплохую, в общем, лису, благодаря чьему появлению смогла сбежать, удержав при себе секрет клубочка.

Она повторила свою просьбу и вдобавок извинилась за то, что вспылила:

– Лисичка, не уходи! Я ничего такого плохого не замышляла, честно! Будь добра, проводи меня до… до града большого и теорема высокого!

Лиса остановилась и задумчиво помахала хвостом.

– Обещаешь, что не будешь меня обижать ни словом, ни делом?

Немила согласно закивала головой.

– Только учти, я поболтать люблю – о том, о сём, о разном… – протянула лиса. – И, кстати, можешь обращаться ко мне как к Сестричке, я это чрезвычайно люблю.

– Рада знакомству, Сестричка, – Немила широко поклонилась, достав пальцами до лесного покрова. Прозвище, которым представилась лиса, её крайне позабавило и вызвало прилив тёплых чувств. Приятно заиметь сестричку посреди мутного болота неизвестности. Вдвойне приятно, если эта сестричка ничем не напоминает родных противных сестриц.

Как и обещала, лисичка Сестричка вывела Немилу обратно на тропу, причём сделала это крайне быстро. И зашагали они вдвоём, нога-в-лапу, и дивилась Немила тому, как ловко удаётся лисе человечья походка.

– Ах, да это сущая ерунда, – игриво отмахнулась лисица. – Я когда-то жила рядом с деревней и водила дружбу с местными жителями… Ну, то есть, как водила… Любила я над ними подшучивать. Ещё я водила дружбу с волком. Он был глупый, но с ним было весело, потому как я и над ним подшучивала. А потом я попала в капкан и просила волка мне помочь, но он же был глупый, поэтому не так меня понял и привёл ко мне людей… Вот так оказалась я здесь, в тридесятом. Иногда очень хочется мне побегать наперегонки с другими лисами и волками или поохотиться на зайцев, но они все такие глупцы, сами стремятся к погибели…

Лиса прикусила язык и замолчала, а когда заговорила снова, то весь её интерес сосредоточился вокруг Немилиной персоны. Впрочем, расспросы были аккуратные и неназойливые, порой казалось, что лиса вообще слушает ответы вполуха.

Немила плела поначалу всякую не относящуюся к делу чушь: про детство, про сестёр, про то, что ни разу не была за пределами деревни, но в какой-то момент не выдержала. Суровая и постыдная правда начала литься из неё, сперва как мелкий ручеёк, затем как настоящий грязевой поток, в какой превращается река Ежевика после бури.

Поведала она про алый цветок, про то, как очутилась посреди дремучего леса, про мучительное житьё в неведении судьбы Ивана, и про то, как она своими руками загубила молодца да красавца. И историю странствия своего знакомца Ворона в тридесятое она тоже пересказала, чему лиса изрядно подивилась. В самом конце повествования Немила в красках описала необыкновенный огонь, через который ей пришлось пройти, и сопровождающее переход состояние дикого ужаса.

– Я тоже страшусь огня, – поддакнула лиса. – Когда-то давным-давно я была молода и смела настолько, что, учуяв вкусный запах, доносящийся из человечьей избы, не стала бороться с искушением и забежала внутрь. В избе было темно, но самым тёмным местом была чёрная нора, в глубине которой сверкали оранжевые глазки. Именно оттуда и пахло так волшебно, а я, глупая, подумала, что глазки принадлежат животному… Подбежав к норе, я засунула туда голову и ткнулась носом прямо в горящие угли! Ох, как же у меня потом болел нос! Помню, скулила, уткнулась им в снег и сидела так, вздрагивая от каждого шороха, пока не замёрзла вся. Я потом ещё очень долго не могла чуять запахи и почти померла от голода, да с помощью своей смекалки прибилась к волку. Хороший был волк, – вздохнула лиса. – С ним так весело жилось…

Лиса встала на две лапы, оставшимися двумя потёрла глаза.

– Наши с тобой судьбы схожи, Немила. Только я волка не так уж любила, а уж он меня и подавно. Он был глуповатый, волк-то, человеческую речь едва разумел, а по уму был ближе к овцам, чем к людям. Вряд ли он вообще знал, что такое любовь. Вместе с овцами канул в…

Лиса недоговорила, махнула лапой в неопределённую сторону, отвернулась, сделала вид, будто разглядывает редкие кусты, выросшие меж высоких звенящих кедров, а когда повернулась обратно, то подпрыгнула на месте и замахала лапами:

– Смотри, мы же пришли ужо! Вон они, ворота кованые в три человеческих роста! Видишь, закрыты! А Емеля, как всегда, на печи лежит, ну, что от него ещё ждать?

Про Емелю лисичка Сестричка вкратце поведала по пути: что-де поставили его ворота охранять, потом выпросил он себе стульчик со спинкой и стал сторожить ворота сидя, а после и вовсе печь вытребовал, и теперь его чаще можно было встретить спящим, нежели бодрствующим.

– Пойдём, пойдём, разбудим его!

Лиса пришла в невероятное возбуждение. Она побежала на задних лапах, демонстрируя прыть как у царского гонца, и не осталось у Немилы выбора – только вслед побежать.

Когда она достигла ворот, лиса уж вовсю скакала вокруг печи и тормошила засоню.

– Хей, Емеля! Просыпайся, лежебока, пройти надо! И спрос к тебе есть!

Лиса ажно подпрыгивала от волнения, но чтобы разбудить Емелю, понадобилось орать тому в два уха одновременно, и только тогда тот открыл свои красные, воспалённые глазёнки.

– Емеля! Всех щук проспишь! Давай вставай!

– Чего орёшь, куда такая спешка? С-час я вам открою.

Непутёвый страж проковылял до ворот. Открылись те, что называется, с полпинка, то есть, стоило ему занести ногу для удара, как они сами дали ход и скоро дорога стала свободна.

– Добро пожаловать в Денница-град, – буркнул Емеля, вернувшись, и собрался было завалиться обратно на печь, но не тут-то было. Лиса бесцеремонно дёрнула его за ухо. – Ай! Чего тебе ещё?!

– У меня тут девица, она спрашивает, как попасть в терем Марьи Моревны, – деловито произнесла лисица и панибратски щёлкнула Емелю по носу.

– Да никак, только стоять под окнами и кричать, тогда, может быть, она и снизойдёт до приглашения на энто, как его, свидание, – буркнул Емеля, потирая нос. – Вы проходите давайте, не задерживайтесь и мой дневной сон не задерживайте.

Лиса закивала головой и толкнула Немилу вперёд.

– Иди!

– А как же ты, Сестрица? – Немила встала в ворота и оглянулась, борясь с невесть откуда взявшейся робостью. Её плечи поникли, руки сами собой вытянулись в сторону лисы. – Помнится, ты обещала со мной пойти?

Уж чего-чего, а того, что попутчица, только недавно уверявшая её в своей преданности, отступит, Немила никак не ожидала.

Лиса же извиняюще развела чёрными лапками:

– Ты посмотри на меня! Я же иду в город, а сама совсем не одета! Сама подумай, как неприлично нагой среди людей расхаживать! Ты иди к Моревне, а я, только приоденусь, да мигом к тебе вернусь!

С этими словами, не дожидаясь ответа, лисица развернулась и затрусила в сторону леса, и не успел рыжий хвостик скрыться среди деревьев, как с печи донеслось громкое утробное сопение.

Немила снова осталась одна. Не коря себя за доверчивость, но сетуя на то, что не успела отблагодарить Сестрицу за составленную компанию, она ступила за ворота Денница-града в полной уверенности, что отныне их с лисой пути разошлись, зато совсем скоро сойдутся с суженым.

И не думала она, не гадала, насколько сильно суждено ей ошибиться в своих суждениях. Но тут уж – тс-с-с, молчок! – скоро сами обо всём узнаете.

Глава 17

Шагала Немила от ворот и дивилась: так вот он какой огромный, град-то! Дома все минимум в три этажа, а то и в пять, и в семь! Голову задрала, что аж шея заболела, а неба толком не видно, только эти причудливые мелкие облачка, что светятся то красным, то зелёным, то голубым, бегают во все стороны, как живые!

И думалось ей: как же в этих избах живут, как делят между собой горницы со светлицами? А уж о хозяйстве и вовсе думать страшно!

Ведут ли здесь вообще какое-либо хозяйство?

Но даже эти огроменные, высоченные избы терялись рядом с главным теремом-теремком, что был выше и шире любого другого строения в округе. Наверняка, его из любой точки града видать – думала Немила и смело шла вперёд, на время отринув думы про Соловья, про клубок и про единственное пока что существо, которое оказалось к ней добрым – лису.

В граде поначалу было пустынно, но вот ей наконец-то начали встречаться люди. Она же не решалась с кем заговорить, то ли оттого, что напрочь отвыкла от людей, то ли оттого, что многие из обитателей тридесятого не так уж походили на представителей рода человеческого.

Они были разные, некоторые выглядели очень обычно, на иных хотелось взглянуть несколько раз, и каждый раз их вид вводил в изумление: вот идёт по улице старушка, а моргнёшь, на месте старушки уже молодая девица, отвернёшься, а за твоей спиной уже с хохотом бежит малявка.

Но были и иные, на которых смотреть совсем не хотелось. Самые что ни на есть противоестественные смеси: песиголовцы, наполовину люди, на другую половину скот, хвостатые, рогатые, мохнатые…

Немила старалась не заглядываться на других, чтобы не навлечь на себя беду. Удавалось с попеременным успехом – народу столько она в жизни не видела, глаза то и дело разбегались в разные стороны. Благо, дорогу не нужно было спрашивать, так что она шагала себе и шагала. В своём мире Немила уже давно бы выбилась из сил, но тут, в тридесятом, что-то странное творилось с расстояниями. Всё казалось очень далёким, но только ты начинал идти, так оказывалось, цель твоя куда ближе, на расстоянии в два прыжка два шажка.

Вот и сейчас дома кончились как-то уж очень неожиданно, и выбралась она на гигантскую круглую площадь, совершенно, к тому же, пустынную. Прямо посередине площади темнела громадина терема. Он весь был подобен горе, выросшей посреди выкошенного подчистую поля. Немила поразилась простору, какой никак не ожидала встретить в скрученности града с его узенькими ходами-улочками.

Она замедлила шаг и стала благоговейно подкрадываться к терему. Удивительно, но ни одно из окон соседних теремов-теремочков не выходило на площадь. Глухие стены обступали со всех сторон, и на самом главном тереме тоже не виднелось ни одного окошка. А самое обидное, что и двери Немила нигде не узрела.

Она и протянула руку. Холодным был тот терем, но не из камня сложенным, а из брёвен чёрных. Незнамо сколько железных деревьев было спилено заради строительства этого и других теремов в округе, но здесь, похоже, в железных деревьях недостатку не было.

Немила пошарила руками по стене, везде, где могла дотянуться, постучала, постояла-подождала какого-нибудь ответа и пошла дальше терем обходить.

Обошла она терем со всех четырёх сторон и вернулась к началу своего обхода. Отошла она тогда подальше, села лицом к терему и стала так сидеть, пялясь прямо перед собой, и гулял её взгляд сверху вниз, справа налево, пока в громадине глухих чёрных стен не узрела единственное отверстие, что располагалось под самой крышей. А увидела она его только из-за того, что осветилось оно, буквально на мгновение, и тут же погасло, слившись со стенами. Но окошко то располагалось столь высоко над землёй, а значит, пробраться туда не было никакой возможности.

По крайней мере, если ты не птица, или если у тебя нет ступы. Почему Яга не предложила свою ступу? Тогда Немила быстренько бы слетала до терема, да и суженого сверху искать быстрее и сподручнее.

А теперь что? Кукуй тут внизу, размахивая никчёмной косой из волос, да ори во всё горло безо всякой надежды, что твои крики вообще долетят до такой выси.

– Марья! Марья! Марья Моревна! МО-РЕВ-НА! Меня прислал твой старый друг Ворон! Он сказал, что ты можешь помочь!

Она подпрыгивала, колотила по стене терема кулаками и отбивала пятки сапогов. Она отбегала от терема, до изнеможения вглядывалась в окно, не промелькнёт ли силуэт, не зажжётся ли в его глубине приветливый, пусть и слабый, светоч. Она сорвала горло, но всё безуспешно. Она даже возвращалась обратно, туда, где ходили люди и не только оные, пыталась обратиться к ним с просьбой помочь, но только обнаружила неприветливость и грубость местных жителей.

Вернувшись, Немила снова потопталась под окном, а потом уселась прямо на голую землю и запричитала.

– Ай-яй-яй, ой-ой-ой…

Причитать хорошо, когда тебя слышат и видят, а впустую, без зрителей, какой смысл стенать и жаловаться? Так и не снизошёл никто до стенаний бедной Немилушки, и тогда бедняжка остервенела, вскочила на ноги, кинула на землю Марьину косу и уже занесла ногу, чтобы топтать, топтать, топтать, однако…

Однако случилось непредвиденное. После соприкосновения с землёй коса внезапно начала увеличиваться в длине и одновременно с этим вытягиваться вверх, но не к солнцу, как росток, а чуть наискосок. Прямёхонько к окошку.

Немила хлопнула себя по лбу и рассмеялась. Ай да она, ай да молодец! Ну, держись, Марья, будь ты хоть Моревна, хоть кто! Купола серебряные ждут!

Подъем стал настоящим испытанием. Волосы под ногами скользили, носок сапога едва пролезал в переплетения косы, руки быстро уставали. Не дойдя даже до середины, она повисла на руках, как вдруг до ушей донеслась прекрасная птичья трель, тонкая и звонкая, звонче той, что издаёт любая земная птица. Немила не знала, о чём песня, но ей почему-то хотелось одновременно смеяться и плакать, праздновать жизнь и преклоняться перед смертью, а потом перед её глазами как наяву возник портрет царевича, такой же, как в избе у старосты, изображённый вполоборота, с перстом, указующим вверх.

На время, пока длилась прекрасная песнь, Немила забыла о том, что что висит в воздухе и сил у неё не осталось, а когда трель стихла, то откуда ни возьмись в сердце появилось желание карабкаться дальше, а руки наполнились невиданной мощью. Она обхватила бёдрами косу, сжала вместе стопы и принялась истово подтягиваться, попеременно сгибая и разгибая локти.

Путь был наидлиннейший, но и песнь неизвестной птички ещё несколько раз повторялась, благодаря чему Немила успешно добралась до окошка, заодно оценив его размеры (тройка лошадей могла въехать в это «окошко», не ободрав боков).

В последний раз она подтянулась на руках, перекинула одну, вторую ногу, рухнула на пол и перевернулась на спину. Небо отсюда казалось таким близким, что возникало ощущение, будто облака следили за ней.

Необычными были те облака. Пока она в поте лица своего поднималась по косе, то не обращала внимание, а сейчас явственно увидела, что часть неба поодаль от терема очистилась, зато над самым теремом сформировалось одно большое, похожее одновременно на шляпку гриба и на лоскутное одеяло. А где-то там, за облаками, лежал-расстилался дом отчий, столь же близкий, сколь недосягаемый, и даже имей она крылья, не смогла бы долететь до него.

Немила лежала, раскинув руки-ноги, до тех пор, пока рядом не раздался тренькающий звук шажков: треньк! треньк! треньк! треньк! И так много-много раз, постепенно увеличиваясь в громкости и наполняя голову гулом, словно два колокольчика бились друг о друга, сначала потихоньку, а потом сильнее и сильнее, пока всё не прекратилось. Немила повернула голову. И тут же вскочила, принялась раскланиваться, попутно пытаясь разгладить складки на одёжке.

Перед ней стояла настоящая красавица, не чета крестьянской барышне. То была стройная, статная и холодная красавица со сжатым ртом и подёрнутыми поволокой глазами, смотрящими куда-то сквозь Немилу. Весь её гордый вид говорил, что это не боярыня презренная, но всамделишная царевна или царица, с обязательной присказкой «прекрасная». Кто же ещё, как не царственная особа, одним своим видом заставит одновременно спину гнуть и выворачивать шею самым неудобным способом, только бы видеть красоту, которая взяла лучшее у неба и земли!

Пред глазами Немилы предстал идеал всей её жизни, и она открыв рот изучала ослепительный лик Марьи Моревны, лик столь прекрасный, что ни солнце, ни луна при всём желании да не смогли бы поделить между собой столь ошеломительную прелесть.

– Вот она я, Марья Моревна из плоти и крови. А ты кто такая и зачем пожаловала?

Голос, что журчащий на солнце ручей, звонкий и остужающий в жару, был под стать лику. Немила робко поинтересовалась:

– Марья Моревна, не ты ли пела песнь прекрасную, что вселила в меня силы и помогла добраться до сюда?

Моревна рассмеялась звонким смехом. Её ладошка взметнулась ко рту и застыла возле щеки, не прикрыв ни натянутых в широкой улыбке губ, ни обнажившихся в смехе ровных зубов. А как закончила Моревна смеяться, то наклонилась к Немиле и широким жестом протянула руку помощи. Спина её при том осталась идеально ровной.

– Дай помогу тебе, встать, дитя. Вижу по лицу, годков тебе ещё совсем немного, но уже есть о чём поведать. Выслушаю я твою историю, но для начала отвечу на один вопрос. Ты спрашивала, не я ли пела. Нет, то была не я. То жар-птица пела одну из своих самых лучших песен, посвящённых разлуке… А теперь будь добра, вытяни из-за окошка мою косу да пройдём ко мне в опочивальню. Не обессудь, еда и питьё у меня скромные, но за качество их я ручаюсь головой. Скажу по секрету: если в тридесятом царстве где и можно откушать, то лучше у меня. Боле нигде тут не советую льститься на кушанья, иначе это может плохо для тебя кончиться…

Снова раздался журчащий смех, и Немила тоже рассмеялась. Она настолько волновалась и робела, что почти не заметила, как оказалась в опочивальне, и лишь задний умишко отметил, что путь по тёмным коридорам и лестницам был так длинен и запутан, что едва ли она сможет вернуться обратно без посторонней помощи. Свет повсюду исходил от тлеющих головешек, которые были вделаны прямо в стены. Светилось и платье Марьи Моревны – светилось иссиня-белым цветом, благодаря чему удавалось не терять её из виду.

Опочивальня оказалась большой жилой комнатой, совмещающей в себе места для готовки, принятия еды и спанья. Она тоже освещалась головёшками, которые были рассыпаны по стенам и потолку, как звёзды. В другой раз Немила непременно бы подошла и потрогала их. Однако в этот раз, пожалуй, даже предложи ей Моревна подойти и посмотреть поближе, она бы вежливо, но настойчиво отказалась, настолько чувствовала себя сковано.

– Можешь омыть руки в тазу, я тебе полью, – сказала Марья из дальнего угла опочивальни и взяла в руки ковшик. После мытья пригласила за стол, где стояли два блюда – одно с печёной рыбой, другое с печёной птицей.

– Кушай рыбку, кушай птичку, только косточки складывай в отдельные кучки, да не перепутай, – приговаривала Моревна, а Немила и кушала. До того голодная она была, что и птицу, и рыбу объела до самых костей, а когда трапеза закончилась, то отодвинула она от себя тарелку и поняла, что наелась.

Немила стеснительно поблагодарила хозяйку, а та в ответ – молча собрала с тарелки косточки, где были перепутанные, там кропотливо разделила, а потом раз – и кинула одну горстку в один рукав, а другую – в другой. Но не успела Немила высказать вслух своё удивление, как из одного рукава вылетел жирный белый голубь, который взгромоздился Марье на плечо, а из другого рукава лениво выскользнул сомик, и плюхнулся в таз, где Немила омывала руки, подняв целую тучу брызг.

Марья Моревна переставила таз подальше от стола, вернулась и снова присела.

– Раз уж гостья моя накормлена, теперь можно и разговоры разговаривать. Давненько меня не навещали, душа требует историй душещипательных, о любви неземной и о разлуке томительной. Давай, девица красна, как тебя величают-то? – Поведай мне о печали, что привела тебя сюда раньше срока.

Кокошник Марьи переливался всеми оттенками самоцветных камней и сам испускал свет не хуже звёздочек, лапушек-деточек, которых мать не отпускает гулять далеко. Мать-земля тоже не отпускает своих детушек гулять далеко, потому что они могут случайно попасть на небо. Но за всеми не уследишь, и появление Немилы в тридесятом – живейшее тому подтверждение.

Немила начала рассказывать свою историю, и поняла, что делает это уже ровно в третий раз. Деталь вроде бы и незаметная, но существенная.

В этот раз она уже не сбивалась и не краснела, как с Ягой, не была тороплива и растеряна, как с Сестрицей-лисой. Она была спокойна, её речь текла плавно, и все трое слушателей, включая сомика, ни словом, ни предательским шевелением тела не отвлекали её от повествования.

На этот раз Немила посчитала важным начать не с цветка, не с батюшкиной отлучки, а с того дня, когда всему свету стало известно, что царевич всея Лыбедского царства внезапно и безо всякой на то причины сгинул недалеко от дремучего леса.

«А они ведь друг другу родня» – подумала Немила, следя за Марьей и ожидая, что вот-вот дрогнет губа, или зажмурятся глаза, или поднимется грудь, чтобы с шумом исторгнуть воздух. Однако, у изваяния и то вид был бы поживее, чем у хозяйки терема.

Немила закончила свой рассказ и перевела дух, попутно вспоминая, не забыла ли чего упомянуть.

Марья хлопнула в ладоши, засмеялась прежним смехом, который очень оживил её всю, и выдала похвалу:

– Благодарствую! Я получила гораздо больше, чем рассчитывала, и не пришлось ничего из тебя вытягивать. А насчёт клубочка не переживай, не так уж он и важен. И без него тебя отсюда выпустят вместе с суженым, уж я об этом позабочусь.

Белые ручки сняли с плеча голубя. Маленькие, похожие на бутон северной розы губы что-то шепнули, поцеловали хохлистую головку. Белый комок перьев спорхнул с рук. Зашлёпали о воздух крылья, упитанная голубиная тушка уверенно юркнула в темноту. Снова всё стихло.

– Полагаю, настала моя очередь развлечь гостью? Могу спеть, могу станцевать, могу сыграть на инструменте. Но это, – ах! – так скучно, когда можно просто поговорить по душам. Согласна?

Марья встала со скамьи, вновь подошла к тазу, из которого виднелся сомов хвост, откуда-то достала две маленькие чарочки и поочерёдно зачерпнула.

Вернувшись, она поставила одну чарочку перед собой, другую подвинула Немиле.

– Пей! Да не брезгуй, она совсем не отдаёт рыбой! – воскликнула Марья и махом выпила свою воду.

Блеск каменьев на миг перекинулся к потолку, а потом принялся с удвоенной силой слепить Немилу.

– Пей! Залпом! – подбадривала Марья, и ничего не оставалось иного, как поднести чарку ко рту и постараться сохранить столь же невозмутимый вид, как хозяйка застолья.

Вытянув губы дудочкой, она выпила водицу, выпучила глаза и выдохнула:

– О-о-о…

– Я смогла тебя удивить, не так ли? – хихикнула Марья. – Плоть у него мягка, а когда вода проходит сквозь жабры, то превращается в сладкий и полезный нектар, который защищает от всякой хвори. Здесь, с тридесятом, для такой как ты, всё – и воздух, и вода, и еда – что отрава, которая медленно, но ощутимо изменяет и тело, и дух. Теперь можешь быть спокойна, ничего с тобой не случится, даже если водицы мёртвой случайно хлебнёшь или, скажем, руку али ногу опустишь. Но сама лезть в воду не вздумай, купаться не смей, если вброд будешь переходить, то вода не должна быть выше колена. Запомнила?

Марья подняла вверх палец и повторила:

– Иначе даже сомовый эликсир станет бессильным. Мёртвая вода протекает через всё тридесятое царство и имеет цвет прозрачный, искристый. Не раз и не два поманит тебя к ручью, речушке или даже озерцу, но будь тверда. Своим царским указом запрещаю тебе, Немила, есть и пить, пока не вернёшься ты домой. Поняла меня? Вот и ладненько. Тогда о другом побеседуем, пока не вернулась моя птичка-невеличка и не привела с собой ещё одного гостя. Хочешь услышать историю о молодой царевне, которая однажды, гуляя по склонам зелёных холмов, зашла под сень деревьев и нашла кроху, брошенного родителями?

Немила не нашлась что ответить и пожала плечами. Сердце говорило ей: «Окстись, какие истории, ты уже два раза упустила суженого из своих рук!», разум же шептал: «Сделай Марье одолжение, выслушай её, а она тебе взамен укажет верный путь к царевичу». И тот же разум добавлял: «Ты же хочешь услышать историю. Тебе нравится здесь сидеть, тебе нравится компания Марьи Моревны. Рядом с ней тебе спокойно».

Моревна сочла неопределённый жест Немилы удовлетворительным и начала поведовать свою историю. И Немила узнала эту историю, поняла, что уже слышала её, но в несколько ином виде. История эта переплеталась с историей Ворона, но в то же время была другая, более насыщенная подробностями о той жизни в стенах царского терема, что осталась вне Воронова взора.

Вот что когда-то довелось Немиле услышать про Марью, царевну, которая так и не стала царицей:

Жил-был царь, что рано сел на царствование. Несмотря на свой юный возраст правил он мудро, твёрдо, и народ относился кнему не просто с любовью, а с благоговением, называя отцом. Говорят, именно от этого царя повелось прозвище царь-батюшка как символ неиссякаемой веры в силу и благоразумие правителя. Однако, его противником стала собственная сестра, в насмешку прозванная царь-девицей за тяжёлый нрав и постоянное желание оспаривать каждое слово царя. Она вмешивалась в политику, давала множество советов, никакой кротости в её нраве не было и в помине. Но царь не зря был мудрый, он делал вид, что прислушиваться, и до поры до времени царь-девице подыгрывал. Вместе с этим давно задумывался царь, как помириться с соседями, и наконец придумал. Порешил он так: самому жениться на Щековской царевне, а сестру свою выдать за Хоривского молодого и удалого царя, что совсем недавно взошёл на трон и не успел обзавестись семьёй. Царю казалось, что он все хорошо придумал, он даже съездил лично в стольный град Хоривского царства и убедился, что молодой царь сможет выдерживать непростой нрав будущей супруги. Договорившись обо всём, царь-батюшка стал готовить пышную двойную свадьбу. Но не успели молодые пожениться, потому что накануне свадьбы бедная сестричка царя легла в постель и не проснулась. Никто не знал, почему так вышло, да только царь-батюшка, говорят, за всю жизнь до конца не оправился от горя и до самого конца пытался выяснить, что за хворь унесла жизнь сестры. Правил царь по-прежнему мудро, но обещания жениться на Щековской царевне не сдержал, а потому отношения с соседями так и не наладились.

Теперь настала пора услышать Марьину историю, которую она самолично поведала, начиная от того момента, как на склоне холма под деревом обнаружила крошечного беспомощного птенца:

– В моей части терема всегда все покои были окрашены в белый цвет, снаружи терем тоже часто подновляли, чтобы он был воздушным, как облако, и вселял в людей радостные чувства, как светлое облако в ясный день. В тот день, как сейчас помню, я решила пойти в другую часть царского терема, туда, где жил мой братец, не напрямую через мост, а в окружную, по холмам да по лесам. Путь мой был долог, но делать всё равно было особо нечего, поскольку брат не очень-то радовался, когда я лезла в его царские дела. В общем, гуляла я, гуляла, собирала в лукошко цветы, чтобы украсить ими братские покои, то спускалась вниз, то шла по прямой, то снова наверх… Решила я остановиться в моём любимом месте, посидеть-передохнуть и напитаться последними тёплыми лучами уходящего бабьего лета.

Моим любимым местом был дуб, что рос ровно посередине между двумя холмами. Рядом были ещё деревья, но этого красавца нельзя было не заметить. Он был статный, высокий, а на сильных и ровнёхоньких ветвях можно было сидеть без боязни свалиться. Пожалуй, будь этот дуб человеком, я бы вышла за него замуж.

Вообще-то я тогда совсем не хотела думать о свадьбе, но брату уже пришла в голову идея, что мы оба должны пойти на выгодный брак, чтобы положить конец давней неприязни, заложенной ещё нашими предками.

В тот солнечный день мне казалось, что до вынужденной свадьбы еще очень много времени, и потому я просто наслаждалась жизнью, качаясь на крепких дубовых ветвях. А теперь слушай внимательно, раскрою я тебе свой секрет!

Так раскачалась я на том несчастном древе, что с него на землю упало гнездо, а из гнезда вывалился лапками кверху щуплый, без слёз не взглянешь, ещё не оперившийся птенец.

Мохнатый чернушка, он был похож на клубок пыли, какой достаёшь из самого тёмного угла комнаты во время уборки.

Но я его недооценила, поскольку стоило мне спрыгнуть с дерева, как чернушка вскочил на лапки, которые, к слову, размером едва не превосходили его голову, и стал беспорядочно бегать по высокой траве, то подскакивая ввысь, то пригибаясь и с разбегу влетая в заросли, как в нору. А кончилось это знамо чем: запутался воронёнок, жалобно затрещал, и пришлось мне его вызволять из густых кущей.

Птички пугливые, не так-то просто добиться их доверия, а уж если ты их жилище сломал, то считай всё пропало. Вот и родители моего воронёнка с громким возмущённым карканьем покружили вокруг меня, баюкавшей его на своих руках, да и улетели, чтоб никогда больше не вернуться.

Так и стала я ему и мамой, и сестрой. Стал воронёнок жить в моей опочивальне, ходил везде, где хотел, ел только с моих рук, постепенно научился летать, каркать. Выучил он и несколько слов по-человечьи. Только каркал он всегда не по-вороньи – вроде и похоже, но по-другому. Другие вороны, когда слышали его, то отчего-то разлетались в разные стороны. Поняла я, что не успел он выучить вороньего языка, а лишь пытался подражать ему, и тогда решила, что заради заглаживания вины выучу его человеческому языку, ведь так получилось, что из-за моей оплошности он навсегда лишился доступа в общество своих сородичей.

Марья трагически вздохнула, её грудь, сокрытая полупрозрачной рубахой и туго сдавленная расшитым каменьями сарафаном, вздымилась и опала.

– Воронёнок был умной птицей. Он схватывал новые слова на лету, да так умело собирал их в предложения, что совсем скоро между нами начали складываться настоящие беседы. Узнала я, что в крошечной черепушке недюжинный ум томится от безделья. И тогда я стала отсылать воронёнка в город, что раскинулся внизу, чтобы он досужие разговоры слушал и мне передавал. Но и города нам скоро стало мало, и тогда я направляла его дальше, дальше… Он был моими глазами в государстве и даже за его пределами. Он мог видеть то, чего не могла видеть я, слышать то, чего мне никогда не сказали бы при встрече.

Стала я тогда брату советы аккуратные давать и от ненужных людей отваживать, от тех, кто был злой на язык, от тех, кто плохо обращался с нижестоящими, а тех, кто втайне строил козни, самолично приказывала наказывать.

Меня, признаться, всегда влекла к себе власть, и я всегда жалела, что родилась не первая, а всего лишь вторая, но благодаря воронёнку я почувствовала, что возникшее между мной и братом отчуждение, которое произошло после его воздвижения на трон, стало спадать.

Мне стало чудиться, что он прислушивается к моим речам, тем сильнее было моё страдание, когда он меня огорошил новостью, что я обязана буду выйти замуж, да не за абы кого (абы кого, ежели он местный, я бы ещё потерпела – боярчика какого или дальнего родственника), а за Хоривского царька! Нет, против того человека я не имела ровным счётом никаких предубеждений, но невыносима была для меня мысль оставить свою родину.

Ну как, теперь ты понимаешь, Немила, отчего я умерла? – От ровно двух вещей: предательства возлюбленного брата и страха уехать на чужбину.

Сейчас-то мне и вспоминать смешно, чего там, какой-то месяцок в пути, может, два, до дома, а тогда это настоящей трагедией стало, да такой, что однажды уснула я, а проснулась прямо здесь, практически ровно на этом месте, и встретила меня сама Матерь, с которой у нас произошёл разговор длинный за этим самым столом. Тебе, наверное, ужасно интересно, какая она? Так закрой глаза и представь себе: она практически точь-в-точь как я, такая же прекрасная с виду, изящная фигурой и лицом, только глаза у ней другие и волосы. Глаз один чёрный, похож на ночное небо, а другой сияет бедно-жёлтым светом, что твоя луна, свет которой изредка досюдова долетает. Волосы у Матушки тоже необычные: одна половина чёрных как смоль, другая серебряная. Одета же она была в точности как я сейчас.

Я перед Матушкой робела гораздо хуже, чем ты, дитя, робеешь передо мной. Но надо отдать тебе должное: ты прошла через столько испытаний, чтобы дойти сюда, тогда как я не приложила к этому ни малейших усилий.

Немила слушала, затаив дыхание. Вот это история так история! Всем историям история! И словесный портрет Матушки у неё теперь имеется, и, пусть маленькое, но приятное признание превосходства. Хотя она перед живым, во плоти и крови, ликом Матери, вероятнее всего просто упала была в обморок.

Но с чего вдруг Матерь снизошла до царевны Лыбедской?

– Я так сильно не хотела этого замужества, что от всей души пожелала себе смерти. И она услышала мою мольбу, – пояснила Марья. – И исполнила её.

– Но как же!.. – воскликнула Немила, имея в виду: разве можно умереть, всего лишь пожелав этого?

– Вы, простые смертные, ежели внезапно, в припадке чувств пожелаете себе умереть, то вам оно как с гуся вода, если до дела не дойдёте. Но я, я же принадлежу к царской семье, и мои помыслы должны быть столь же чисты, как и деяния. К тому же не было моё желание «случайной шальной мыслью», я думала о собственной смерти много-много дней подряд, а значит, сама притянула её к себе.

Немила протянула:

– О-ох, какой любопытный сказ…

Но Марья перебила:

– Это ещё не всё, что я хотела сказать. Вставай, мы идём обратно к окну. Я хочу тебе кое-что показать.

Марья вскочила из-за стола и не дожидаясь гостью юркнула из комнаты. По счастью, каменья с наряда давали столько света, что Немила не раздумывая выбирала между бесконечными коридорами тот, что ярко светился.

Завидев большой квадрат окна Немила почувствовала облегчение.

– Обратила ли ты внимание на здешнее небо? Я имею в виду юркие разноцветные облачка, что пребывают в вечном движении? Хочешь знать, что они такое? А я тебе скажу: это наказанные души. Они вынуждены болтаться в вышине, не имея возможности обрести под ногами земную твердь. Это она их наказала, за то, что они провинились перед Матушкой, добровольно расставшись со своими бренными жизнями. И они будут летать там, пока она не захочет дать им прощение.

Ты, Немила, видишь мало. Для тебя они что дымок неосязаемый, а для меня каждый клочок, каждый лоскуток этого цветного небесного покрывала – это целый мир.

Но хватит о них. Лучше поищи глазами глубокую синеву. Нашла?

Моревна взмахнула рукой, так, словно отгоняла от себя мошек, и как по волшебству цветастые клочки облаков ринулись в разные стороны.

Небо над теремом стало чистым, высоким… но не пустым.

В том месте, где должно было светить солнце, маячило огромное нечто, размером с дюжину, нет, с две дюжины солнц. Формой оно было, если приглядеться, похоже на рыбу.

Голова у рыбы была совсем белая, брюхо серебристое, ближе к хвосту «чешуя» коричневела, потом шла полосочка белого. Хвост был зелёный.

Синева окружала рыбу, глубокая, тёмная синева.

– Где-то там остался мой прекрасный терем. Его белизна сливается с белизной снега. Но, похоже, к югу снег уже постепенно тает.

Немила так сильно перегнулась через оконный проём, что чуть не вывалилась. Не сразу она поняла, что именно хотела ей показать прекрасная Моревна, а когда поняла, то пришла в такое изумление, что едва ли могла волноваться о собственной сохранности.

Это… дом! Такой большой, такой далёкий, но родной! Голова рыбы – это северное побережье, раскрытый рот – это устье реки, переходящее в бухту, то самое место, где стоит Лыбедь-град!

А хвост – это…

Хвост – это то место за горами, на самом юге, где сходит на нет дремучий лес, где море бурливо, а берег каменист и опасен.

«Снег уже постепенно тает».

Ой-ёй, сколько же она отсутствовала в родной деревне?

Но её тоска по дому, сколь бы она ни была сильной, не шла ни в какое сравнение с тоской Марьи.

Как исказились царские черты! А руки, руки вытянулись ввысь, и рукава тонкой расшитой рубахи затрепетали, подхваченные взявшимся из ниоткуда ветром, и Немила была готова целую вечность провести, наблюдая столь великолепную в своём трагизме картину, но та развеялась так же скоро, как меняется погода по весне.

Рукава больше не развивались на ветру, лицо Марьи обрело прежнее спокойное выражение, а небо снова стало непроницаемо-облачным.

Молча Марья открепила и смотала косу, укладывая ту кольцами на полу, всю, до последнего аршина.

Топнула ногой, и та снова стала длиной примерно с полторы сажени.

– Вот, возьми. Авось, ещё пригодится, а у меня новая уже давнёхонько отросла. Чего смурная такая?

Немила и правда погрустнела. Да не в косе было дело, ни в той, ни в этой, которую Марья перекинула через плечо, чтобы поправить ленточку.

Дело было в том, что Марья пока ещё не предложила свою помощь в поиске царевича, а Немила неожиданно для себя самой так заробела, что едва могла открыть рот.

А времечко уходило, и по-хорошему бы уже начать спускаться, да вряд ли она обратный путь вниз осилит, уж очень страшно туда даже глядеть.

Интересно, приоделась ли лиса в городской наряд, спешит ли сюда, и что будет делать, когда увидит, что Немилы-то нигде нет, и забраться наверх тоже никакой возможности?

Наверное, разочаруется в попутчице и в лес вернётся – подумала Немила, поглядывая вдаль, туда, где кончаются защитные стены и начинаются глухие кроны деревьев.

Лес кипел своей собственной жизнью. Золотые листья раскачивались вместе с ветвями и издавали звон, который долетал до терема. Порхали птицы, кричали какие-то неведомые животные.

Марья стояла рядом и тоже всматривалась вдаль, сузив глаза. Что она высматривала? Жирную голубку, посланную по тайному делу?

Долго они так стояли, не перекинувшись ни словом, пока Немила не выдержала:

– Молю, Марьюшка Моревна, скажи, как мне Иванушку найти в твоём царстве? Готова я заради него исходить всё тридесятое, истоптать десяток сапог… да только сапоги-то у меня всего одни.

Заместо горячо ожидаемого ответа Немила не удостоилась даже поворота головы, отчего начала впадать в нетерпение.

Где любименький? Из окна Марьиного терема видно многое, но тридесятое такое большое, что можно годами ходить рядом и не встретиться…

– Марья Моревна, лебёдушка, раз уж мы тут стоим и ждём незнамо чего, то не обессудь, скажи на милость, почему в твоём городе живут не только люди, но и мрачные творения, взявшие половину, а то и более, от всякой страшной и не очень твари?

– Их сердца ожесточились тревогою и страхом, – помедлив, ответила Марья. – Запомни, когда пойдёшь дальше: те, кто выглядит как человек, имеет помыслы чистые и живёт по-человечески, зная, что скоро придётся освободить место для других и идти дальше. А те, кто имеет птичьи крылья, звериные ноги и копыта – те слишком задержались в тридесятом, собственная трусость и недоверчивость не позволяет им сделать ни единого шага, и они застряли в своём нежелании брать судьбу в собственные руки. Хочешь знать, что с ними дальше станется? Станут они зверьми, лишатся разума человеческого, и только тогда вместе с другими зверьми поднимутся по раскалённой тропе на самый верх прощальной горы… И споёт им жар-птица свою прощальную песнь, и орошит свой сад несколькими горячими слезинками… – Марья приложила ко лбу ладонь. – Ох, что-то не торопится моя голубка. А ты – спрашивай, пока есть возможность. Я ведь знаю о тридесятом больше, чем кто-либо из смертных.

Сказала она это не рисуясь, но слова её напротив отдавали тяжестью. Сложно было Немиле разговаривать с Марьей, куда как сложнее, чем с Ягой. У Яги речи грубые, но понятные, а у Марьи что ни слово, то намёк на нечто большее, и не хватает умишку, чтобы вот так сходу объять сказанное ею.

– Ты со временем сама всё поймёшь, – отмахнулась Марья Моревна, и бусинки, которые свисали по обе стороны кокошника, глухо застучали. – А сейчас – всмотрись вдаль!

– Батюшки… – прошептала Немила.

Её глазам предстала до боли похожая картина, которую, как ей показалось, она уже видела несметное число раз.

Из кроны деревьев в небо вынырнула длинная фигура и начала приближаться к граду. Она летела неровно, то выше, то ниже, и вся раскачивалась из стороны в сторону, как бешеный маятник.

По мере приближения стало очевидно, что фигура была не одна, а две, и та, что находилась выше, была гораздо меньше той, что под ней.

Когда они подлетели ещё ближе, Немила увидела белую упитанную голубку, ту самую, что была у Марьи на посылках. Голубке с ношей приходилось нелегко, но она справлялась: то уйдёт влево, то вправо, то приподнимет одно крыло повыше, то другое, то перейдёт в свободное парение, оно же свободное падение, чтобы снова взмыть вверх.

Голубкина ноша заслуживала отдельного внимания. Непомерно большая, раскачивающаяся из стороны в сторону и колотящая по воздуху руками да ногами, она явно делала всё, чтобы усложнить участь голубке. Ноша явно ставила свою свободу превыше сохранности.

Немила сперва показалось, что голубка несёт человека, возможно, юную девушку или невысокую женщину. Оттого она так подумала, что на «девушке» был надет длинный клиновидный сарафан, на голове же был повязан платочек, который сбился на лицо.

Но женщина была слишком худой, фигура у той была совершенно нескладная и словно больная, да и поведение заставляло недоумевать. Как можно сопротивляться с такой яростью и бездумностью, когда летишь на такой высоте?

Одичавшая, озверевшая, обезумевшая – такие эпитеты пришли Немиле на ум. Она отодвинулась от окна и продолжила с жалостью наблюдать.

Голубка уже приблизилась к пустырю, посреди которого расположился терем, когда платочек с головы несчастной пленницы упал, обнажив… нет, не волосы, не лицо, а самую что ни на есть звериную морду, небольшую, треугольную, с острым носом и чёрными глазками, и с разинутой зубастой пастью, из которой доносилось угрожающее повизгивание.

Морда была лисья. Голубка держала пленницу – или, правильнее, добычу, – не за одежды, а за шкирку, и Немила сжалилась над несчастной лисой, представив, как должно быть той больно. Из лисьей пасти сочилась слюна, но короткие лисьи лапки не позволяли схватить крылатую пленительницу.

Голубка не сумела затормозить у терема, из-за чего их обоих буквально внесло в светлицу. В последний момент обе, Марья и Немила, отпрыгнули, а потому, ни за что не зацепившись и ни обо что не ударившись, птица и лиса рухнули на пол.

Голубка попыталась взлететь, но так как сил у той совсем не осталось, она лишь безвольно трепыхнулась, когда лисья пасть набросилась на её слабое тельце. А лиса, в мгновение ока слизнув голубку, бросилась обратно к окну.

Но споткнулась Сетрица о собственный сарафан, отчего плюхнулась на четыре лапы. Да на лапах тоже не устояла и уткнулась мордой в пол, а вдобавок ко всему ещё и подавилась. Перекатилась лиса на бок, засучила лапками, широко раскрыла пасть и принялась кашлять белыми перьями.

Марья не ринулась к лисе. Царевна стояла на одном месте, с обликом, преисполненным достоинства, и ждала.

Наблюдать за тем, как лису практически рвёт – перьями, пушком, слюной и кровью – было ужасно. Не раз приходилось Немиле отворачиваться, пытаясь подавить свою тошноту. Но раз царевна ничего не предпринимала, то и она не смела вмешаться. Последней из горла Сестрицы вывалилась голая голубиная тушка с оторванной лапкой.

Лиса повалилась на пол лапками кверху и никак не отреагировала, когда Марья подошла и подобрала голубку. Лиса лежала как мёртвая, но Немила внезапно для самой себя поняла с ясностью, чистейшей как горный снег, что это всё притворство.

Пока Марья баюкала голубку, Немила подошла к лисице, присела рядом на корточки и протянула руку, чтобы убрать у той из зубов застрявшее перо. Тут она заметила кое-что подозрительное, а именно холмик, который вздымался на сарафане в области груди.

Она хмыкнула – похоже, лисица что-то припрятала! – и протянула руку.

– Она тебя укусит, – послышался голос Марьи. – Лучше я сама.

Немила подняла глаза и увидела, что голубки нигде нет. Царевна, нет, царица, тут же присела, подобрала с полу одинокую розовую лапку, закинула в рукав, затем встала и, нависая над лисой, вытянула обе руки ладонями вниз.

– Приказываю именем Матери. Отдай мне то, что украла! Отдай клубок!

Глава 18

– Именем Матери! – громко передразнила лиса и фыркнула. – Испугалася, сейчас помру от страха!

– Как ты так можешь говорить, богохульница?! – возмутилась Марья праведным гневом.

– Могу и говорю, – нарочито тоненько пропела лисица, покрутила головой, резко перевернулась, вскочила на задние лапки и ринулась к окну.

– Держи её! – закричала Марья, но что Немила могла сделать? В руках её была одна лишь обрезанная марьина коса, а лисица так злобно шипела и брызгала слюной, что всякому впору испугаться.

Но не упустила она возможности и охлестала она беглянку по спине, чтобы хоть какое-то участие проявить в стремительно разворачивающемся действе.

Коса рассекла воздух, лиса будто бы и не заметила того, целиком поглощённая раскинувшимся у подножья терема градом.

Р-раз – и лиса перенесла три лапы через окно, два – Немилиными усилиями конец косы прилетел прямо в середину хребта. Три! – лиса уже летела в пропасть, но и коса, изогнувшись по-змеиному, вытянулась до трёх с лишком саженей и броском ринулась вслед за Сестрицей, издав громкое «х-ха!» – с таким звуком она рассекала воздух.

Немила вздрогнула и случайно выпустила из руки косу, но та не упала, поскольку прилипла к ладони не хуже смолы. Немила оказалась не готова: стойку правильную не приняла, вес не распределила по ногам, а как коса в руках рванулась вперёд, так она и полетела вместе с ней за окно.

Впрочем, на сей раз не суждено было ей выпасть из окна терема Деннице-градовского, ибо Марья оказалась крепка, как дерево в самом расцвете сил, – и быстра, как южные кошки, из меха которых, к слову, издревле шьются зимние шубы и шапки для самых богатых семей. Но не о шубах, впрочем, сейчас речь – с этим даже Немила согласится.

Хотя что она понимает, ежели ни разу в жизни не видела ни одной из этих кошек? Когда-нибудь, в не очень ближайшем будущем, она ещё обязательно увидит как минимум одну из них, но это уже сосем другая история.

А пока вернёмся к Марье.

Подскочила царица, она же или наместница всея тридесятого к окну, ухватила Немилу за то, за что успела, да затащила обеих обратно в терем.

Сама, безо всякой помощи, да ещё и не запыхалась совсем. Повалилась Немила лицом на пол и руки раскинула, обнимая пол под собой. Лисица рядом плюхнулась, да только лапы её-то связанные были накрепко, совсем оттого было неудобно бедняжке.

Зарычала лиса, потом послышался глухой звук пинка, и скуление:

– Отпусти, Марьморевна! Обещаю, отдам я тебе клубок! Уй! Так сдавило, аж дышать нечем! Помогите, развяжите!

Снова пинок. Немила повернула голову вбок и безразлично воззрилась на то, как Марья Моревна лисе тумака давала.

А что? Заслужила! Немилино сердце до сих пор колотилось где-то в районе пяток.

Постепенно вернулось сердечко в грудную клетку, а когда Марья извлекла из сарафана лисы сияющий золотистый клубок, то оно затрепетало бабочкой, щекоча под рёбрами.

Марья подкинула клубок в воздух, к самому потолку, потом поймала и рассмеялась. О, как же оно похоже было на солнышко в ясный день! И как же Немиле не хватало этого самого солнышка! Поднялась она с пола и с улыбкой подошла к Марье, с мольбой во взгляде прося: «Верни его мне! Поддержала, и хватит с тебя, оно моё!»

– Обожди, – мягко возразила Марья в ответ на немую просьбу. – Лучше давай послушаем, как лисице удалось моего неудачливого женишка Илюшку вокруг пальца обвести, – и тут же перекинулась на лису, которой донельзя приказным тоном скомандовала. – Ну-ка, ты, отродье блохастое, говори, как удалось тебе Соловья обставить?

– Было бы кого обставлять, – вкрадчиво прошептала лиса, от голоса которой у Немилы на затылке зашевелились волосы. – Ума у твоего женишка, как у глупого гуся. Заткнула я свои уши двумя кусочками ткани, что давно уж сберегла, и села под дерево, где он любит подстерегать разных дурачков и олухов, – лисица покосилась на Немилу. – Соловей начал меня гнать от дерева, но я сидела, не двигаясь и делала вид, что не замечаю его недовольства. Он неврничал, но я-то знала, что петушочек больше не захочет в ближайшее время спускаться на землю, по крайней мере пока не найдёт подходящий тайник для сокровища.

Лисица покряхтела, попросила Марью ослабить путы, но та ответила не терпящим возражений тоном:

– Кукиш тебе, Сестрица! Сначала история, потом свобода.

– И пожалуйста! – прошипела лиса. – Так, где я остановилась? Ах, да. Когда Соловей убедился, что разговорами заставить меня сняться с места бесполезно, то затянул песнь. А я тоже не лыком шита – сквозь тряпочки доносилась до меня злая ломаная мелодия, хоть и едва-едва. Начала я танцевать, нарочно как можно нелепей и смешнее, и наверх иногда поглядывала, убедиться, что моя задумка работает как надо. Танцевала я и так, и этак, и лапы поднимала до неприличия высоко, всё делала лишь бы только заставить Соловья покатиться со смеху.

Краем глаза Немила заметила, как Марья поджала губы. Соловей, или Илья, получается, на её руку когда-то претендовал и до сих пор злобу таил на отказ. Так получается же, что Немила встречалась с самим правителем Хоривским, да вот только… Разве ж это честь, когда правитель оброс перьями, вместо рук у него крылья, вместо ног – лапы когтистые, а заместо души – душонка, что имеет цвет грязной лужи?

Нет, это не царь. Если и был царём, то те времена давно прошли, а ныне это скорее разбойник с повадками сорочьими, нежели представитель рода благородного.

Печально наблюдать сие угасание, но хоть Марьюшка сохранила в себе черты царские, что не могло не радовать.

– Илюша никогда не любил скоморохов и скоморошек, – перебила лису Марья. – Ужель ты хочешь сказать, что твой танец смог его рассмешить? Ужель ты намекаешь, что он настолько опростолюдинился?

– А ты развяжи меня, и я тогда станцую, – хихикнула рыжая в ответ. – Обещаю не сбегать.

К изумлению Немилы, Марья кивнула. И сей же миг путы опали с лисы, а она, пользуясь случаем, вскочила на пару задних лап.

Оправила сарафанчик, отвязала с шеи платочек, взмахнула им…

И затанцевала, подпевая сама себе:

Ох, пойду пойду пойду

По Калинову мосту

Там мой сужененький ждёт

Мне он песенку поёт

Да про аленький цветок

Про горячий каменок

И про два ручья воды

И про огненны пруды.


Немиле песня понравилась, и танец впечатлил. Она подхлопывала в ладоши, подтанцовывала, а когда в пляс пустилась Марья Моревна, то совсем перестала себя сдерживать.

– Ладно, ладно, верю тебе, – выдохнула Марья, когда танцы кончились и все успокоились. – Хорошую ты песню сложила, лисичка, хвалю тебя. Может, и в неудачливом женихе моём ещё осталось что-то человеческое да доброе…

Лиса потёрла лапки друг о дружку, бросила на Немилу взгляд украдкой и подмигнула.

– А ты, Немила, зря меня оговорила. Я между прочим для тебя старалась, сил не жалела. Думала, дай-ка попробую отобранную ценность своей новой подруге вернуть, чтоб не грустила. Смотри, я ведь даже приоделась для городу, как и собиралась. Вот-вот должна была выдвинуться в путь-дорогу. А ты, ох-х, – она приложила лапку к мордочке и изобразила обморок, – ты ж всё не так поняла. Но я тебя прощаю! Ты же возьмёшь меня с собой на поиски царевича? Забирай клубок, пусть наша царица укажет нам, в какую сторону идти, и будем таковы.

– Но-но, хватит лить мёд в уши доверчивой дурочке, – вмешалась Марья.

– Не пристало царице выражаться…

– Цыц! Ты у меня сейчас снова попляшешь, лисичка, – нахмурилась Марья. – Будешь плясать, покуда ноги в кровь не сотрёшь. Распушила тут хвост, мелкая лгунишка. Да я тебя насквозь вижу: не для Немилы ты старалась, а для себя любимой.

Немила думала, что лиса сейчас начнёт открещиваться, но лиса неожиданно заскулила.

– Каюсь! Воистину, хотела я присвоить сей клубок себе! А ты, Марья, да разве ж не хотела бы оставить у себя такое сокровище?! Скажи мне честно, разве ты не желаешь выбраться отсюда, увидеть солнце, звезды и луну, и травку зелёную, и снег пушистый, и посмотреть на места, знакомые с детства?

– Хотела бы, – обронила Марья. – Я тебя понимаю, и именно поэтому настаиваю, чтобы клубок пока хранился у меня. Ты же не против, Немилушка?

– Я? Не против, – пискнула Немила и для верности покачала головой. – Батюшка учил меня, что нужно доверять государям, так что я тебе верю, Марья Моревна.

– Вот и хорошо, – Марья скупо улыбнулась и сжала губы. – Тогда полетели.

И подняла она одну руку, и вылетела из рукава та самая пухленькая голубка, да уселась на царское плечо.

– Ты понесёшь лисицу, – наклонивши голову, проговорила Марья. – А я возьму Немилу-красну.

Голубка безбоязненно перепорхнула с Марьиного плеча на загривок лисе. Курлыкнула, схватилась лапками за шерсть. Лиса фыркнула, но на этот раз дело обошлось без драки.

Затем Марья распростёрла руки и обратилась к Немиле:

– Ты полетишь с большим удобством. Но наказываю тебе, во время полёта закрой глаза и думай о царевиче, и окромясь него ни о ком и ни о чём другом.

Немила истово закивала – наконец-то речь зашла о её Иванушке, уж о нём она могла думать бесконечно долго, в любое время дня и ночи.

Марья, по сему видно, осталась удовлетворена ответом Немилы. Она вышла прямо к окошку, расправила полы своего платья, покрутилась на одном месте, а потом как-то так изящно присела, Немиле стоило лишь моргнуть, а на месте царевны уже стояла самая что ни на есть лебёдушка, да не простая, а ажно в человеческий рост высотой.

Лебедь посмотрела назад и открыла клюв.

– Что ты смотришь? Садись скорее, – и нетерпеливо двинула хвостиком.

На белой лебединой спине места хватало с избытком. Присев, Немила с позволения Марьи охватила длинную белую шею и накрепко зажмурилась, но не потому, что об этом она договаривалась с Марьей, а потому что ей стало страшно.

Почти не дышала она и дюже тряслась, когда птичья возница тронулась с места. Ощущения и правда были поначалу не из приятных: лебедь даже при своих размерах казалась хрупкой, а птичьи косточки – мягкими и ненадёжными. Всё ж, не лошадь это и даже не ослица, и шейка совсем тонюсенькая, и пёрышки страшно выдернуть по случайности…

А потом был резкий рывок вверх и такое же резкое падение в пропасть, от которого едва не разжались руки, и веки заболели – так сильно она их сжала.

Но ощущение падения длилось недолго, скоро Немиле стало казаться, что они совсем не летят, а парят на одном месте, и лишь ветер, обдувающий лицо, да болтающиеся в воздухе ноги напоминали о полёте.

– Думай об Иване! – послышался далёкий голос Марьи.

И Немила начала думать. Однако, выяснилось, что сосредоточиться на чём-то, паря в воздухе, несколько сложнее, чем на твёрдой земле.

Немила повторяла и повторяла про себя словесное описание царевича, но портрету Ивана целиком, как он есть, никак не удавалось встать перед глазами.

Ей виделись, по отдельности: губы – розовые, вздувшиеся от чужого посягательства, болезненные и похожие на пухлых червяков; покрытые румянцем щёки, плавно переходящие в женственный и острый подбородок; самые идеальные в мире блестящие маслом кудряшки; но лучше всего представлялись глаза – грозовые тучи с отблесками молний, и нос – прямой, но маленький, с идеальными ноздрями, будто бы выточенный в кузнице наконечник стрелы, который вот-вот начнёт разить все сердца без разбору, – что сторонников, что врагов.

Может, потому она не могла представить лик царевича целиком, что весь её разум был уверен в том, что красоты этой больше нет? Не существует, рассыпалась пеплом, неповторима…

Неповторима целиком, лишь в отдельных чертах возможны сходства, например, у старшего царского сына, у Петра, овал лица немного женственный и волосы вьются, у Василия, среднего сына, губы точь-в-точь как у Иванушки и глаза чернющие, только смотрят как-то более исподлобья, а ежели к Марье Моревне немного получше присмотреться… то вот тебе и нос стрелой, и брови коромыслом.

И вдруг лицо царевича предстало пред Немилой в оранжевом ореоле из пламени.

Ножкой она дёрнула от неожиданности, руки бессильно разжались, и очень не вовремя, потому как именно в этот момент лебедь изменила направление полёта и резко ухнула вниз.

Веки Немилы разжались уже у самой земли, и слава богам, что не раньше, не то точно свалилась бы от страха.

А так всего лишь стукнулась о притоптанную сотнями ног твердь и повалилась вместе с Марьей под ноги проходящим, в которых внимания к двум девицам было столько же, сколько зимой на дереве листочков.

Марья Моревна, похоже, и не устала от полёта. Она была на ногах быстрее Немилы, вовсю крутила головой и потирала ладошки.

– Чуешь, что Иванушка рядом? Ах, если б ты помершей была, то сама бы без труда его отыскала. Но ничего, я тебе сейчас мигом помогу, в два счёта отыщем нашего прекрасного молодца.

Немила заметила своего суженого первее Марьи, а узнала раньше, чем он узнал её. Да иначе и быть, в общем-то, не могло. И пусть он в каких-то крестьянских обносках, сидел на корточках, прислонившись к бревенчатой стене, а лицо руками прикрывал – Немила ни на миг не усомнилась в том, что подсказывало ей чутьё влюблённой женщины.

– Иванушка-а-а! – закричала она и бросилась вперёд, на другую сторону широченной улицы, подняв свою юбку почти до неприличия высоко и расталкивая прохожих.

– Иванушка, – повторила она, тяжело дыша, но не оттого, то выдохлась, а оттого, что волна разрывающих сердце чувств снова нахлынула на неё, и взгляд Ивана навалился сверху неподъёмной тяжестью.

– Иванушка, – прошептала она в третий раз осипшим голосом. – Я тебя долго искала и нашла. Пойдём со мной, нас ждут дома.

Но реакция Ивана оказалась совсем не такой, какой она ожидала.

Он поднялся с корточек, небрежным движением оправил пузыри на холщовых серых шароварах, не переставая волчьим взглядом наблюдать за Немилой, а когда она вытянула руки для объятий, вдруг ни с того ни с сего бросился наутёк.

Она и сказать ничего не успела, лишь взвизгнула и кинулась вслед, напрочь забыв о Марье, о лисице и о голубке.

Но был он слишком быстр, да ещё эти юбки, леший их раздери…

– Упустила! – завопила она и упала на колени, но не нарочно, а оттого, что, в очередной раз запнувшись, не смогла сразу встать. – Помогите, люди добрые! Смутьяна ловите…

Тщетно. На неё никто не обращал внимания. Люди, полулюди, четвертьлюди шли мимо, лишь иногда неодобрительно косясь и качая разнообразного вида головами.

– Пом… могите, – повторила она и снова повысила голос. – Иванушка, стой! Я же тебе помочь хочу!

– Упокойся, красавица. Оставь человека в покое. Всем нам нужно немного покойствия, – пролаяла проходящая мимо собака с телом мужчины. Прошла и исчезла, ещё раз напоследок хорошенько тявкнув за спиной.

Немила встала и ускорила шаг, потом перешла на бег. Направо, налево, прямо, направо, направо, налево…

Да что ж за город такой – бескрайний, и ни одного тебе ориентира? Заблудиться тут – легче чем в дремучем лесу, и кричи не кричи «ау», никто к тебе на выручку не придёт, при том что жителей тут – что семечек в подсолнухе, под завязку.

Убегает царевич, а дела до этого никому нет. Более того – мешаются под ногами, смеются, а иные даже хватают за рукава, правда, сразу же отпускают, стоит увидеть за спиной Немилы грозную нависающую тень Моревны.

Моревна – она, безусловно, самая прекрасная девица, что когда-либо жила в обоих мирах, но её есть за что бояться. Матерь наделила ту не только полномочиями править, но и частичкой своей несметной силушки поделилась. Однако же, молва всегда имеет привычку приписывать людям то, чего нет, вот и жители стольного града, зовущегося Денницей, до дрожи боятся, что Марья Моревна их одним взглядом изничтожит – либо схватит своими всесильными ручищами и ка-ак закинет на вершину камень-горы Алатыря, а дальше… и думать им не хочется.

Вот они и начали разбегаться во все стороны, и скулить, и тявкать, и передавать друг другу, что пришёл тот самый день, когда всё тридесятое очистят от старых жильцов, чтобы новеньких населить. Красивеньких, ещё не попорченных, не успевших набить оскомину…

Моревна вышагивала медленно и степенно, но от Немилы при том не отставала ни на шаг. Скоро на её пути не осталось ни одного разумного существа, они все разбрелись-разбежались по проулкам, а часть из них, дрожа, выглядывали из лишённых створок окон.

Немила выбилась из сил, но царевич бежал с такой скоростью и потрясающей изворотливостью, так умело вписывался во все повороты, будто ему уже не раз и не два приходилось попадать в похожие ситуации.

Но, может, он просто от природы был ловок – одёрнула себя Немила, а вслух прокричала, в который уже раз:

– Иванушка, я не желаю тебе вреда! Постой! Давай же поговорим, ведь я могу тебя спасти-и!..

Вот мимо что-то пронеслось – Немилу ажно шатнуло от загадочного, из ниоткуда налетевшего порыва. Она сдуру подумала, что на её Иванушку кто-то покушается, а белые трепещущие рукава до самой земли, точь-в-точь как у Марьи, отметила слишком поздно, уже после того, как медведицей рванула вперёд и сбила с ног своего суженого, пытаясь на лету объять его всем телом и защитить от любой опасности.

Получилось. Из последних сил она напрыгнула на царевича и повалила его. Какое разочарование ждало её, так яро стремящуюся сюда, в этот самый миг, когда тела соприкоснутся, чтобы больше никогда не расставаться! Каким жёстким было приземление, на колени, на локти, и на кое-чего другое, маленькое, голое и беззащитное, и холодное, и влажное…

– Иванушка! Куда же ты?! – но крик остался без ответа. Маленькая зелёная лягушка, лягушечка, проскакала до ближайшего терема и в мгновение ока забилась в щель под ним.

И так и этак пыталась Немила забраться в щель, али нору, потому как та была почти круглой по форме, но наощупь ничего не нашарила, и от расстройства бешено дёрнула себя за косички. Ай-яй-яй, а ежели эта нора имеет выход в другом месте, с другой стороны терема?! Его же не так-то просто обойти, и совсем не получится управиться быстро!

Разгоревавшись, не заметила она за спиной глухого стука, отмахнулась, когда что-то тыкнулось ей в предплечье, и ойкнула, когда это что-то больно ущипнуло туда же.

А это была лебедь, она же Марья, только не гигантская, а вполне обычная, не превосходящая размерами всех других лебедей. Ойкнула Немила ещё раз, да сдвинулась в сторону.

– Там он, там, – тыкнула она пальцем и скорчила донельзя жалобную мину.

Лебедь вроде как головой покачала – а может, и показалось, – плавно проковыляла мимо Немилы, раскачиваясь из стороны в сторону и смешно подволакивая лапки, тряханула гузкой, посмотрела в ту дырку одним глазком, вторым, да смело занырнула головой внутрь.

Немила не испугалась, но поступком лебёдушки прониклась. Когда помогают, при том совершенно бескорыстно, это дорогого стоит – подумала Немила и вспомнила о Мокше. Вот уж без чьего доброго совета не началась бы вся эта чехарда, да чтоб старухе спалось хорошо!

Не ведала ещё Немила, что Мокше не суждено было пережить эту поворотную в судьбе всего Лыбедского царства зиму.

Но Марья – до чего ловка была лебедушка – не только голову в дыру просунула, а умудрилась проникнуть туда на всю длину шеи, до самого тулова.

И, ой-ёй, раскинула крылья, стала прыгать с одной лапки на другую, то вперёд, то назад. А из подстенков столько шуму стало доноситься, словно бы там не мышиная возня, а бурная крысиная разборка происходила, и всё молча, ни писка тебе, ни визга.

Потёрла Немила руки – ага, значит, встретились двое. А потом вдруг паника её взяла: что, если не лягушонка встретила лебедь? Что, ежели в этой дыре какая-нибудь живность обитает, и гостей не слишком привечает?

Так, может статься, и лебеди помощь понадобится? И лягушонку тоже? Он маленький, его проглотить – раз плюнуть, то есть «ам!» и нет его.

Немила так и не решила, вмешаться ей али не стоит. Она сидела себе в сторонке, обхватив колени, и поглядывала то на дыру, то на небо.

Где же голубка запропастилась? Где лиса? Лиса хитрая, лисе доверять не стоит, на то она и лиса. Однако, ума ей-то не занимать, доказательством чему служит добытый изворотливейшим путём клубочек, тот, что сейчас хранится у Марьи, и тот, который она безусловно вернёт по первому требованию, или вовсе без требования. Вот схватит Ивана, потом они все вместе объяснят ему, что убегать больше не нужно, вот тогда и вернёт.

– Голубка! Сестричка! Сюда, пожалуйста!

Увидев голубку и лису, Немила вскочила, закричала что было сил, а они медленно и порывисто, рваным полётом, зигзагом, похожим на узорный покров праздничного платья, пролетели оставшееся расстояние и рухнули вниз, когда до земли оставалась почти целых четыре аршина.

Сквозь охи, ахи и рычания Немила поняла, что Марья неслась так быстро, что бедная голубочка (именно так назвала её лисица) едва успевала вписываться в повороты, а один раз они вовсе чуть не разбились, начав падать со страшной высоты, но, по счастью, смогли влететь в одно из окон. Но голубка смогла отомстить за свои неудобства, свалившись после приземления лисе прямо на голову.

– Как хорошо, что во всём тридесятом нет этого обычая лепить на окна дурацкие размалёванные ставенки, – сообщила лиса, поглаживая едва трепыхающуюся от усталости голубку по пёрышкам. – А знаешь, почему их нет? Потому что кое-кто считает, будто бы Матери так удобнее за нами приглядывать. Пф! Вздор! Я считаю так: даже если ей и интересно изо дня в день смотреть, как мы слоняемся без дела, то она и без ставенок заглянет везде, куда надо. Но что там мнение какой-то малой и никчёмной лисички? Ах, подумаешь, мне до града стольного и дела нет! Живу себе в лесу, никого не трогаю, да лучше б и не трогала. Тьфу.

Лисица несильно ударила лапой по брюшку голубки и рассмеялась.

– А что это у вас происходит? Вы царевича в дырке ищите? Охо-хо, не могу!

Собралась Немила ответить как есть, да не успела, поскольку лебедь снова тряхнула гузкой, и стала потихоньку отходить от стены, одновременно с этим по вершку вытягивая шею из дыры. Лиса замолчала, но рот её остался приоткрытым в оскале, и на мордочке появилось новое выражение.

– Так это ж..! Лягушонок! И всего-то! Царевич-лягух, вот потеха!

Закатилась она звонким смехом, и суждено было тому смеху оборваться на высокой ноте.

Лебедь и правда держала в клюве раздобытого крапчато-коричневого лягушонка, держала за длинную перепончатую лапу, и висел он головой вниз, а три оставшиеся лапы напряжённо растопырились в разные стороны, ища поддержки и спасения. Молча проковыляла лебедь к Немиле и тыкнулась вперёд клювом, а перед тем, как отпустить добычу в протянутые ладони, потыкалась макушкой и подмигнула чёрными лебяжьими глазочками с оранжевой окаёмкой, как бы говоря:

«Ух, посмотри, как я запачкала свои белые пёрышки заради тебя и твоего суженого!»

Беда была в том, что клюв Марьи-лебёдушки раскрылся слишком рано, или в том, что Немила промедлила, не успев ухватиться за трёхпалую лапку, или же в том, что царевич оказался их двухпроворнее…

Говоря коротко, Иван снова от них сбежал. А если добавить подробностей, то мы выясним, что пока Немила растекалась лужицей от радости и умиления, царевич оттодкнулся от розовой чистой плоти, подпрыгнул, и приземлился на затоптанную землю.

Не было больше никакого лягушонка, зато на земле извивалась, испуская по округе страшное шипение, страшнючая змеюка. С клыков Ивана брызгал взаправдашний змеиный яд, очень ядовитый змеиный яд, который при попадании в глаза жутко жжётся. Известно, что именно от него ослепла Немилина бабушка, с которой она виделась в раннем детстве, но, конечно же, этого не помнит.

Лебедь отвернулась и спрятала голову под крыло, примерно так же поступила голубка, Немила же просто зависла на месте, поскольку стоило ей сделать хоть шаг вперёд, как змея тут же начинала злиться пуще прежнего, резко выбрасывала вперёд треугольную головёшку, а вертикальные зрачки смотрели пристально и недобро.

– Иванушка, – жалобно просила она, – пожалуйста, перестань меня пугать. Разве ты не хочешь вернуться домой к своим батюшке, братьям, верным друзьям? К своим детям, в конце концов, – упрекнула она. – Я выведу тебя отсюда, я стану тебе женой верной, только вернись ко мне, прошу.

Она приглашающе вытянула перед собой руки. Но Иванушка-змей снова зашипел, ещё более грозно, чем раньше, и ринулся обратно к дыре под теремом. Марья-лебёдушка ринулась с его пути, как испуганная квочка, только и слышно было, как зашумели крылья, да полетели перья, и одно из них приземлилось прямо Немиле в волосы.

Не растерялась лишь лиса. Она вскочила на все четыре лапы прижалась к земле брюшком, а из её горла вырвался глухой, почти утробный рык.

Затем лиса юркнула у самых немилиных сапожек, подпрыгнула – и приземлилась прямо поверх блестящей чёрной спинки гадюшонка. «Хрусть!» – послышалось вдруг, и тут же хвост гадюшонка сжался в кольцо вокруг лисьей шеи.

– Нет, не делай ему больно! – вскричала Немила, но лиска была такова: зажала змеиную голову в тиски из зубов, затравленно оглянулась, отбежала в сторону и принялась подпрыгивать на одном месте, пытаясь скинуть с себя кольцо змеиного хвоста.

Раз прыгнула, два – не вышло, и тогда она повалилась на землю вместе со змеёнышем. Змей от соприкосновения с землицей оборотился чёрным крылатым существом и взлетел.

Острые уголки крыльев трепыхались точно бабочкины, да и вообще, удаляясь, существо всё больше походило на бабочку, нежели на летучую мышь.

Скоро она скроется из виду – подумала Немила, переполняясь возбуждением.

– Марья, Марьюшка, ужель злая душонка не оставила Ивана! Догони его!

– Не могу, я выбилась из сил, – ответила Марья. Несмотря на свой запыхавшийся вид, она всё ещё выглядела прекарсно, кокошник сидел как влитой, сарафан не запылился, ткань рубахи блестела и переливалась.

– А голубка?..

Ответом стало тревожное молчание.

– Голубка, лети, пожалуйста! Марь-моревна, прикажи ей!

Летучая мышка поднималась всё выше и выше, выше и выше. Она уже достигла нижайших крыш, когда от плотного кубла из парящих в небе облаков отделилось одно облачко, не больше и не меньше других по размеру.

Сразу и не поймёшь, что изменилось в рисунке небесного покрывала – прореху заполнили другие, ярко-розовые, зелёные, оранжевые. То, другое, было полупрозрачным и рассеянным, похожим на лунный свет, пробивающийся сквозь туман. Оно имело форму половинки яблока, или сыроежкиной шляпки, или даже квасного гриба.

Оно опускалось медленно, никуда не торопясь, и Немила знала, ещё до того, как всё случилось – летучей мышке от него не убежать.

Облако росло, а мышка, попав в него, сама поначалу не поняла, что произошло, и забилась внутри него, точно в клетке. А форма облака принялась меняться, края опускались, вытягивались, серединка становилась более шарообразной.

Как большая человеческая голова, покрытая вуалью – такое сравнение подобрала Немила.

Несомненно, тому, что происходило, была причина, и Немила очень быстро нашла её. Марья! Моревна! Это Моревна постаралась!

Она единственная способна управлять этими несчастными обречёнными душами, парящими в небесах, а значит, следует благодарить именно её.

Ай да Марья, ай да молодец!

Немила подпрыгнула на месте, притопнула каблуками, глубоко поклонилась, четырежды – облаку, Марье, голубке и лисе.

– Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо! – поблагодарила она каждого, да с нетерпением окунула руки в осколок тумана, где её уже ждало самое значительное, самое желанное из сокровищ.

Это был цветочек незабываемо яркого, сочного, алого цвета, тот самый, с которого всё началось.

Стоило цветку оказаться в у Немилы, как туманное облачко взмыло вертикально вверх, к своим собратьям, и растворилось среди них.

– Чудеса чудесные происходят в царстве твоём, Марьюшка. Благодарю покорно, что не оставила ты меня в беде, что помогла разыскать и удержать подле себя пропажу мою родненькую. Да только ты не серчай, я ещё кое об чём умолять буду.

Пока Немила переводила дыхание, выражение Марьиного лица стало донельзя настороженное.

– О чём ты хочешь меня умолять? – воспросила Марья чуть более высокомерным, чем обычно, тоном. – О злой душонке не тревожься, Иванушка твой чист и свободен. А душонка больше никому не причинит вреда, Матушка её покарала.

– Почему тогда он, – Немила чуть приподняла кулак с цветком, – убегает от меня?

– С этим я тебе не могу подмочь, разбирайтесь сами, – пожала плечами Марья.

– Как же так? Ты же Ивану старшая родственница, а значит, должна на истинный путь его наставить, – настойчиво стала пояснять Немила. – Скажи Ивану, что я ни в коем случае не хочу причинить ему и капельки вреда, что я жизнь положу, дабы вернуть его туда, где он будет не одинок, туда, где время отмеряется движением солнца и луны, где всё так знакомо, что сердце поёт и душа радуется!

– Не входит в мои обязанности наставлять кого бы то ни было на путь истинный, ты ошибаешься, – журчаще рассмеялась Моревна. – И что значит твоё признание? Значит, в тридесятом твоё сердце и душа не поют и не радуются? Чем тебе плохо у нас?

Немила стушевалась. Ох, стыдоба-стыдобушка! И как она могла сказануть такую глупость! Равносильно тому, чтобы прийти в гости без приглашения, да ещё и обругать хозяев за неподобающий приём.

– Прости меня, Марьюшка! Всем хорошо-то царство твоё, да только родни тут нету!

Низко-принизко поклонилась Немила. Она бы и в ножки белые упала, да пуще прежнего боялась отпустить от себя цветочек аленький, потому как, страшно подумать, представилось ей вдруг, что если она упустит его опять, то больше никогда не увидит.

– Ладно-ладно, дитя, распрями спинку и не горби без надобности, раз уж вознамерилась в семью царскую войти, – молвила Марья, едва разомкнув губы. Потом она вдруг, безо всякой причины, подступила к Немиле вплотную, так, что она смогла ощутить на своей щеке благоухающее дыхание царского рта, и вырвала аленький цветок из ослабевшей ручонки.

– Будь мужчиной, прими свой облик истинный! – взревела Марья, и завихрился, завыл по проулкам ветер, и затрепетали одежды, растрепались волосы. Откуда-то донеслось «ау-у-у», прямо как в лесу.

Стукнулся цветочек оземь, да на месте пятна красного вырос молодец, всем красавцам красавец и гордец изрядный. (Что ни в коем случае не недостаток). Упёр в боки кулаки, опёрся на правое бедро, отставил в сторону левую пятку, подбородок вздёрнул, свысока оглядел тех, кто его окружил.

– Вы кто такие? Чего меня задерживаете попусту? Говорите, что вам надобно, али я пойду по своим делам, – сделал он обманный шаг в сторону, повернулся вокруг своей оси, красуясь, подмигнул Моревне.

По-видимому, он и правда не знал, кто такая Марья, а не то разве позволил себе дерзнуть в её присутствии?

– Эх, Иванушка-царевич! – поспешила вмешаться Немила. – Да это же Марья Моревна, здешняя наместница и любимица нашей Матушки.

Царевич пару мгновений испытующе вглядывался в светлый лик, после чего поклонился той в ноги и повернулся обратно к Немиле.

– Ладно, с ней разобрались. А ты кто такова, что вмешиваешься, меж двух высокородных особ встаёшь и смеешь ротик открывать? Девка ты, конечно, ничего такая, но как по мне немного… неотёсанная.

Бросилась Немиле в лицо краска, она опустила голову, чтобы не подвергать себя ещё большему позору и прижала к щекам ладони.

Тогда переговоры с царевичем вязла на себя Моревна, за что Немила ей была очень благодарна.

Сначала та отругала Ивана. Немиле было одновременно стыдно и приятно слушать мягкую, но твёрдую речь царицы.

Затем царица стала пересказывать Ивану то, что услышала от Немилы: про порчу, про усилия, приложенные «несколькими добровольцами», чтобы его, Ивана, расколдовать, и про последовавшее за неудачной попыткой самопожертвование в огне.

И тут уж Немиле стало совсем тоскливо. Марья разузнала, что царевич вообще ничего не помнит про то, как находился под гнётом злой душонки. Хуже того – он потерял значительную часть воспоминаний о всей своей недолгой жизни. Он не мог описать батюшку, не мог вспомнить имён братьев, и напрочь вылетело у него из головы, что случилось с матушкой. Единственно, он помнил, что её ужо давно не было в живых.

Заплакала Немила горькими слезами, понимая, что для неё в воспоминаниях Ивана и подавно не стало местечка.

– Да не горюньтесь вы так, оба, – рассмеялась Марья. – Тебя, Иван, быстро признают в родном доме, и никаких не надо доказательств, окромясь твоего лица и фигуры. А ты, Немила, тоже не раскисай, а лучше, покуда идти до дома будете, позволь ему узнать себя заново. Только не утомляй его излишне разговорами.

Повела Марья подолом платья, поклонилась, да заторопилась вдруг:

– Ой, чую, я тут стала лишняя. Пожалуй, мне пора возвращаться в терем. А то вдруг нагрянут гости, а меня нет на месте, – Марья говорила с серьёзным видом, но Немиле показалось, что последнее было скорее шуткой. – Лисичка, будь добра, проводи дорогих гостей к источнику живой и мёртвой воды. Вы же туда путь держите, ежели я правильно уразумела?

Лиса встрепенулась – наконец-то разговор перестал быть скучным! До сих пор она не смылась под шумок только по одной причине: её очень волновала участь клубка.

– Надо же, а ещё меня хитрой обзывают, – протянула лисица и вызывающе махнула хвостиком. – Ты, Марьюшка, лети себе свободно, но вначале верни то, что тебе не принадлежит.

И, не дав никому вставить слова, добавила:

– А я, в свою очередь, даю слово, что никоим образом не буду претендовать на эту замечательную штучку.

Запустила Марья пальчики в бездонный рукав, да быстро вытащила обратно. Обратилась к Немиле:

– Нет, не могу отдать… Прости меня, дитя, прости, Немилушка. Раз уж выпала мне такая удача, должна я попользовать его немножко. Обещаю, попозже верну я твой клубочек. А пока он мне самой нужен.

Лиса зарычала и без предупреждения лиса бросилась на Марью. Но Марья точно ожидала этого, она ещё быстрее поднырнула под рыжее брюхо, соприкоснулась с землёй, стала лебедью белой, и…

Взлетела.

Никто не смог помешать ей. Одна лиса, бывшая не в силах смириться с потерей, стала подпрыгивать на одном месте, и беспомощно махала лапками, и ревела, и рычала. А лапки при всём её желании не стали бы крыльями, так что шансов тягаться с Марьей у неё не было.

Лебедь подзадержалась, покружила над головами, не рискуя, впрочем, спускаться ниже, и прокричала:

– Немила, послушай меня! Мне жаль, что я тебя обманула! Знай же: я лишь оттого присвоила сей клубочек, что нужно повидаться мне со своим другом сердечным, и никак иначе этого не сделать! Прощай и не поминай лихом! Заместо клубочка я хочу назначить тебе лучшего провожатого по моему царству! Благодаря ему ты сможешь раздобыть воду целительную и вернёшь царевича домой в целости да в сохранности! Ну, до свидания!

Всё произошло так быстро, что никто не успел, да не посмел, возразить. Улетела Марья-лебёдушка, а куда – дословно неизвестно. Куда-то в сторону терема своего, али к Соловью, во что мало верилось, или дальше, в бранное поле. И ещё дальше, за поле.

И пока все провожали Марью взглядами, тихонько исчезла голубка. Тоже улетела – куда ей ещё деться-то было. Возможно, полетела по Марьиному поручению, либо по своим голубиным делам; этого мы никогда не узнаем.

– Провожатый, значит… И где же искать этого провожатого? На то, что он сам нас найдёт, конечно же, никакой надежды нет. Остаётся идти к источникам целебной воды самим… Самим, да, больше ни на кого надеяться не стоит. Что ж, – поворчав, лисица снова вскочила на две лапы, одёрнула на себе потрёпаный сарафанчик, а шарфик с шеи переместила на голову. – Пойдёмте уже, и без того подзадержались в граде.

Глава 19

Немила была столь счастлива, что даже потеря столь важного предмета как клубок-до-дому-проводник не могла испортить ей настроения. Она уцепилась за руку царевича и не собиралась отпускать его от себя ни на шаг, ни в этом мире, ни в том, что остался вверху (или внизу, это как посмотреть).

Она рассказала ему о первой встрече, описала свою светличку, припомнила сестёр и батюшку, упомянула о своей жизни при Яге, скупо поведала про общих дочерей… а больше ей и не о чем было рассказать, да я сам царевич не шибко стремился поддержать разговор, даже когда речь напрямую заходила о нём.

Тогда Немила решила зайти с другой стороны, она осмелела и стала более настойчивой.

– Иванушка, родной мой, поведай будь добр, почему ты, увидев меня, стал убегать и обращаться в разных тварей?

Иван, не поворачивая головы, хмыкнул:

– Порыв души то был, смутное предчувствие беды. Знаю я теперь, что чутьё обмануло меня, но после долгих… месяцев забвения я сам себя не узнаю.

Немиле сей ответ понравился, и обнадёжившись задала она следующий вопрос:

– Скажи, Иванушка, а как так вышло, что, разлучившись со злой душой, ты не потерял умения к оборотничеству? Ужель ты всё-привсё о себе забыл, а это запомнил?

Притормозил Иван, голову почесал, сплюнул. Пожал плечами:

– А почём мне знать? Я, знаешь, вроде как сам действовал, но не головушкой думал, а телом. Оно само за меня всё делало, а я как бы не при делах, только наблюдаю как бы со стороны. Точно, как тогда, когда злой дух во мне хозяйничал…

Тут нахмурился Иван, замолчал, а шаг его ускорился, так, что Немила стала едва поспевать.

Короток был их путь, поскольку врата противоположные, южные, были тут недалече. Так сказала лисица, и скоро её слова подтвердились.

Вышла троица к точно таким же вратам, что на другом конце Денница-града остались: чёрные, то ли деревянные, то ли кованые – кто их разберёт. Но в отличие от тех, эти стояли распахнутые, и через них толпой валил народ, причём народ в основной массе своей не чудной, а самый обыкновенный с виду. Только немного ошалелый и напуганный.

Кто видел их, тот стопорил на месте, и охал, и разводил руками.

– Царевич!

– Живой!

– Нет, не живой, дурёха ты!

– Ах, какая жалость! Сгубили-таки царевича!

– Да нам-то теперича от этого не холодно, не жарко!

Они недолго толпились вокруг, глазели, ничего не спрашивая, а потом расходились дальше. Кто-то спорил, какой из теремов займёт, кто-то громко кричал:

– Эй, в теремочке живёт кто? А меня к себе возьмёте?

Царевич – он везде царевич, однако, быстренько разобравшись что к чему, народ занялся делами более насущными.

– Какое неуважение, – шепнула Немила, а сама облегчённо выдохнула.

Чествования – вещь необходимая, верно. Однако, что толку от чествований, когда это сделано на скорую руку, неуверенно и без помпы? К тому же, стоило ей заметить, как растерялся при виде всех этих людей царевич, она тут же почувствовала себя обязанной оградить его от всех ненужных переживаний.

Надо было поскорее увести его из града.

Немила так заторопилась, что в толпе потеряла лису, а тут ещё прямо на выходе к ним прицепился какой-то богатырь, настоящий великан, от плеча до плеча – косая сажень, и сколько же – от пяток до макушки.

Шагал он негромко, не ронял ни слова, одна рука его на рукояти меча покоилась, тогда как другая размахивала вперёд-назад, и крестьяне едва успевали уворачиваться.

Богатырь не отдалялся от них, но и не приближался, всё время держась примерно на одном расстоянии, и Немила пока что не била панику. Батюшка всегда говорил, что к большому человеку прилагается большая ответственность, и что раз богатырей стало так мало, значит, мало стало людей, готовых взвалить на себя не только свои невзгоды, но и чужие. А ещё он говорил, что, если заметен человек сам по себе, тем, какой он есть безо всякого напускного, значит, боги обрекли его на судьбу необычайную, но и на испытания значительные.

Говорил он также, совсем в другое время и в ином месте: «Ты, Немила, для меня самая красивая доченька во всем белом свете, но как же я рад, что тебе не грозят никакие испытания, кроме, разве что, рождения детей».

Не понимала она раньше, что имел в виду батюшка, а теперь поняла, и для этого ей достаточно было узреть красоту Марьи Моревны.

Вот она, та самая необычайная красота, рядом с которой любая другая хорошенькая девица почувствует себя дурной и косой. Самолюбие Немилы пострадало ещё более, когда она, прогулявшись по большому граду, встретила на своём пути множество милейших созданий ничуть не дурнее себя.

От этого открытия ростки ревности, проросшие в ней в тот самый миг, когда открылось, что она была не единственной у Ивана, значительно прибавили в росте. Стала она исподтишка подглядывать за суженым, и больше всего ей было страшно, что он тоже начнёт обращать внимание на всех этих юных прелестниц, особенно на тех, что всем своим видом явственно дают понять окружающим, что роду они высокого.

Но к её успокоению Иван почти не смотрел по сторонам, а если его взгляд направлялся в сторону какой-нибудь растерянно кусающей красные губы девицы, то он с каменным лицом продолжал шагать по узким и широким улицам.

Его, казалось, не волновал никто и ничто, а оживился он лишь тогда, когда, миновав толпу, они вплотную подошли к крепостным стенам и непроницаемой черни врат.

Как уже говорилось ранее, врата были распахнутые, через них валил народ, и Немила с Иваном едва протиснулись наружу.

– Какое счастье, что мы вырвались! – воскликнул разом повеселевший царевич и от переизбытка чувств даже приобнял Немилу, но потом отступил, указывая пальцем ей за спину. – Эй, ты кто таков и почему нас преследуешь?

Это был тот же самый великан, какого заприметила Немилушка, и борода у него была точь-в-точь батюшкина, только ещё светлее, а голову венчал шлем, но не такой, как у батюшки – крылатый и с позолотой – а никогда Немилой доселе не виданный, серебристый, прямо над забралом – морда щуки, а макушку венчает шучий хвост. То был щековский шлем. И хоть само лицо великана было добрым, но сердце Немилы отчего-то переполнилось неприязнью.

Прижалась она к Ивану, прикрыла его своей грудью, а великан, глядя на это, расхохотался.

– Вы, это, не смешите старика, – сказал он. – Пришёл я по просьбе и распоряжению Марьи Моревны, дабы проводить вас по тридесятому и, где надо, вступиться. Так что не бойтесь меня, вас не обижу. Ох, и соскучился я по возможности проявить доблесть богатырскую, пока врата южные охранял! Засиделся, понимаешь. Ведь я не Емельян, мне на одном месте сидеть – самое что ни на есть наказание. Посмотрите, ноги меня сами несут навстречу опасности. Поспешим, и боги помогут нам преодолеть трудности на пути нашем.

Какие такие трудности? – хотелось закричать Немиле. Она же все трудности нынче преодолела, огонь преодолела, царевича нашла, осталось всего ничего, водицы набрать. Неужто и это дело сопряжено с опасностями?

Неужто ей даже водицы спокойно набрать не дадут без того, чтобы не подвергнуть очередному испытанию! Но, по крайней мере, сейчас она не одна, при ней Иванушка есть, и…

– Иванушка, спроси, как его зовут, – шепнула Немила на ушко суженому.

– Как зовут тебя, проводник? – обратился царевич к богатырю, а перед этим сбросил руку Немилы, коим поступком оставил её в полнейшей растерянности. Ужель она уже успела, помимо воли своей, сделать что-то не то?

– Добрыня, – хмыкнул богатырь и низко поклонился. – А ты, значит, Иван-царевич. Служил я когда-то Щековскому царю, во времена незапамятные, однако, это не значит, что я не уважаю тебя и твой род, что ведётся от Лыбеди и Кия. Я всегда помнил, что изначально все друг другу были братьями да сёстрами, а остальное всё напускное да временное. Готов я служить тебе, Иван, верой да правдой, и тебе, Немила, что невестой его зовётся.

Закончив свою речь, Добрыня ещё раз поклонился, обоим поочерёдно, чем вызвал к себе мгновенное расположение, и махнул рукой вправо:

– Идём на запад вдоль крепостной стены, пока не упрёмся в Алатырь-гору.

– В Алатырь-гору? – переспросил царевич, закусив уголок губы. – Я видел гору, однажды. Что там, на горе?

– На вершине горы струится жар и кипит расплавленный камень-алатырь, – ответил богатырь, и от его слов Немилу саму бросило в жар, но потом отпустило, а Добрыня успокоительно добавил: – Нам туда не нужно, ибо источник живой воды расположен на полпути к вершине, на прекрасном зелёном склоне, под большим вековым дубом, листья которого – чистый изумруд.

И двинулись они к горе, держась стены по левую сторону, по правую оставляя подлесок и спокойную прозрачную речку. Ни еды, ни питья Добрыне и Ивану не требовалось, да и не было в округе никаких признаков еды – ни яблочка, ни ягодки, да и мелких сошек, которых можно было прибить и зажарить, поначалу тоже не встречалось. (И на чём ты собралась их жарить? – мысленно посмеялась Немила). Ей, впрочем, еда тоже пока что не требовалась – после сытного стола в царском тереме. Лишь попить она желала, хоть один глоточек…

А вода с края обрыва виделась такой изумительно прозрачной, что в ней можно было разглядеть каменистое дно.

Не только камни покоились на том дне, но и предметы блестящие, в коих Немила при внимальном рассмотрении разглядела мечи, шлемы и доспехи. Тут ей и пить сразу расхотелось.

Скоро перед глазами путников выросла гора. Немила, увидев ту во второй раз, мнения своего о горе не изменила: не нравилась та ей, и всё тут.

К тому же, в прошлый раз она глядела на гору издалека и с возвышенности, а снизу и вблизи та производила куда более внушительное и отталкивающее впечатление.

Она поделилась мыслями с Иванушкой, но тот к пущему разочарованию совсем не поддержал её.

– Ты не ведаешь, что говоришь, глупая моя крестьяночка! – рассмеялся царевич, и глаза его масляно блестели, как у одурманенного. – Посмотри, сколько всяких тварей карабкаются по склонам горы Алатыревой! Наверняка, они знают нечто, чего не знаем мы! Нет уж, Добрыня, ты как хочешь, а я обязательно доберусь до вершины! Чуете, хоть дорога наша и пошла под уклон, а каждый шаг даётся легче предыдущего!

Добрыня промолчал, Немила же не могла согласиться с тем, что она-де глупая, потому как считала, что это не она, а Иван мелет какие-то вопиющие глупости.

– Иванушка, сбавь шаг, – ласково попросила она. – Тебе, может, и легко идти, но я тебя слабее, и не поспеваю.

Иван нехотя замедлил шаг. На его лице и на лице богатыря было написано умиротворение, и только лишь Немила чувствовала себя так, будто попала на незнакомый праздник, где все были слишком заняты весельем и не замечали новую гостью.

Единственная вещь, которой она порадовалась – это трава, которая спускалась по склонам Алатырь-горы, переливаясь всеми оттенками малахитового камня, от чёрного до голубовато-зелёного, и на ощупь была такой же гладкой, тёплой, точно нагретые о женскую шею нитки бус.

Если приглядеться, то вся гора походила на шею – на безголовую, обрубленную острым топориком. Впечатление усиливали красные потёки на коричневых краях «раны», и это зрелище пугало Немилу более всего, что ей доселе приходилось видеть.

К счастью, до вершины горы было ещё очень далеко, а дорога пока что шла пологая, и можно было смотреть прямо перед собой, любоваться малахитовой зеленцой, где иногда встречались прожилки коричневого, чёрного, голубого, серого, жёлтого и других цветов. То были животные, которые шли с нашей троицей ещё с самого Денница-града: медведи, волки, лисы, змеи, ящерицы, и куры, и козы, и даже коровы. Все они карабкались по склонам горы, не мешая друг другу и не замечая. Скоро Немила начала оглядываться назад, дабы взором оценить пейзажи, что остались под ними.

И увидела она, слева – крепостные стены, ровно там, где должны быть, а справа и прямо – равнину, покрытую редколесьем и кустарником.

За равниной же, за равниной…

Краснела, оранжевела и желтела широкая полоса, и конца-края было почти не различить у той полосы, а облака вдали редели и расступались, и там, вдали, зачиналась бескрайняя синева. Она шла прямо и вверх, и терялась в вышине, приобретая насыщенный тёмный оттенок. От такого голова кружилась похуже, чем от взгляда на вершину горы.

Немила посмотрела себе под ноги, развернулась и принялась догонять спутников, не замечая, с какой невероятной лёгкостью от её каблуков уворачивается мелкое зверьё. Честное слово, она не причинила вред ни одному из них, а если бы и хотела, то у неё ничего бы не вышло.

Догнала она спутников, а те, казалось, и не заметили её отсутствия, и висело между ними, как и прежде, единомышленное молчание, которое Немила решила нарушить.

– Добрынюшка, – позвала она. – Поведай, прошу тебя, откуда и куда всё это зверьё так торопится?

– А чего рассказывать? Зверьё это, да не совсем зверьё, все они когда-то были людьми, да слишком задержались в тридесятом. Теперь вот, спешат использовать последний шанс, пока совсем не стали тварями бессловесными.

Царевич издал ликующий клич.

– Ты чего, Иванушка? – хихикнула Немила.

– Ничего, Немилушка! Дай ручку белую, будем рядом держаться, – ответил царевич веселым голосом, сам взял Немилу за руку, и пошли они дальше рядышком. А Немила так обрадовалась, что больше ни о чём не спрашивала и по сторонам почти не глядела. Однако ж, ноги её как прежде не хотели идти вперёд, не хотели взбираться на гору, они слабели, и только вера в лучший исход оставалась с ней, давая сил на каждый шажочек и ощущаясь теплом в ладошке.

Добрыня, будучи предводителем их маленькой компании, старался держаться чуть поодаль и впереди,вплоть до тех пор, пока от широкой тропы, что продолжала вести круто вверх, не отделилась боковая узкая, почти не хоженая и заросшая тропка.

Он остановился прямо на развилке, указал на тропку:

– Нам сюда, недолго топать осталось до источника, – и посторонился, чтобы пропустить Немилу и Ивана перед собой.

Тропка уходила влево, опоясывая склон, а поверх неё нависали скалы весьма угрожающего вида.

Несмотря на это, тропка внушала Немиле несоизмеримо большее доверие нежели та, что шла прямо и вверх.

Продолжая держаться за царевича, она начала заворачивать, как вдруг почувствовала резкий рывок в руке и пустоту.

– Иванушка? – она обернулась, подалась к возлюбленному другу, но тот отшатнулся от неё, как от чужой, и взбежал на несколько шагов выше.

– Куда же ты? Нам не туда, а сюда…

– Иди одна, Немила! – непривычно твёрдым голосом ответил царевич. – Я только… гляну на вершину и вернусь.

Добрыня был силен, но далеко не так резв, как мелкий и проворный Иван. Он дёрнулся к царевичу, но тот с проворностью кролика перескочил с камня на камень, и ещё раз с камня на камень, забираясь выше и выше.

Немила было двинулась вслед за Иваном и Добрыней, но последний, и сам вылитый валун, медленно обернулся и снова показал на тропку.

– Иди, Немила. Мы тебе там всё равно не сможем помочь. Я догоню его, а ты… – он смерил взглядом фигурку у себя под ногами и тяжело выдохнул. – А ты справишься сама. Но об одном прошу – когда будешь с ними разговаривать, не дерзи, отвечай на вопросы честно и главное, будь почтительна.

– С кем – с ними? – переспросила Немила?

– Со стражами, конечно, – нетерпеливо, даже раздражённо ответил Добрыня. – Разве ты ещё не поняла, что всё стоящее всегда кем-нибудь да охраняется? Али думала, что это так просто – водички набрала и пошла себе дальше? Ну, наставления тобой получены, а теперь бывай, девица, побегу я твоего царевича ловить.

В кольчуге, серых штанах и шлеме Добрыня перемещался по склону точно камень, что по каким-то причинам катится не под гору, а в неё, нарушая законы божьи.

Иван был уже далеко, но у богатыря были все шансы его догнать.

Немила глядела на погоню и не собиралась сдвигаться с места, пока не увидит поимку, но беглец и его преследователь становились всё меньше, меньше, а гора, казалось, вырастала всё выше и выше, и от этого зрелища ей снова начало дурнеть. Немила отвела взгляд в сторону, сделала несколько шагов по тропке, собралась было развернуться…

Нет! – решила она. Раз Марья вверила их двоих Добрыне, значит, тот не подведёт, и лучше думать о том, как добыть воды, ведь с Иваном здесь вряд ли случится что-то настолько же ужасное, что уже произошло там, в мире Батюшки-Солнца, а вот ежели она не добудет воду…

Тогда будет по-настоящему худо.

И пошла Немила по дорожке кривой, почти не хоженой, да постепенно почти совсем успокоилась в тени каменного козырька, что нависал над головушкой и прятал от взора неприятную плоскую вершину горы.

А внизу что? Внизу тишь да гладь расстилалась, приятная глазам, единственно, что вид омрачало – тонкая тесьма ярко-оранжевого цвета, что полукругом очерчивала зелёно-коричневую с редкими прогалинами чёрного земную твердь, и за которой словно подвисшее в воздухе стелилось шёлковое полотно иссиня-фиолетового оттенка, плавно переходящего в голубой.

Удивительно, но на таком большом пространстве больше не видать было ни единого поселения, лишь островки чернодревовые разнообразили монотонный пейзаж. И пока Немила огибала гору, картинка не поменялась ни на сколько-нибудь.

Здесь не было ни животных, ни насекомых, ни тем более людей – все и вся остались там, на основной тропе, продолжали свой бессмысленный подъём.

Однако, сколько дорожке ни виться, конец всегда бывает близок. Вывела Немилу её тропиночка к чуду из чудес, к широченному дубу, который был поход на настоящие деревья, а не на обугленные кочерыжки.

Выбралась она, значит, из травы высокой, глядит, а по правую сторону от неё стоит, попирая собою склон, толстенное дерево, всех деревьев в мире толще, и, как подумалось ей – старше.

Да ежели б дюжина Добрынь стала спиной к спине, по кругу, то дуб тот всё равно ширше бы оказался.

А листья! Не серебро, но чистейший изумруд! А жёлуди! – сколько их тут лежит на земле, сами золотые, шляпки бронзовые!

И это не самое прекрасное! А самое прекрасное то, что здесь находилась Немилина главная цель! Вот она, между корней течёт, тонкой хрустальной лентой извивается, через обрыв переливается и скрывается внизу, в траве изумрудной.

Но посмотрела Немила, куда уходит ручеёк, и простонала: какая же она несообразительная, это ведь та самая речка, что во время пути вдоль крепостной стены практически постоянно по левую сторону шла, и только у подножия горы ушла в сторону. И Марья говорила, что мёртвая вода через всё царство течёт, а она только сейчас об этом припомнила.

Но где тогда второй источник, с живой водой?

Начала Немила обходить дуб, дабы найти второй источник, да пришлось ей на полпути вернуться, ибо очень уж близко дуб к скале подходил, стволом и нижними ветвями буквально врастая в каменистую осыпь.

Стражей, о которых предупреждал Добрыня, нигде не было видать, так что она недолго думая задрала юбку, сняла с пояса один из сосудов, откупорила его и присела, подогнув под себя колени.

– Обожди!

Крик раздался в правом ухе. Звенящий, женственный, порождающий гулкое эхо, он показался Немиле невероятно знакомым, отчего она смогла удержать себя в руках и не испугаться.

Она не торопилась вставать с колен, но со своим занятием на всякий случай повременила, продолжая, впрочем, держать сосуд у воды.

– Ты вольна набрать сколь угодно воды из мёртвого источника, но не трогай её без надобности, – поведал голос, и Немила поняла на этот раз, что доносился он из самой глубины богатой дубовой кроны.

Наверное, она – та женщина, что сидела в ветвях, – и была стражницей источника. И судя по сему, стражница была настроена вполне приязненно, что не могло не радовать.

– Спасибо, незнакомка! – крикнула Немилушка и с осторожностью набрала воды. Первый сосуд был теперь полон.

– Я принимаю твою благодарность, хоть она и преждевременна, – ответила невидимка, и в её голосе обозначились нотки вредности. – А теперь подойди, не бойся. Мы хотим познакомиться и посмотреть на тебя поближе.

Немила убоялась и одновременно заробела, но поступила как велено.

Она подошла к дубу настолько близко, чтобы увидеть ровно над собой самые мелкие веточки кроны, но не ближе.

– Хей, кто там со мной разговаривает? Кто ты, сторожащая источник живой воды?

Тотчас же, как был задан вопрос, крона дерева затряслась, зазвенела листочками, листочки вместе с ветвями разошлись в разные стороны, и к подножию дуба спикировала птица, красивущая, с перьями разноцветными переливчатыми – от ярко-красного до насыщенного глубокого зелёного, а на голове у той птицы была корона с тремя округлыми зубьями. Вся птица сияла, как царская брошь, и даже груди, вполне человеческие на вид груди, оканчивались красными как рубины сосками.

– Гагана меня зовут, – мелодично пропела птичка, широко раскрывая маленький золотистый клювик. – И ты назови себя, красавица, ибо говариваю я лишь с теми, чьё имя мне знакомо.

– Немила, – на всякий случай отбила поклон. Гагана тоже склонила птичью голову, отчего корона едва заметно колыхнулась.

– Рада приветствовать тебя, Немила, – доброжелательно произнесла Гагана и повела лапкой, царапнув камень под собой. – Какими судьбами занесло тебя в наше царство-государство, столь далёкое от твоих родных мест?

– Я за суженым явилась.

– И где же твой суженый? – птица поводила головой в разные стороны и подёрнула крыльями, сей жест напомнил Немиле пожимание плечами.

– Он тут, недалеко, решил немного уйти вперёд, – ответила Немила, стараясь не выдать своего беспокойства за Иванушку.

Гагана почесала клювом брюхо. При ближайшем рассмотрении её птичий взгляд был столь же пронизывающим и безэмоциональным, как у соколицы или орлицы.

– Привираешь ты, но пускай будет так. Я хочу испросить у тебя совета. Слышишь, как в ветвях кто-то плачет?

Немила прислушалась. И правда, если превратиться в слух, то можно уловить многоголосое подвывание. Но что же это значило?

– То дети мои надрываются голодным криком, – упавшим голосом сообщила Гагана. – Посмотри на мои стёртые в кровь соски! Птенцов восемь, а я не могу выкормить их одна! Скажи, что мне делать, как облегчить их страдания, пока они не вырастут и не научатся переносить долгое отсутствие еды?

Блеснули железные когти, золотой клюв хищно раскрылся, казалось, она готова напасть, но Гагана не сдвинулась с места.

– Слышишь, как они возбуждённо визжат? Это ты, твоё появление на них так подействовало. Накорми их, пока моя голова не разорвалась от этого мерзкого звука, и тогда я отступлю с твоего пути, и направлю тебя к источнику живой воды!

«Чем же я их буду кормить?» – захотела спросить Немила, но птица уже подпрыгнула и скрылась среди листвы, чтобы спуститься снова, но уже не одной.

В когтях Гагана держала двоих голеньких розовеньких птенцов с непропорционально большими головами и крошечными крылышками, каждое в мизинчек шириной. Кроме едва державшейся на шее головы и лысых крылышек у птенцов был клюв – точь-в-точь мамашин, и точно такие как у мамаши когти, на вид – чистое железо.

Когда мамаша выпустила птенцов на камень и снова взмыла к верхушке дерева, птенцы принялись противно завывать на одной ноте. Гагана обернулась за четыре раза, и на четвёртый раз завывание превратилось в один истошный крик, от которого было никуда не скрыться. Немила искренне пожалела Гагану, печальной статуей замеревшую в окружении детей, однако, жалостью сыт не будешь.

И принялась Немила шарить по земле в поисках пищи. Глупо, но что же ей ещё оставалось?

Золотые жёлуди? Нет, их и есть невозможно. Может, вернуться на большую тропу и выловить пару мышей из тех, что карабкаются по склону? Ей, конечно, будет нелегко, но можно снять с себя юбку и попробовать использовать ту как капкан.

Немила обрадовалась своей идее, метнулась к зарослям, но была остановлена раздражённым окликом:

– Ты что, с дуба рухнула? Плоть тех, кто живёт в тридесятом, совершенно не питательна, она не подходит детям. Вернись и найди другой выход.

Немила вернулась к подножию дерева, упала на колени и начала стягивать с себя одежду, с отчаянием приговаривая:

– Ешьте меня, ешьте, птенчики! Мне не выбраться из тридесятого, и друга своего возлюбленного не спасти, так начните же с моих глазок, и тогда не придётся мне увидеть разочарования на его лице! Нагая, Немила подползла к птицам и растянулась подле них. Земля была тёплая.

Глаза её были закрыты, она лежала на спине и почти не дышала. Сейчас они облепят её, начнут щипать во все места, и дайте боги унести отсюда хоть часть себя, да донести до дому, до излечивающих мазей и приблуд Яги.

А что, если они очень-приочень голодны? Тогда вовек ей не донести себя до дому, и Иванушка помощи не дождётся, получается.

Она думала, что птенцы ринутся на неё всем скопом, вонзятся в плоть так, как умеют только младенцы – жадно и не рассчитывая сокрытых в теле силёнок; они и облепили её, вот только вонзаться не спешили.

– Я передумала, только не глаза! – вскрикнула она, а восемь пар лапок уже вовсю царапали её живот и руки, пробираясь всё выше к грудям…

Груди! Конечно, как же она не догадалась! Целью голодных птенцов были её наполненные детским молоком груди, предназначенные для того, чтобы кормить Радость с Грусть.

Немила распахнула веки, а первые два птенца, самые шустрые и наглые, широко раскрыли клювики. Узкие, ярко-красные птичьи горлышки показались ей крайне неприятными на вид, но тот вид был ничто по сравнению с терзаниями, кои ждали её дальше.

Птичьи клювы, как известно, не предназначены для того, чтобы сосать. Они предназначены щипать, и клевать, и рвать, а для сосания не годятся совсем.

Клювы сомкнулись. Младенцы, то есть птенцы, сосали грудь беззвучно, но с жадным остервенением, припав груди и обнимая её недоразвитыми зачатками крыльев.

Потом их оттеснили другие, тех – ещё одни, и последние, самые слабые физически, но самые терпеливые из всех.

Эти последние никак не могли насытиться. Им было непросто, поскольку последние капли молока засели слишком глубоко, и чтобы добраться до них, приходилось быть более жестокими, нежели их братья и сёстры.

Немила лишилась чувств ещё до того, как грудь её превратилось в кровавое месиво, а очнулась от того, что кто-то обдувал её тёплым воздухом, и по телу разливалась нега.

Воздух вырывался из клюва удивительной птицы Гаганы. Он не залечивал раны, но боль от него утихала.

Птенцов было не видно и не слышно.

– Они сыты и довольны. Довольна и я, а ты можешь залечить раны водицей, – томно проронила Гагана, отскочила обратно на камень и чиркнула по нему когтистой лапой. Затем она широко раскинула крылья и взмыла в гнездо, сокрытое от посторонних глаз. На том её роль в этой истории закончилась.

А камень, бывший ещё недавно целым куском глыбы, в данный       момент представлял из себя две половинки, между которыми струилась вода.

Поднялась Немила на ноги, торопливо привела себя в порядок, подкатав рубаху и закрепив её на поясе таким образом, чтобы не мешалась идти, особливо взбираться в гору. Об опрятности она не шибко заботилась на этот раз, а боле переживала, как бы Иванушку догнать да новостью замечательной огорошить.

В самом лучшем настрое преклонила она колени перед камнем расколотым, а там водица – не водица, нечто искристо-жёлтое, чистый солнечный луч, бьющий прямо из земли.

О, чудо из чудес!

Изготовилась Немила со вторым сосудом, да не успела припасть к роднику лучистому как из ниоткуда! али из-под камня, али со дня родника, выскочила голова огромной змеи, что размерами не уступала клинку лопаты, и имела форму тупую овальную. Раскрыла змея пасть бездонную, и как зашипела! а зубы у той в два ряда! и язык чёрный, похожий на плётку для погона лошадей!

Пригвоздил Немилу к месту взгляд оранжевых глаз со злыми зрачками-полосочками, и ни звука проронить, ни пошевелиться она не смогла. Самый сильный страх захлестнул её, когда она поняла, что змея её целиком и заживо скушать может, да ещё не подавится. Грозный приценивающийся взгляд стал для неё хуже огня жалящего, хуже когтей и клювов, хуже холодных ручищ богинки. Похожим взглядом смотрел на неё Иван, будучи одержимым злой душой.

Только в этом взгляде было гораздо меньше человеческого.

Змея высунулась из родника настолько, что ростом сравнялась с Немилой, а та так и ничего не смогла сделать, только продолжала стоять на одном месте, и таращиться, и ожидать неминуемого нападения.

– Ш-ш-ш, – прошипела змея в очередной раз и её голова покачнулась на могучей шее, отчего сердце Немилы пропустило удар, и руки-ноги занемели, а в пальцах сосредоточилось болезненное пульсирующее покалывание.

– Ну-с, здравствуй, Немила. Вот ты и до меня добралась. Давно я сижу тут под камнем, тебя уже заждалась, – прошипела змея.

– Здравствуй… – заикнулась Немила и, спохватившись, уважительно преклонила голову. – Как тебя величать-то, большая змея?

Та угрожающе резко подалась к Немиле и прошептала прямо в ухо:

– Я Гарафена. И я тебя собираюсь съесть.

Пасть снова широко раскрылась, розовое горло с чёрной дыркой посередине – поистине бездонной – с шумом втянуло воздух, отчего розовые складки на миг соприкоснулись и снова разошлись в стороны.

И тут вдруг произошло то, чего Немила от себя никак не ожидала: она отвела руку назад и с размаху влепила змее оплеуху. Бесполезный до крайности поступок, ведь кожа у змеи была что глыба. Змеиная голова даже не покачнулась, но Немила использовала замешательство врага, чтобы отбежать в сторону и приготовиться улепётывать со всех ног, пускай даже придётся лететь вниз по косогору. Всё же лучше ободрать плоть о скалы, чем быть заживо съеденным! – так она про себя решила, вспоминая сулящие смерть и наводящие ужас зрачки.

Но просчёт Немилы был столь жевелик, сколь тело змеи, махом выросшее из ручья на целых две, а то и три сажени.

– Я всё равно тебя поймаю, заглочу разом, сломаю все твои косточки и буду медленно переваривать плоть, пока ты будешь молить меня о пощаде, – прошипела змея.

Немила оказалась бы в животе змеи сей же миг, стоило змее договорить свои слова, полностью лишённые хвастовства, кабы дубовая крона не затряслась и из неё не начали вылетать сытые крепкие птенчики, которые успели за столь недолгий срок сменить ребяческий пушок на молодые пёрышки.

Змея отвлеклась, однако, тщетна была Немилина надежда. Не ради неё птенчики покинули родное гнездо, а ради самого полёта. Покружили они в воздухе, да разлетелись кто куда – кто вверх, кто вниз по склону, кто в лес, кто в сторону града.

– Раздевайся, не люблю жевать одёжу, – нахально прошипела змея.

Голова покачнулась, змеиное тело нарочито медленно начало загибаться дугой, пока зубастые челюсти раздавались в противоположные стороны.

– Гагана! Спаси! – закричала Немила. Но не Гагана то была, кто вытащил Немилу из пасти змеиной, а вихрь, что налетел на край обрыва, окутал Немилу с хваткой удушающей перины, уронил на колени и головой прижал к земле, да так и держал в течение нескольких долгих мгновений.

«Что за шутки, вихрь?!» – чуть было не прокричала она, не поняв ещё, какое благо с ней приключилось.

– Ах, наконец-то, сообразила поклониться! – прошипела змея.

И тут на глазах Немилы Гарафена попятилась обратно к камню, пока большая часть длиннющего тела не скрылась обратно под водой.

– Ты, верно, хочешь живой воды набрать? – сласково спросила змеюка из ручья. – Ну, подходи не бойся, я есть тебя не стану.

Немила обернулась на небо, а затем скрепя сердце подошла к ручью. Походка её была мягкая, пружинящая, а виной тому ослабшие вконец колени. Немила не могла отделаться от образа в голове, как она наклоняется к воде, а Гарафена выскакивает и смыкает зубы на её бедной (бедовой) головушке.

– А ты точно меня не слопаешь?

– Поторапливайся, бедовая головушка, пока я не передумала, – шепнула змея и закрыла глаза.

Немиле в каждом слове, каждом жесте змеином виделся подвох. «Счас как цапнет, и водицей живой сверху запьёт!» – подумала она, а у самой всё тело колотило от холодной дрожи. Зачем она Добрыню вообще слушала? Зачем попёрлась в одиночку, позволив мужлану обвести себя вокруг пальца?

Однако, чутьё в кои то веки не молчало, а подсказывало, шепча из глубины души, что одинокое странствие к источнику – необходимая часть её бремени.

– Ладно, давай уговоримся, – медленно проговорила змея, покачиваясь на ровной поверхности ручья. – Я задам тебе один вопрос, и ежели ты ответишь на него честно, то я позволю тебе набрать живой воды для твоего суженого и не буду чинить препятствий.

– А ежели я совру, намеренно или ненарочно? – осторожно спросила Немила, от волнения поигрывая обеими косами. – Тогда ты съешь меня?

Пасть змеи беззвучно щёлкнула. Она чуть приподнялась из воды и кивнула.

– Вопрос мой таков будет. Кого ты больше любишь, суженого, которого Иванушкой нежно величаешь, али детей ваших? Ежели б выбирать пришлось, кого бы ты рядом с собой оставила? беспокойного возлюбленного, али простых и понятных Радость и Грусть, которым больше всего в жизни нужна мать? Не спеши с ответом, но и не задерживайся.

– Ивана! – выкрикнула Немила. – Это лёгкий вопрос, матушка Гарафена, я бы выбрала Ивана, потому что люблю его, а до Радости и Грусти… сама понимаешь! Да разве им место в царском тереме? Разве им место рядом с нами, на виду у всего честного люда?

Змея сама настаивала на полной честности, верно ведь? Пусть Немила и по-своему любила детей, но сейчас окончательно поняла, благодаря проницательной змее, что не может позволить им жить при царском дворе. Сослать бы их с глаз долой, чтобы двух зайцев сразу убить: и подозрения во внебрачной связи с себя снять – такое поведение не шибко порицается в деревнях, где все свои, но в городе, особенно среди знати, царят несколько иные порядки, с которыми придётся считаться.

Второй заяц – защитить самих Радость и Грусть, ведь если кто ненароком узнает про их секрет, то их точно отвезут в лес и там бросят на растерзание волкам.

Ох, неприятный разговор предстоит с царевичем по возвращении домой. Но он поймёт, поддержит её – в этом она не сомневалась.

Гарафена больше не сказала Немиле ни слова, да и на то, чтобы слопать её на обед, не покусилась. Скрылась змея под поверхностью ручья, и ни единой ряби поверх неё не пробежало.

Неторопливо, рассчитывая каждое движение, Немила подошла к ручью, с благоговением набрала жидкости в сосуд, затем умылась прямо из ручья, отошла в сторону, приладила к поясу сосуды и привела свой облик в порядок.

А камень снова стал целёхонький, новенький. И проверила Немила ещё разок драгоценные сосуды, и после двинулась она по тропинке в обратную сторону. В сторону широкого тракта, чтобы заново отыскать суженого-ряженого, который уж очень полюбил теряться.

Как вы уже поняли, дорогие читатели, от Немилы убежать не так-то просто. Она из-под земли достанет, в воздухе нагонит, и с горы высокой снимет, тем паче что после встречи с дающей молоко чудесной птицей Гаганой и мудрой всевидящей змеёй Гарафеной она вприпрыжку бежала там, где другие – люди, звери – медленно взбирались, оступались и падали.

Глава 20

Топая рядом со своим Иванушкой, Немила не могла надышаться счастьем: её рука в его руке, на поясе висят два вместилища, доверху наполненные исцеляющей влагой, и дорога наконец-то пошла на спуск. Ну, не красота ли?

Внизу расстилался сад, такой прекрасный, что словами не описать, и от его вида хотелось петь.

А Иванушка и пел, точнее, так, что-то мурлыкал себе пол нос, и глаза его, непривычно оживлённые, горели ярким пламенем.

– Это я радуюсь тому, как у нас всё складывается, – пояснял он, чуть ли не хохоча, вертел головой из стороны в сторону, а иногда срывался с места и прыгал по камням, как тот козлик.

Притом песенки он напевал самые что ни на есть душевные, знакомые каждому с детства: о весенней пахоте в поле, о красном солнышке и о луговых травах, из которых потом плетут венки, о жатве и о зимних посиделках у печи.

Приятный был у Ивана голос, да и пел он так проникновенно, что Немиле желалось ускорить шаг, лишь бы только поскорее добраться до дому.

Она тоже подпевала, потому что из всех возможных талантов к музыке у неё были хоть какие-то способности. Подпевал Добрыня, сквозь бороду, тихонько, но вместе с его низким голосом песни выходили ещё чудеснее.

Чуть ранее Немила встретила своих спутников недалеко от вершины горы. Толпа в тех местах была такая плотная, что она с величайшим трудом добралась до них, и то если б не заметная фигура Добрыни, то пришлось бы незнамо сколько плутать да шею тянуть. Выяснилось там же, когда они встретились, что Иванушка и Добрыня уже успели на самом верху горы побывать и в жерло заглянуть, причём впечатления от этого остались у них разные: пока Иван был крайне доволен и упоенно рассказывал, какие смелые люди и звери прыгают в пекло, то Добрыня всем видом давал понять, что такие разговоры не по нём.

А поскольку Немила была с Добрыней более чем согласна, то очень скоро Иван махнул на них и перешёл на песни.

В тех пор как они начали спускаться по северному склону горы, рядом не проходило, не пробегало и не проползало ни единое живое существо. Они были совершенно одни, и если поначалу Немила радовалась, то постепенно это начало, нет, не угнетать, а скорее вызывать в ней здоровое любопытство, которое особенно усилилось вместе с тем, как её нос начал улавливать восхитительный аромат.

Она немного попринюхивалась, прильнула к уху царевича и шёпотом спросила:

– Чувствуешь? Будто яблоневый садик рядом.

– Тебе, верно, чудится, – пожал тот плечами.

На смену каменистой дороге пришла обычная, пыльная и утоптанная. Иванушка шёл всё медленнее, тогда как Немилу несло быстрее и быстрее по склону. Им становилось всё труднее держаться друг друга.

Во второй раз Немила помянула вслух яблоневый запах, когда до ближайших деревьев оставалось спуститься меньше чем полверсты, но Иван снова лишь покачал головой. В третий раз она возмутилась:

– Но как же можешь ты не чувствовать, когда всё вокруг пропахло яблоневым ароматом?

А Иван снова, поводя носом, руками развёл в разные стороны.

И обратилась она к Добрыне, а Добрыня сказал без обиняков:

– Чуешь ты верно, путь наш ляжет через сад с молодильными яблоками. Токмо вот какое дело: из всех нас лишь ты способна осязать запах яблочек молодильных, для нас же они, как и всё тут, не пахнут ничем.

– Предупредить тебя хочу, Немилушка-краса, – чуть погодя добавил он же, – коль скоро мы уж до сада дойдём. Запомни: что бы ни случилось, как бы велик ни был соблазн, не поддавайся ему и не рви яблок с деревьев. Не рви, не собирай с земли, и ни в коем случае не ешь.

Суровым был взгляд из-под насупленных бровей, да Немилу почему-то не шибко-то пронял.

– А иначе что будет, Добрынюшка? – спросила Немила и широченно улыбнулась, но не стоило ей так легкомысленно улыбаться, поскольку насупился богатырь пуще прежнего, да процедил сквозь усы:

– Иначе не пройти тебе мимо стража Калинового моста, и моя с ним дружба ничем тут не поможет. Ведёт он службу самую честную, и никого нет в мире справедливее, чем он! – повысив голос, закончил он.

– Кто же он? – с любопытством спросила Немила.

– То в своё время узнаешь, и никак не раньше. Иван-царевич, а ты уж не обесссудь, но приглядеть надо за девицей, дабы глупостей не натворила.

Она пожала плечами и уступила спор без боя. Да что же эти яблочки, заразы, так невыносимо благоухают?

К границам сада Немила подошла, как в дурмане. Невидящим взором она глядела на спину Добрыне и почти не ощущала присутствия царевича рядом с собой.

Отпустила Немилушка длань тонкую, холодную, сама того не осознавая. Царевич тоже отвлёкся, а пока кругом смотрел, даже пение перестало доноситься из прекрасного рта. Скажу вам по секрету, и Добрыня, и Иван видели сад иначе, не так, как Немила. На них он скорее угрюмое, давящее действие производил, тогда как она впервые с того момента, как ушла из дома в холодную зимнюю ночь, по-настоящему наслаждалась полнотой своих чувств, отмечая и жёлтые лучи, пробивающиеся сквозь полупрозрачную юную листву, и едва слышимое щебетание, и блеск красных яблоневых бочков, что усыпали каждое из деревьев сверху донизу. Она почти слышала, как деревья тяжело вздыхали, треща ветвями, и переговаривались, жалуясь на свою общую судьбу:

«Хоть бы кто-нибудь съел пару-тройку яблочек, и то полегче бы стало».

Ох, она бы с радостью съела и пару, и тройку, и целую корзину, тем паче что у неё во рту уж неизвестно сколько времени не было и маковой росинки. (О совместной трапезе с Марьей Моревной в этот самый момент она благополучно позабыла).

Как только пришла Немиле в голову эта мысль: утолить проснувшийся голод хоть одним яблочком, втайне ото всех, она больше не могла думать ни о чём другом.

Ивану тоже было непросто. Сад давил на него, хитрил, нашёптывал:

«Ты здесь лишний, тебя не должно быть, уйди и не мешай этой девице. Она всё равно добудет яблочко, с тобой или без тебя, а там уже её забота: либо она сможет пронести яблочко в свой мир по Калиновому мосту ненадкусанным, либо останется здесь с тобой без права на возвращение. Разве ты хочешь вернуться в мир вместе с ней, и быть потом ей по жизни обязанным? Уж лучше оставайтесь вдвоём здесь. Посмотри, Денница-град не такое уж плохое место. А ещё в нём легко затеряться, если вдруг она тебе надоест… Постой, неужели ты настолько глуп, что веришь, будто бы она хочет спасти тебя не из корыстных побуждений? Я знаю, что ты должен сделать. Дай ей это яблоко, или вон то, подальше, а затем отступи и наблюдай что будет».

Иван старался не слушать голос, тогда тот подступился с другой стороны:

«Послушай, ежели она съест одно яблочко, то вреда не будет, омолодится чуток, годков на пяток, так тебе же лучше! Будет совсем молоденькая невеста, и вся порченность её уйдёт, станет как девица опять. Только представь, как вы заживёте! Ум-то и память её прежними останутся, а тело юное еще какое-то время тебя порадует. Да тебе же даже делать ничего не нужно, просто смотри в другую сторону и не мешайся ей, вон, смотри, она уже сама руки тянет к плодам сахарным…»

Иван упорно продолжал идти вперёд, неотрывно следя за нетвёрдо шагающей в отдалении Немилой. Не так уж она ему и нравилась, можно сказать, совсем не нравилась, единственно, что его волновало, так это дети, которых ему подарила эта женщина.

Если б не дети, то ему было бы гораздо проще шагать в будущее, без этого щемящего чувства вины! Но сейчас, когда он уже и так заврался вконец и запутался в собственной лжи, сейчас что делать?

И не откроешь правды, и исчезнуть без объяснений совесть не позволит! Ох, как же он устал, как сильно ему хотелось простого покоя!

– Ой! Что это? – вскрикнула Немила.

Царевич, Немила и Иван разом затормозили. Виной тому был бело-жёлтый сгусток искр. Он вспыхнул над тропой и пополз по направлению к троице.

– Не бойтесь, но не двигайтесь, – выпалил Добрыня, а сам по шажочку стал отступать назад. Сгусток искр то вытягивался в линию, то собирался в плотный комок, то рассыпался паутиной, соединяя ветви соседних деревьев. Все трое напряжённо следили за происходящим, и ещё некоторое время после того, как золотистая вуаль распалась на отдельные искры, которые затем растаяли в воздухе, они продолжали опасливо озираться по сторонам.

– Кто это был, али что это было? – спросил царевич, разволновавшийся, покрасневший щеками. В порыве чувств он прижал к себе Немилу так крепко, что её одурманенный умишко перестал думать о яблоках.

– То была Жар-птица, и к нашему вящему везению она пролетела мимо, – ответил богатырь и поправил ножны. – Идти осталось недолго, так что не будем терять времени. Прошу вас, выйдите вперёд, я же буду в этот раз замыкающим.

Немила чуть не затопала ногами от обиды: как же так, она почти заполучила яблоко, что так удобно валялось на земле прямо у тропинки, когда появилась эта зловредная Жар-птица, что и на птицу-то не похожа!

– Я знаю, что это ты её приманила своими мыслями! – погрозил богатырь толстенным пальцем прямо перед Немилиным лицом. – Буду следить за тобой в оба, Немилушка, так что и не мечтай вгрызться белыми красивыми зубками в плоть, для тебя не предназначенную! А ну, веди её, Иван-царевич, да смотри, крепче держи!

И повел её один под белу рученьку, а второй чуть ли не на пятки наступал, да спину прожигал взглядом пристальным недобрым. А деревьев по обе стороны дороги становилось всё меньше и меньше, и яблоки, соответственно, встречались всё реже. И жадно сглатывалась слюна при их виде, и совсем не думалось Немиле о том, почему все те яблочки как на подбор молоденькие, яркие, нет среди них ни одного гнилого или уродливого.

А если б задумалась, то без колебаний сказала бы – так яблоки ж молодильные! – молодильным соком пропитанные, который для них – что для человека кровь. Не могут яблоки молодильные состариться и сгнить, а когда падают с дерева, то так и лежат в ожидании, когда их кто-нибудь съест, а так как это происходит редко, то приходится Жар-птице подъедать излишки, чтобы всё тридесятое не завалило этими яблоками.

(Эту историю о Жар-птице Немила придумала не в саду, а много позднее, когда сидела в своей светлице царской в Лыбедь-граде и сочиняла истории, которые собиралась рассказывать будущему ребёнку).

Но пока её всё та же навязчивая мысль одолевала, о том, как же заполучить яблоко, пока не стало совсем поздно.

Хотя… чем шире раздвигались деревья, тем ей становилось проще отвлекаться на другие мысли, не связанные с сочными плодами. Она снова принялась обращать внимание на небо, подёрнутое цветными лоскутами, на жёлтую пыльную дорогу под ногами, от которой поднималась молочная пыль и оседала на сапогах.

А чуть поодаль, там, где заканчивалась граница сада, дорога утыкалась в белый берег и широкую прозрачную речку. До неё было рукой подать.

– Вот мы и минули сад, – проговорил Добрыня. Он вновь вышел во главу их скромного отряда, развернулся и обратился к Немиле. – Ты молодец. Не ожидал я, что ты с таким достоинством и лёгкостью пройдёшь испытание. До этого, признаюсь, не до конца я уверовал в любовь между вами. Вот, посмотрите, теперь я каюсь в моих сомнениях!

Схватился богатырь за кольчугу, как за рубаху, на колени повалился, и всё бы хорошо, да сей момент торжественный был прерван серебристым голосочком.

– Полно, полно, каяться! – раздалось переливчатое хихиканье, а за ним явилась и сама обладательница голосочка – вышла из-за дерева, вся при параде, на двух лапах, хвостиком повиливает. Сарафанчик вычищен, платочек новенький на голову повязала, не беленький, как тот, что потерялся, сдутый ветром в Денница-граде, а чёрный, вышитый ярко-красными цветами.

– Что, не ждали? А я пришла! – хитро подмигнула рыжая и пританцовывая подошла к честной компании.

– Зачем пожаловала, плутовка?

– До чего груб ты, Добрыня, а ещё богатырём зовёшься, – пожурила Добрыню лиса, с привычной ей насмешкой на мордочке. – Я на тебя, однако же, не в обиде.

– Ты не ответила, – он требовательно посмотрел на неё сверху вниз и как бы ненароком положил руку на рукоятку меча.

– Не кажется ли тебе, миленький мой, что я полное право имею тут находиться? Боле того, ты сам был свидетелем, как Марья наша Моревна назначила меня в числе сопровождающих. Так что не имеешь ты никакого права гнать меня отседова. Да, я несколько припозднилась, – покаялась она поспешно. – Вы меня простите, встретила я в городе друга старого, а пока с ним болтала – глянь, вас и нет. И пришлось мне броситься вдогонку, да видно разминулись мы, ибо весь сад молодильный я исходила, целых осемь раз вверх и вниз по горе шастала, пока нюх мой не вывел меня сюда, к вам.

Попрепирались ещё Добрыня и Сестрица, но переспорить её ему не удалось. Пошли потихоньку в сторону реки, а Немила и спросила наивно:

– Это и есть река Смородина? А где мост Калиновый? Домой хочется уж, мочи нет!

Рассмеялся Добрыня, а лисица подхватила. И поведал богатырь:

– Это ж не река, а так, речушка безымянная, ручеёк! Мы его вброд перейдём в два счёта! А там, за ручьём уж выведет нас прямая дорожка к Калиновому мосту и к моему друже дорогому!

Увы и ах, не учёл Добрыня, что там, где он перейдёт вброд, там остальным только вплавь добираться. Полез в воду первым Иван, да тут же у берега и выяснилось, что воды ему по шейку, а пловец из него, честно признаться, никакой.

– Я плавать никогда не умел, – буркнул он и безропотно позволил перенести себя на тот берег. Лиса же вместе с Немилой остались на этом берегу дожидаться своей очереди.

– Вообще-то лисы плавать умеют, в отличие от царевичей, – съехидничала Сестрица. – Я бы прямо сейчас поплыла, да тебя не хотелось оставлять на этом берегу в одиночестве. А что же ты, Немилушка, правда плавать не умеешь? По глазам вижу, что умеешь.

– Ах, лиска, к чему ты льстишь? – выдохнула Немила и затеребила завязки на рубахе. Действительно, плавать она умела и очень хорошо, недаром провела детство в поисках русалок, однако не хотелось ей будущего мужа выставлять на посмешище.

Лисица пожала плечами и придвинулась. Всякий раз, когда она открывала рот, из пасти нечеловеческой выглядывали зубы, которые при попадании друг на дружку постоянно клацали.

– Я считаю, что мы должны держаться друг дружки. А Добрыню ты поменьше слушай, а то наговорил дряни обо мне безо всяких на то поводов и ходит себе индюком важным. Сам-то, сам-то кто? Так, баклуши бьёт, как и всё мы, да к Алатырь-камню иногда наведывается, когда совсем уж тошно становится. Откуда я знаю? Да потому что они все наведываются и стоят смотрят подолгу, а решиться никак не могут. Слабаки! Я вот если решила, что ни в жисть не откажусь от себя такой как есть, то и обхожу этот Алатырь десятой дорогой… Только один разочек заглянула, когда вас разыскивала, но больше не собираюсь этого делать, нет! Есть у меня ещё намерение поболтаться по свету…

Дурман яблоневого сада до сих пор не выветрился из Немилиной головы до конца. Она слушала лису и бессмысленно кивала, да головой по сторонам вертела. Откуда-то пахло яблоком и аромат усиливался! М-м, слюнки потекли, в глазах потемнело, а когда она проморгалась, то не поверила глазам:

Прямо перед ней на крошечный чёрной подушечке с тремя когтистыми пальчиками лежало яблочко, по размеру навроде крупной луковицы, а по цвету – красное вечернее солнышко, что каждый вечер закатывается за дремучим лесом. Кажется, с тех пор, как она последний раз видела закат, минуло уже столько годков, что никаким яблочком, даже молодильным, их ты не вернёшь.

– Это… мне? Но мне нельзя… – Немила вытянула перед лицом ослабевшую руку, но заместо того, чтобы оттолкнуть искусительный плод, она выхватила его и прижала к груди так крепко, как не прижимала к себе ни одну из дочерей.

Неосознанным движением она обтёрла яблочный бочок о рубаху – как будто тот был грязный – и вгрызлась в плоть яблочную твёрдую так крепко, что аж зубы заныли.

Брызнул в рот сок, что слаще всего на свете, и растеклась сладость по языку, а живот скрутило голодным спазмом.

Ещё, ещё, быстрее, пока никто не отобрал! – только и успела Немила подумать, как вдруг всё вокруг почернело. Страшный вихрь налетел откуда ни возьмись, поднял Немилу в воздух – бедную, несчастную – да как закрутил в воздухе, что яблоко у неё изо рта и выпало.

И завопила она диким криком, перевернулась в воздухе головой вниз, заколотила руками, и упала кверх тормашками на землю, а как вскочила, так увидала над собою завихрённое полупрозрачное облачко, что спешно уплывало вдаль, а в самом центре него увидала своё яблочко, свою красную прелестьку.

Испустила она ещё один вопль, ещё более дикий и пугающий, и принялась в бешенстве подпрыгивать, сыпать ругательствами, а затем, вспомнив про лису, бросилась к ней и принялась трясти зверюшку за грудки, приговаривая:

– У тебя есть ещё, верно?! Дай, дай! Я чувствую запах, я хочу его!

И отключился здравый смысл, и начала она раздевать Сестрицу, лезть той под платок, под сарафан, ощупывать шерсть пядь за пядью. И не отдавала себе Немила отчёт в том, зачем Сестрица не отбрыкивается, не отстраняется, а напротив, лезет ближе и ближе, ответным действием щупает Немиле под рубахой, шарит под юбкой и роется в голенищах сапог. Знала Немила лишь то, что не на шутку начинает возбуждаться, и нет ей никакого дела до тех, кто с противоположного берега ошалело наблюдал за разворачивающимся представлением.

Настолько шокирующим, волнующе-отвратительным было то зрелище, что Добрыня, которому нужно было преодолеть в обратную сторону целую широкую реку, поначалу остолбенел, не в силах оторвать взгляд, потом стыдливо прикрыл глаза, поглядывая сквозь пальцы… Но вспомнил, кто он и для чего он послан Моревной, и устыдился своей слабости.

Бежал богатырь по воде, рассекая её грудью, и мысленно проклинал себя за беспечность. Знал же, что Сестрица – плутовка каких поискать, преступница, грабительница, что никакая она на самом деле не лиса, а обыкновенная баба, потерявшая со временем человеческий облик, не зря же молва о ней по городу шла, что живёт она в тридесятом чуть ли не с самого сотворения мира.

Добрыня жил в тридесятом уж очень давно, и когда он тут очутился – во времена столь стародавние, что ещё моста через Смородину не построили – лиса уже была лисой, такой, какая она есть сейчас, разве что, возможно, не столь одичавшей.

Выскочил богатырь на берег рыхлый, да кинулся разнимать обеих. Мотивы лисы были ясны ему как божий день, но в отличие от Немилиных. Невестушка царевича отпихивала Добрыню, как злейшего врага, а из открытого рта вместе со слюной вылетали слова, которые он поначалу принял за бессвязный бред:

– Дай мне! Дай! Я голодна! Оно сладкое, оно даст мне силы продолжить путь!

Какое такое «оно»? – удивился Добрыня. Он ведь не видел ни как лиса предложила Немиле яблоко, ни как налетел вихрь. Подоплёка всей ситуации оставалась ему не ясна до тех пор, пока не вспомнил он, что-де лиса «бродила по саду молодильному, пока не услышала голоса». И тогда сложились свидетельства в одно, и пришёл он в ужас.

Всё сходилось. Яблоки молодильные кроме большой пользы содержали в себе ещё большую опасность: всякий, кто их пробовал в близости от сада или в самом саду, после этого не мог и не хотел расставаться с садом до тех пор, пока не съест столько, сколько войдёт в его нутро. Слышал ещё Добрыня, что попавший в сад будет набивать живот до тех пор, пока не уменьшится меньше зародыша и не сгинет.

– Где тот плод, что ты дала ей? – богатырь тряхнул лису и занёс руку.

– Ничего я не давала! – огрызнулась лиса и зарычала, и тогда Добрыня сделал то, чего давно уже втайне желал: он обнажил меч и отрубил истово орущей лисице поочерёдно лапы, хвост и голову.

Голову он кинул в воду, тело оставил лежать на берегу, а лапы запустил в разные стороны настолько далеко, насколько мог.

Что же делала в этот момент наша Немила? Порывалась она поначалу в лес убежать тайком, но то, что сотворил Добрыня, напрочь отбило у неё желание закусить очередным яблоком. О нет, сам того не ведая Добрыня открыл, как можно перебить сильнейший, граничащий с одержимостью аппетит, за что ему честь и хвала!

– Пойдём со мной, девица-красавица, тебя твой царевич уж заждался.

Немила затравленно глянула на протянутую ручищу, перевела взгляд на вложенный в ножны меч, потом на пустую реку и на корчившееся у берега лишённое конечностей тело.

О, почему бы ей не стать камнем! Она могла бы стать скорбящим изваянием с окаменевшим от душевной боли нутром. Если бы она стала каменной, то ей не пришлось бы идти с жестокосердным Добрыней, но, если посмотреть с другой стороны, она бы тогда вообще не смогла никуда идти, а остаться в этом ужасном месте рядом с тем, что осталось от Сестрицы, она тоже не могла.

Тяжёлая ладонь мягко опустилась на её голову, пальцы принялись неуклюже гладить волосы.

– Но-но, Немилушка, не считай меня врагом. Прости за то меня, дурака, что предался наказанию опрометчиво, не пожалев твоих нежных чувств. Ты пойми, мы в тридесятом живём по другим законам, а лиса твоя, уж не знаю, чем тебе так дорога тебе эта гадина, считай что и не пострадала особо. Скоро её голову выловит кто-нибудь сердобольный ниже по реке, и потом пройдёт с ней под мышкой прямо до этого места. И посадит он голову, что только себе на уме, на эти плечи изворотливые, и найдёт ей лапки, и снова побежит твоя лиса на своих двух. Или четырёх.

– Эта лисица никакая не моя, – фыркнула Немила и тоскливо уставилась за речку. Там, на противоположном берегу, Иван подпрыгивал на одном месте, старательно привлекая к себе внимание. – Ну, перенеси меня к Ивану, я хочу к его спасительной плоти прижаться.

Добрыня подумал, что он, возможно, и ошибся, решив, будто лиса дала Немиле яблоко. Самого плода он не видел, да и Немила внешне никак не изменилась, не помолодела и не уменьшилась в росте. Взвалил он Немилу на плечи и понёс. Речушка была широкая, но по меркам Добрыни достаточно мелкая. Нигде вода не доходила ему выше груди, а чаще всего плескалась на уровне пояса. Немиле хорошо лежалось на плечах богатыря, крепко. Да и некогда бояться, покуда было о чём задуматься.

Она смолчала перед Добрыней, можно даже сказать – сорвала, ввела в заблуждение. С другой стороны – ничего ведь и не произошло толком? Пусть оставила она на яблоке следы зубов, но ни доли мякушки яблочной она не проглотила, а пара капель сока разве может считаться за еду?

Вот и решила она быстренько, пока глядела на дно речушки прозрачной, что не успела нарушить завещанную Марьей Моревной заповедь: «ничего не ешь в тридесятом царстве».

Подобрала Немила косы, чтоб не касались поверхности мутной, и заулыбалась своему отражению, а когда богатырь снял её с плеч, она кинулась на шею к Ивану, принялась расцеловывать его, как после долгой разлуки, и на этот раз царевич не шарахался, не стоял истуканом, а участвовал в действе, подставляя под поцелуи и щёки, и губы.

– Пойдёмте, пойдёмте скорее, сил моих нет уже здесь находиться! – заявила Немилушка. – Давай, богатырь,веди!

Выстроились они втроём в один ряд и двинулись сквозь редкий подлесок. Добрыня – слева, Иван – справа, а посередине Немила, само собой. Простора всем хватало, так что шли они, друг другу не мешая.

Разговоров, правда, не вели, а Немиле того внезапно захотелось, чтобы время скоротать и мысли пустить в другое русло, и не думать не гадать, что за вихрь ей уже второй раз помог в безвыходной ситуации.

Попробовала она было завести разговор о жизни в Щековском царстве-государстве, но Добрыня на то со смурным видом возразил, что за последнюю сотню-другую лет в его родном отечестве всё слишком уж поменялось, а ежели и не поменялось, то он уже всё позабыл.

Тогда Немила зашла с другой стороны и начала пытать Ивана рассказать о чём-нибудь интересном из царской жизни. К её глубокому разочарованию, Иванушка тоже не сподобился на сколь-нибудь вразумительный ответ.

Взгрустнулось Немиле, но долго погрустить не успелось, ибо за очередным поворотом непрестанно вихляющей дорожки подлесок внезапно кончился, а заместо него перед шагающей троицей выросла мерцающая стена огненного марева.

И распростёлось марево на высоту в четыре, а то и пять среднечеловеческих роста, и дугой над ним пучился мост, и был тот мост высокий и длинный, что ни конца, ни края тому не было видно.

Однако, при всём этом мост имел вид старый, потрепанный, а цвет имел обугленный, и когда Немила поняла, что идти дале придётся именно по нему, то вцепилась в Добрынину руку, так велик был её страх.

– У страха глаза велики! – смеясь, ответил Добрыня, поднял Немилу в воздух, словно та была дитём, и пустился в сторону хлипенького мостка.

– Я не пойду в огонь второй раз! Отпусти, вдвоём мы точно провалимся! – завопила она, и Добрыня то ли внял Немилиным словам, то ли сам передумал дурачиться, но перед самым мостом остановился и опустил недовольную ношу на первую ступеньку моста, и усмехнулся:

– Ну, как тебе мост, достаточно крепок ли для твоей особушки? Не падает?

В ответ на насмешку Немила переминулась с ноги на ногу. Покачала головой. В непосредственной близи мост производил противоречивое впечатление. Массивные доски были слеплены откровенно бездарным плотником, из-за чего под ногами зияли щели, а столбы стояли перекошенные – чуть обопрёшься, и полетишь вместе с одним из таких в огненную бездну.

Сквозь щели пробивался жар, и всё вокруг окутывало марево. Сделала Немила шаг, оглянулась назад на Иванушку с Добрыней, а по лицу её пот катился столь обильный, словно она лицо под ливень подставляла.

– Да иди уже, он не любит, когда перед ним трясутся точно пичужки! – рявкнул богатырь.

– Я пойду первым.

Иванушка вынырнул из-под богатырской руки, пружинящей походкой прошёлся по краю моста, криво улыбнулся и развернулся к Немиле спиной.

– Ах, ты такой смелый! – она широко раскрыла глаза от удивления и попыталась погладить спину возлюбленного. Тот передёрнул лопатками.

– Я уже бывал здесь раньше. Так что не такой уж и смелый.

Не успела она ничего возразить, только юбку подобрала, чтобы за царевичем поспевать. В другой раз она бы залюбовалась тем, как в её избраннике сочетаются ловкость, изящество и храбрость, но сейчас она могла думать лишь о том, как бы он не свалился с моста, и как бы не свалиться самой.

Слава творцам, мост был крепче, чем казалось на первый взгляд. Три пары ног топали по нему, и хоть бы хны – даже ни разу не качнулся.

Сложно охватить разумом весь масштаб строения, подобного этому, и до Немилы не сразу начало доходить, что вышеобозначенный, как она поначалу выразилась про себя, мосток, никакой не мосток, а грандиозное сооружение под стать Денница-граду.

«Где кончается мост, там кончается зарево» – подумала Немила. Однако, ни мосту, ни зареву конца не предвиделось, и дорога по мосту продолжала идти ввысь, а значит, они не достигли ещё и половины.

Вдруг откуда ни возьмись раздался громогласный бас, даже не бас, а рык:

– Стой, кто идёт? И почему супр-ротив движения? Услыхал я вас ещё издалека. Пришлось весь поток входящих остановить, а это не дело совсем. Ну-ка, подойдите, покажитесь.

Немила и без того едва держалась на ногах, а от этого голоса совсем подурнело. Нет, ну кто же в бане ходьбой с препятствиями занимается? В бане обычно лежат и холодной водой обливаются, а не скачут как… «Полно, полно» – одёрнула она себя, – «счас мы быстренько мимо стража пройдём, помашем ему ручкой, там дальше с моста вниз идти не так уж сложно будет, и всё – конец одной сказочке, начало другой, про Немилу-царевну и про её жили долго и счастливо».

– Ба, всего трое! А топали-то… точно вдесятером! Ладно, так даже лучше, троих скидывать в Смородину не так накладно, как десятерых. Ой. Кто это там, третий? Добрыня, ты ли это, друг мой старый?

Тотчас Немила чуть и не померла на месте, а всё из-за того, что Добрыня, добрая душа, решил чуть подвинуть её в сторону, чтобы пройти вперёд.

– Когда это тебе, Змей подколодный, накладно было десятерых сбросить с высоты? – засмеялся богатырь. – Выйди, Горыныч, дай посмотрю на тебя.

Поначалу Немилин разум отказался воспринимать картинку, что возникла на том месте, где только что висела плотная оранжевая дымка.

Где заканчивался щучий хвост на шлеме Добрыня, там из дымки очертились три овальных силуэта цветом и шероховатостью напоминающие куски высушенной солнцем глины, которые соединялись между собою, как три цветочных стебелька, растущих от одного корня.

Как Добрыня и упомянул в радостном приветствии, это был Змей, или три змея, соединяющиеся в одно длинное и узкое тело, будто бы скроенное по меркам моста.

Выглядывая из-за спины царевича, Немила разглядела и крылья, столь длинные, что свисали далеко за перила. Немилу накрыла новая волна страха, отчего она вцепилась в Ивана и спрятала лицо в его волосах. Волосы пахли слабо, в них ощущалась влажная горечь первых весенних костров.

С громким чмоканьем расцеловались старые друзья ровно девять раз, по три на каждую голову.

– Какими судьбами, Добрыня? Кого ты привёл ко мне на обед в этот раз?

Услышала Немила, задрожала вся от ужаса. Понятно ей стало, отчего Добрыня помалкивал о своём друге! Тьфу, да как вообще можно с таким чудищем якшаться! (Не будь она так испугана, то наверняка бы отметила, что богатырь и Змей ростом оба были равны вплоть до одного вершка, и что пасти у чудовища были не очень-то зубасты, да не широки).

– Я привёл тебе Немилу, девицу ясную разумом и твёрдую сердцем, – отвечал Добрыня. – Полюбила она вот этого доброго молодца так накрепко, что преисполнилась смелости вызволить его из твоих лап цепких да забрать домой, чтобы вместе жить-поживать и детишек воспитывать.

– Хм-м, – хрипло выдохнул Змей. – Что же, тогда отойди в сторону и пропусти их. Пусть встанут оба пред моими очами.

На ватных ногах, подталкиваемая в спину Иванушкой, она прошла по краю моста и встала, как было указано, пред Змеевыми очами. Очи те имели цвет оранжевый, такой же, как туман, клубящийся у трёх Змеевых ртов. И благодаря причудливому обману зрения чудилось, будто у Змея в глотках тлело настоящее пламя.

– Многое я повидал на своём веку, – проговорило чудовище, пристально глядя, на Немилу одной парой глаз, тогда как остальные две отрешённо глядели по сторонам. – Видал я храбрых молодцев, что спасали девиц прекрасных, и девиц, что приходили требовать возвращения своих суженых. И не препятствовал я никогда соединению влюблённых сердец, ежели простые три правила соблюдались.

Змей выдохнул, вышедший из его шести ноздрей воздух стал закручиваться в мелкие вихри.

– Первое правило: меня надо уважать. Второе правило: я люблю честность. И третье правило, которое истекает из первого: не следует нарушать правила того места, в котором тебе волей судьбы пришлось оказаться, ибо в отсутствие Матушки я и есть здесь самый старший сын, и я решаю, кого можно пускать, а кого выпускать. Змей Горыныч моё имя.

«И никаких поблажек от меня не ждите» – сверкнули жёлтым узкие змеиные глаза.

– Отойти в сторону! – внезапно взревела та голова, которая до этого момента участие в разговоре не принимала.

Немила от неожиданности напрыгнула на Иванушку, тот налетел на перильце. Змей же непринуждённо отступил с середины прохода и приподнял крыло, а за ним обнаружилась целая толпа людей, которые лупали испуганными глазами по сторонам и жались друг к другу.

– Ать-два, проходим по одному и быстро, —скомандовал Горыныч и зевнул.

И пока Немила с Иваном, да ещё Добрыня, жались в сторонку, мимо них нестройно шагали обыкновенные на вид люди, молодые и старые, девки и парни, женщины и мужчины, бабы и старики. И больше всего было крестьян, которых всегда узнаешь по одежде, будь они хоть из Лыбедских, хоть из друговских. И всех там хватало, и прямых, и кривых, и ясноглазых, и косых, и добрых лиц было много, и неприятных глазу доставало.

Упал Немилин взгляд на мужчину, по виду – уж очень благообразного и от всего происходящего отрешённого, и отчего-то сердце её переполнилось радостью, и на душе стало так спокойно, что хоть пой.

Подалась она навстречу старику, чтобы за рукав тронуть, да не успела, опередили её.

Змей опередил; сунул в ряд несоразмерно тощую и кожистую лапу, хвать того старичка, да на глазах у недоумевающей Немилы в воздух поднял.

И отпустил, прямо за перила моста. В пропасть заревную.

Немила рот разинула, да воздухом подавилась.

– Тише, девица, он свою работу выполняет, – шепнул Добрыня и убедившись, что она не будет кричать, убрал ладонь ото рта. – Ничего страшного с дедом не случилось, он пожил своё и теперь обрёл покой. Ты же не плачешь, когда по осени увядают цветы или когда по весне старая яблоня не распускает почки? Вот и сейчас – не плачь.

Скоро поток из людей прекратился. Больше никого Змей не тронул, а как только прошмыгнул последний человек, тот быстренько занял своею тушею проход.

– Так-так, на чём мы остановились? Ах, да, значит, это и есть суженый-ряженый, из-за которого весь сыр-бор, – заявила правая голова, даже не глянув на царевича.

Зато та, что посередине, так глядела, точно глаза её были кремнем, Иван – кресалом, а Немила – трутиком, который вот-вот вспыхнет.

Не нравилось ей, что Змей прицепился к Ивану с разговорами – мать знает почему, скорее всего оттого, что невтерпёж уж было ждать возвращения домой, а на мосту было настолько неуютно, что лес дремучий вспоминался с чувствами, близкими к нежности.

– Я тебя помню, – неожиданно выпалил Горыныч и повернулся к Ивану всеми тремя головами, буквально облепил со всех трёх сторон. – Когда узрел я, насколько тебя источила гнильца, то хотел прекратить твои мучения на веки вечные. Но, помню, остановила меня невидимая рука провидения, какое-то смутное предчувствие… Сказал я себе: нет, дам ему ещё немного пожить. Я никогда не ошибаюсь, прав оказался и на этот раз.

Тут права голова немного дёрнулась в сторону Немилы.

– Ладно уж, пропущу вас, только лица запомню, чтобы в следующий раз узнать.

Змей изогнул шею и направил одну из голов к Немиле. Близко, ещё ближе, так, что его тупая морда почти касалась её носа. Змей принюхивался. Несколько долгих мгновений было очень тихо, а потом слова вытекли из узких ноздрей, как едкая чёрная смола:

– Поворачивайте назад и уходите. Здесь вам не пройти.

– Почему? – удивился царевич вслух.

– Потому что я не позволю, – рыкнул Змей и щёлкнул кожистыми крыльями.

Немила вся одеревенела и занемела от горя, и сказать, возразить было нечего Змею.

– Горыныч, ты что?.. – с укором переспросил Добрыня. – Немедленно объяснись! Чем тебе эта девица провинилась?

– От неё пахнет молодильными яблоками.

– Не может быть, – отрезал тот в ответ. – Клянусь, она была точь-в-точь такой юной, когда мы встретились в Денница-граде.

– Ты сомневаешься в моём чутье? – рыкнул Змей, совсем по-медвежьи. – Да от неё разит! Ты в молодых девках никогда, мой друг, не разбирался, а если она и омолодилась на годик, так сходу-то и не заметишь.

Разъярился Добрыня, и на кого бы вы подумали? На друже Змея, чьи слова разили прямо в цель, али на Немилушку, за которой сам Добрыня и не доглядел? И вышел богатырь из-за Ивановой спины, встал между Змеем и Немилой – между тем, кого назвал другом, и той, за кем поручено было присматривать, – встал, развернулся к Немиле лицом, к Змею задом.

– Признавайся, довелось ли тебе яблоко испробовать?

Немила голову повесила, кивнула. Рядом тут же засопел Иванушка – как же, она ж его подвела!

– Эх, ты, Немилушка. Я тебе помочь пытался, а ты… Ну, я тоже виноват, не доглядел. Скажи хотя бы, как же это ты умудрилась с плодом бедовым уединиться, так, что никто ничего не заметил? Верно, лиса совратила тебя, пока я царевича через реку переносил? Знал же, знал, что нельзя тебя с ней оставлять! Ох, я дурак! Говорили же умные люди: не оставляй козу с капустой!

Схватился Добрыня за голову, начал раскачиваться из стороны в сторону и стонать:

– Ай, если эту лису увижу, то ног не пожалею, чтобы догнать и ещё раз порубить гадину! Закину её лапки так далеко, что ни в жисть она их не найдёт!

В противовес открыто горюющему Добрыне, Иван не проронил ни словечка, весь облик его снова стал холодный и отстранённый, в точности как полпути назад, ещё до происшествия на реке и до спуска с горы.

Не стоит забывать и о третьим слушателе Немилиной истории – Змее Горыныче. Нельзя ручаться наверняка, слушал ли он всеми тремя головами, однако у всех трёх вид был крайне заинтригованный.

Закончила Немила короткий сказ о том, как яблочко губительное попробовала, и зашептались о чём-то головы, закивали друг другу загадочно.

– Значит, вихрь налетел и яблочко отобрал? И не первый раз, говоришь, чтобы этот самый – али очень похожий – вихрь тебе помогал?

– Два раза помогал, – робко уточнила Немилушка, – первый раз Иванушку помог вернуть, а во второй раз у источника явился.

Вот только не было никаких похожих вихрей, был лишь один вихрь. Серый, местами плотный, местами полупрозрачный и рваный, он следовал за ней – именно за ней, ни за кем другим – и всю дорогу, получается, приглядывал.

И Змей переглянулся головами, и не стал скрывать собственного удивления:

– А есть ли у тебя, Немилушка,родственники среди самоубивцев?

Внутри Немилы всё восстало, и она не на шутку рассердилась:

– Нет!

– Раз уж ты так уверена, что это не родственник тебе – ни близкий и не дальний, то, может быть, это друг старый? Али жених бывший?

Немила покачала головой и крепче прижалась к плечу Ивана. Действительно, сватались к ней уж много раз, целых два, но батюшка всем отказал. Однако ж, все двое живы были, один жениться успел, ещё один жил слишком далеко, но ежели б руки на себя наложил, то народная молва быстро бы до них дошла, а деревня та на позор была б обречена на ближайшие лет пять, а то и десять.

– Наверно, ты просто понравилась душе неприкаянной, – прорывал Змей, и, рыча, добавил: – Чего стоите до сих пор? Уходите отсюдова, не мешайте мне долг свой выполнять.

Немилушка попробовала отстоять своё право на возвращение:

– Я яблочка мякоти даже попробовать не успела, а несколько капель сока – не считаются! Я живую и мёртвую воду раздобыла, я душе Ивана возвращение домой пообещала! Ты, Змей Горыныч, обязан нас пропустить и не чинить препятствий на нашем пути! Ай!

Кто-то схватил её за косу да потащил. Кто-то схватил и Иванушку. Не кто-то – Добрыня то был. Оттащил он обоих саженей на пят ниже по мосту и резко отпустил. И сказал строго, глядя сверху вниз:

– Отныне я вам боле не спутник. Идите отсюда и не возвращайтесь, если не хотите Змея разгневать.

– Но как же… – заикнулась Немила.

– Как вам вернуться домой в обход Змея? Сие не моя забота! – отрезал Добрыня. – На этом наши пути расходятся, ибо возвращаюсь я к другу, дабы успокоить и отвлечь его разговорами. А вы не задерживайтесь тут, ибо из-за вас Змей долго держал мост перекрытым, не ровен час как сюда хлынет людской поток и тогда вам мало не покажется.

Иванушка первым сообразил, что к чему. Он схватил Немилу, и побежали они вдвоём, не сказав Добрыне ни словечка на прощание, а мост так затрясся, заходил ходуном, что ни оглянуться, ни помахать рукой, только знай цепляйся за перила и молись, дабы нога не попала в прореху между дощечками.

Бежали они, бежали, спотыкались и потели, и скользили ногами по дощечкам, съезжали сидя, и снова бежали, пока откуда-то издалека, но близко, свысока и снизу не донёсся женский крик.

Иванушка остановился, вместе с ним остановилась и Немилушка.

– Я рядом, я внизу!

Царевич первым сообразил перегнуться через перила, а что они там увидели, повергло их в радостный шок. Они заулыбались, засмеялись, одновременно закричали:

– Марья Моревна, как мы рады тебя видеть!

Мост трясся, но это уже не волновало их так сильно. Марья Моревна парила в воздухе прямо под мостом, она была в своём женском обличье, только заместо рук были большие белые крылья, которые медленно вздымались и опадали.

– Я тоже рада вас видеть, – с улыбкой проговорила Марья. – Только я уже никакая не Моревна. Отныне я не живу в царском тереме и не приглядываю за Денница-градом.

Не стала Марья тратить драгоценное время на то, чтобы объясниться за исчезновение с клубочком.

– Я увидела, как вы поднимаетесь по мосту, и решила подслушать ваш разговор. Мне жаль, что, проделав такой длинный путь вы не смогли попасть домой. Вот, держите, возвращаю!

С этими словами Марья перевернулась в воздухе, изобразив солнышко. Сарафан её задрался, обнажил когтистые лапы, а в одной из лап был зажат спасительный клубочек. Хорошенько размахнувшись, Марья пульнула его в их сторону.

Поймал Иван, а Немила крикнула:

– Благодарю тебя, Марья!

– Не за что меня благодарить. Это я вас должна поблагодарить, за то, что дали мне возможность перед смертью встретиться с любимым и попрощаться. А теперь прощайте и вы.

На глазах у Немилы и Ивана Марья перестала махать крыльями. Она легла на спину, раскинула крылья и начала медленно падать в молочно-оранжевую бездну, пока не растворилась, растаяла в ней.

Заплакала Немила, не навзрыд, не напоказ, а очень тихо, и слёзы её капли туда, где скрылась та, кого она почти не знала, та, чью красоту и благородство ей никогда не забыть.

А мост тем временем снова затрясся, и пуще прежнего. Первым побежал Иванушка, а Немила ринулась вслед за ним.

– Иванушка, подожди! – звала она. – Я не поспеваю!

Повторяла она просьбу несколько раз, а Иванушка притормозил только в конце моста, когда до желанной земли оставалось каких-то несколько шагов. Остановился, оглянулся, дёрнулся назад, но потом передумал и начал подгонять словами:

– Что же ты так долго, Немила? Давай, скорее, али ты не очень-то и хочешь вернуться домой, к нашим любимым детишкам?

В очередной раз споткнувшись, Немила провалилась одной ногой в прореху моста. Но это было ничто по сравнению с тем, как омрачились её мысли! Она не собиралась раскрывать Иванушке тайну детей до возвращения в обитель Яги, не собиралась вообще вспоминать о Радости и Грусти, об их чудовищных выходках (кражу шапки-невидимки Немила присвоила себе), об их… отталкивающей внешности, которая при любом раскладе не позволит забрать девочек с собой.

Да он сам не захочет иметь с ними ничего общего, когда узнает… правду. Но пусть это будет не сейчас, а позже, когда под ногами будет лежать болотистая и мягкая почва уже почти родного дремучего леса, а не эта обожжённая и твёрдая, как камень!

Немилушка превозмогла весь страх и преодолела последний десяток ненадежно уложенных досок, пока Иван мял в ладонях сияющий золотом клубок.

А когда она подошла к нему, то Иван первым делом спросил:

– Можно, я брошу? – и добавил: – Марья смогла, значит, и я смогу. Я выведу нас обоих отсюда.

Пройдя такой длинный путь, Немила уже привыкла к тому, что там, где кончается чужая воля, приходится начинать думать своей головой, но сейчас, обретя рядом с собой будущего мужа, она могла скинуть с себя бремя мысли.

Немиле очень хотелось уступить Иванушке – и она уступила.

– Можно, Иванушка, бросай.

Клубочек полетел на землю, беззвучно приземлился и покатился по бездорожью, а Немила с Иваном, не рука-об-руку, но держась близко друг к другу, поспешили вслед за ним.

Часть 4. Матерь.

Глава 21

– Иванушка! Иванушка, подожди, не так быстро!

Как только дорога пошла в гору, Немила начала отставать. Ноги шли с усилием, дышать становилось тяжелее и тяжелее, и не только потому, что было физически тяжело, а оттого, что на душу снова лёг камень сомнений.

Зачем они сюда вернулись? И почему клубочек продолжает скакать, поднимаясь выше и выше, когда вершина и так уже настолько близка, что можно почувствовать неприятный запах гари?

Они шли вверх по боковому склону, миновав сад с молодильными яблоками, пока протоптанную дорогу в этих местах не сменил крутой каменистый подъем, по которому приходилось не идти, а лезть.

– Иванушка?.. – Немила подняла голову и осеклась. Вон она, плоская вершина, до неё осталось лезть саженей пятнадцать от силы.

Как же тяжело, однако, давались эти сажени. А на кого она стала похожа? – в рваной рубахе, перекрученной юбке, платок сбился набекрень и косички растрепались. Ох, не женское это дело – по горам сказать, во всяком случае ещё не придумали подходящую для этого одёжу.

Впервые в своей жизни Немила позавидовала мужским шароварам и припомнила, что люди из горного народа, за которым она наблюдала в зеркальце – ох, давным-давно это было – все поголовно носили шаровары, только у женщин поверх шаровар ещё было надето что-то навроде юбочек.

Но вот к её облегчению из-за края показался Иван и приветливо замахал руками.

– Скорее, скорее, ты должна это увидеть! – кричал он, и от его радостного воодушевляющего крика у Немилы открылось второе дыхание.

Может, там и правда есть врата, которые приведут к бабушке Ягушке? Пока Немила взбиралась, она уже успела свято в это уверовать.

Каково же было её разочарование, когда, подав руку Ивану, она запрыгнула на уступ и узрела перед собой небольшое кольцо из почерневшей земли, а посередине – глубокую тёмную яму, заглядывать в которую не имелось ни малейшего желания.

Что они тут не одни, Немила поняла не сразу, потому как на вершине Алатырь-горы тишина стояла гробовая. Животные сидели и стояли на краях пропасти как неживые, как искусные чучела. Зверолюди прохаживались меж ними, то подойдут поближе к пропасти, то отойдут подальше. Кто-то приходил, кто-то уходил. Вдали, на противоположном краю пропасти, что едва разглядишь, тоже стояли фигурки, невысокие, тёмные, сбившиеся в кучу, сразу и не поймёшь, кто это такие.

– Гляди, дети гор! – выдохнул Иван, направил перст туда, куда Немила и так смотрела, и восторженно зажестикулировал. – Экие коротышки… Давай подойдём поближе.

Она вцепилась в Иванову руку, но он вырвался, прошёл десять шагов вперёд и встал на самом краю обрыва.

– Пожалуйста, Иванушка, побереги себя!

Иванушка отмахнулся.

– Я хочу посмотреть, как они будут прыгать.

Немила ахнула: как прыгать?!

– Ш-ш-ш, помолчи, Немилка!

Преодолевая страх, подбежала она к краю обрыва, вцепилась в Ивана, твёрдо решив не отпускать его от себя. Начала плести что-то, поворачивать Иванову голову бедовую, только бы не смотрел на этих горных детей, а тот в благодарность за её заботу только оттолкнул от себя Немилу, да так, что она упала на землю.

И собиралась она расплакаться, кабы не произошло то, что произошло. А именно: словно по невидимому и неслышимому сигналу весь тот народ, что собирался по краям Алатырь-горы, вдруг стал прыгать, не одновременно, но друг за другом. Сперва прыгнули те, горные, затем животные, а последними, с самой большой неохотой, вниз посыпались уродцы недочеловеческие.

Немиле показалось – Иванушка вот-вот к ним присоединиться. Закрыла она глаза, а когда открыла, он стоял на коленях и заглядывал в чёрную бездну.

Слава Матери, не прыгнул, не последовал за всеми!

– Иванушка? – она не решилась подниматься на ноги, а заместо этого подползла к суженому-ряженому. Одежда его, как и её, превратилась в лохмотья.

– Нам туда, – отчеканил царевич. – Я с самого начала предчувствовал, что нам не нужно идти к реке Смородине. Жерло Алатырь-горы зовёт нас. Слышишь?

Немила отрицательно покачала головой. Давно уж крепло в ней убеждение, что от всех злоключений у Ивана немного помутился рассудок. Но главное – Ивана до Яги дотащить, а там уж старая его вылечит, и память прежнюю наверняка вернёт.

– Любишь меня?

– Что?– поначалу Немила немного опешила, но потом слова хлынули потоком. – Конечно, Иванушка! Люблю тебя больше всех в мире, больше жизни!

– Но ты же меня совсем не знаешь? – кривенько улыбнулся царевич, и Немила отчего-то задрожала. Наверху беспокойными тенями метались неприкаянные, под ногами дрожала земля, а на душе было как-то слишком поганенько.

– Я тебя знаю достаточно, чтобы любить, – смущённо ответила Немила суженому.

– И что же ты знаешь обо мне? Что я – царевич? – рот Ивана ещё больше искривился, он ещё дальше отодвинулся от неё.

– Иванушка, я не за то полюбила тебя, что ты царевич!

– А за что? За мой облик? Я же красив, так ли это?

– Красив, – подтвердила Немилушка. – Но разве те испытания, через которые я прошла во имя нашей любви, не служат доказательством крепости моих чувств?

Иван почесал подбородок. Ни одной волосинки не пробивалось на по-детски гладкой коже, а между тем восемнадцать годков уж стукнуло младшему царскому сыну. Некоторые не упускали случая позлословить на этот счёт, но Немила не могла найти во всём его облике ни одного самого малюсенького изъяна. Он был мил её сердцу весь, без остатка, даже грязный, кривляющийся, ведущий себя не по-царски.

Она была уверена, что это и есть – любовь.

– Хочешь ли ты сказать этим, что любишь меня не как царевича, и что будь я последний бедняк, ты бы стала жить со мной как жена, и воспитывать наших детей? Отвечай честно, не то я прыгну! Честное слово, возьму и прыгну!

И вдруг Немииле стало ясно как день, зачем они пришли именно сюда – это была последняя проверка чувств, как в некоторых сказках, например, в той, где доброму молодцу пришлось не только спасти суженую из лап чудовища, но и перетаскать из его логова всё золото, одарить родню, построить большой терем, завести собственную дружину, и так далее. То есть, доказать, что ты можешь не только на один большой поступок, но и на много маленьких поступочков, которые будут совершаться изо дня в день ради того, чтобы семейный очаг не остыл.

Преисполнилась она пыла, на колени упала, Ивана колени обняла и зарылась в них лицом.

– Люблю тебя, люблю, люблю, мой царевич! И ежели б ты не был царевичем, то тоже любила бы…

– Нет! Брешешь как дышишь! – он схватил её за косы и заставил подняться на ноги. – Смотри мне в глаза и слушай внимательно, что я скажу!

Сквозь слёзы, в которых отражался пёстрый ковёр неба, она подчинилась.

– Слушаю, Иванушка!

– Я никакой не Иван, не царский сын, а простой сирота из крестьянской семьи, воспитанный дедом и бабкой! – протараторил он, до боли сжимая Немилины плечи. – Не перебивай! Имя моё – Булгак! Булгак, слышишь!

– Что ты такое говоришь, Иванушка! – Немила подалась вперёд, попыталась обнять любимого, но он держал её слишком крепко. – Нам нужно срочно возвращаться, Яга обязательно подлечит твой рассудок!

– У меня всё нормально с рассудком, лучше, чем когда-либо, – горько усмехнулся Иван. – Когда я пришёл в себя, то поначалу в моей голое всё смешалось – скитания по Лыбедскому царству, воровство в чужих домах, лица незнакомых девиц и собственные лживые речи… Потом сквозь ложь стали проступать другие воспоминания, где была деревушка дворов на пять, граничащая с лесом, маленький домик со старой почерневшей печью, речка и пахотное поле. Я начал вспоминать, кто я есть на самом деле, и тут вдруг явилась ты. Я помнил твоё лицо очень смутно, как во сне, который предпочёл бы забыть, но ты была так настойчива, так яро радела за то, чтобы вернуть меня к жизни, и потому я решил снова сыграть чужую роль, намереваясь сбежать от тебя тотчас же, как мы выберемся отсюда.

Он перевёл дух. Немила настолько потеряла дар речи, что даже не нашлась, какую реплику вставить в возникшую паузу.

– А потом ты упомянула про детей. И тогда я понял, что не смогу сбежать, что если я брошу своих кровиночек, то совесть меня тогда окончательно замучает. Но я так же и начал понимать, что ты слишком сильно увлеклась мыслью о том, чтобы выйти замуж за царевича, а потому вряд ли сможешь меня простить за то, что я имею происхождение более низкое, чем твоё.

Тут Немила окончательно убедилась, что царевич просто разыгрывает её, проверяет на искренность чувств. Но она тоже была не лыком шита, и решила блеснуть смекалкой:

– Ты врёшь! Я видела портрет царевича Ивана, и он точь-в-точь срисован с тебя!

– Так ли уж с меня? – перестав сжимать Немилу в объятиях, он отступил назад и встряхнул головой. – Не спорю, я похож на него, но любой, кто знал царевича Ивана лично, быстро раскусит подвох.

– А одежда?

Он пожал плечами.

– Одежду я из царского терема украл. Пришлось весь день там провести, чтобы найти покои царевича и незаметно в них пробраться, а пока я приодевался, меня обнаружили. Я едва ноги унёс оттуда.

Он не без гордости ухмыльнулся.

– Так что, будешь жить со мной и с нашими детьми, добра наживать? Я скажу всем, что увидел тебя, когда проходил мимо твоей деревни, и ослеплённый желанием, решил украсть тебя и заставить жить с собой насильно, пока ты меня не полюбишь. И скажешь ты всем, что полюбила меня, и проведём мы обряд свадебный по всем правилам, а потом ты родишь мне ещё троих сыновей. Всегда мечтал я о большой семье.

И подняла Немилушка очи, и осознала, что испытания не кончились, ибо Иванушка, похоже, был свято уверен в том, что всё, что он говорит – чистейшая правда. А те картины будущей жизни, которые он живописует, и правда милее его сердцу, чем жизнь в царском тереме.

– Так что, ты согласна родить мне троих сыновей? Мои дед с бабкой будут счастливы понянчить правнуков и правнучек. Можем даже зажить все вместе, большой семьёй. Помнится мне, дом у тебя большой? Знамо, всем места хватит, нам с детишками две комнаты, им комната, а сестёр твоих замуж побыстрее выдадим. Ты же упоминала про способности сестёр особые к ремеслу, а что некрасивые они обе – так это ерунда, главное, чтоб в дом привносили порядок и уют.

Поперхнулась Немила, за сердце схватилась и взмолилась мысленно: только бы Яга помутнение смогла вылечить!

– Иванушка, не шути со мной, лучше скажи, куда ты клубочек подевал, – нарочито ровным голосом ответила она, пытаясь вернуть разговор в безопасное русло. – Нам давно уж пора возвращаться, ты забыл? Детки ждут.

– Да-да, детки ждут, я так рад, что та гниль, которая поселилась во мне на долгие годы и разрушила всю мою жизнь, не смогла до них добраться… Или смогла?! Почему ты отводишь глаза в сторону! Ну, говори, пока тумака тебе не дал!

Не смог он вытрясти из Немилы правду, а с каждым тумаком, с каждой оплеухой она только сильнее рыдала, мечтая лишь о том, чтобы он её в пропасть не скинул. Звала она жалобно: «Иванушка! Иванушка!», старалась достучаться до разума, да никак не выходило.

А как надоело ему выплёскивать ярость, так поднял Иван руки к голове, и принялся рвать на себе волосы, одновременно с этим ступив к обрыву.

– Стой! Как же я без тебя жить буду? – всхлипнула Немила. – Не делай этого, бабушка Яга тебе поможет!

Он развернулся, шагнул обратно, без единого словечка обнял Немилу, и пока она не сообразила, что к чему, взвалил к себе на плечо.

– По твоим словам выходит, что Яга меня и сгубила. А раз ты говоришь, что без меня не можешь, то придётся мне тебя с собой взять, – с отчаянием в голосе пробормотал он и снова направился к обрыву.

В это же мгновение налетел на них двоих страшный вихрь, равных которому Немила ещё не встречала в тридесятом. И вырвал вихрь Немилу у Ивана, а потом очень нежно, почти трепетно, поставил на твёрдую землю.

И сказал Иван обречённо:

– Оно к лучшему.

А затем оттолкнулся обеими ногами от края пропасти, вытянулся весь в струнку и полетел бескрылой птицей прямо вниз, туда, где, говорят, кипит денно и нощно самый камень под названием Алатырь. И отпечаталось зримое начало этого полёта в Немилиной памяти так точно и ярко, будто это произошло на-яву.

– Почему ты не спас его, вихрь?! – зарыдала Немилушка. – Зачем ты вмешался?! О, лучше б мне вместе с ним упасть, а теперь уж одна я не в силах прыгнуть… Пусти же!

К концу фразы голос Немилы задрожал. Она почувствовала, как объятия вихря ослабли, а оттого бросилась оземь и заглянула в пропасть. Дохнуло душнотой и влагой. Черным-черно было внизу, но не сказать чтобы непроглядно: местами чернота и впрямь была кромешной, а местами – мерцающе-синей, реже – бледно-серой и даже почти жёлтой.

– Иванушка, отзовись! – крикнула Немилушка, но ответом ей стали лишь отголоски далёкого эха.

Иванушка был утерян, и утерян навеки.

– Нет, я прыгну! – Немила поднялась на ноги, встала на самый край и остановилась. Возникший в ней страх, что мурашками распространился по телу до самых пяток, на время отодвинул в сторону горе, но стоило отодвинуться от края пропасти, как оно снова было тут как тут.

В горестной безысходности она вернулась к краю пропасти, вознамерившись на этот раз точно прыгнуть, но лишь больше укрепилась в своём желании не делать этого.

Вот так Немилушка наша попала в сложную, но совершенно не новую для всего известного мира ситуацию, когда сердечная привязанность тянула не просто к человеку, который перестал существовать, но к человеку, которого никогда и не было. Она ещё не знала, что её сердечной привязанности осталось длиться совсем недолго.

А пока она оплакивала своё неслучившееся счастье, за её спиной возникла фигура, которая то ли спустилась с небес, то ли выросла из-под земли, то ли материализовалась из воздуха. В принципе, её появление можно было охарактеризовать всеми тремя речевыми оборотами, ведь это была сама Матушка.

И заговорила Матушка простым и обычным языком, каковой любому человеку понятен:

– Встань, Немила, утри слёзы да поприветствуй мать свою.

Вскочила Немила, заплаканными глазами смерила расплывчатый силуэт, что стоял перед ней, и поклонилась до земли. А как разогнулась, то принялась утирать слёзы кулаками и нервно всхлипывать, выражая тем самым и горе, и счастье, что соседствовали в её душе.

– Начну я с того, что огорошу тебя. Мне не вернуть твоего возлюбленного, как бы ты ни просила меня. Есть и более хорошие вести, которые облегчат тебе душу и выбор дальнейшего пути. Внемли же мне, ибо я поведаю тебе историю о простом крестьянском сыне по имени Булгак. А ты не перебивай и мотай на ус, что я скажу тебе.

Итак, с самого рождения Булгак рос беспокойным, потому родители и дали ему такое имя. Но больше ничего, кроме имени, они дать ему не успели, ибо умерли оба очень рано. Жила Булгакова семья чуть южнее от деревни Окраинной, в Заокраинной. И был там тоже лес дремучий, но не за рекой и не за полями, а сразу за деревней начинался он. И любил Булгак от скуки, да от нежелания заниматься вещами полезными околачиваться у леса дремучего, забредая всё дальше и дальше. Ругались дед и бабка, даже били, а ему хоть бы хны. Беспокойный он был – и этим всё сказано. Тянуло его с особенной силой в места запретные и опасные, и однажды он нашёл то самое, к чему стремился. Встретил он в лесу душонку неприкаянную, злую и мелкую, что скиталась по лесу многие годы, ища себе пристанища. И совратила та душонка юного молодца, пообещав показать ему далёкие дали, и море, и горы, и тысячу чудес разных. Год или два они вдвоём скитались по беду свету, пока не наскучило им и пока случайно не выяснилось, что Булгак имеет сильное внешнее сходство с Иваном, царским сыном. После этого план у душонки возник, столь же коварный сколь и глупый. Не интересовали душонку ни власть, ни интриги, зато задумала она повеселиться, да заодно настоящего царевича очернить в глазах простого люда. Ты ведаешь, о чём я говорю, Немила?

Поводя по земле ножкой, Немила пожала плечами. Греха в мешке не утаишь, а уж от Матери всевидящей тем паче. Мать, она как отец, но, когда отец поучает и ругает, она всё больше в стороне стоит. Осуждение её – безмолвно. (Если только мать – не Смеяна, уж та корит так, что слышно на всю деревню).

– Ответь мне, почему я явилась пред тобою? – потребовала Мать с присущей всем матерям мягкостью, которой Немиле доселе не приходилось испытывать на себе.

– Чтобы ещё раз помочь?

– Ах, нет, я хоть и приглядывала за тобою всё время, но ни разу не помогала, – покачала головой Матерь. И хоть весь вид Матери был невозмутим, Немила внезапно почувствовала себя до того виноватой, что захотелось пасть ниц, и лобызать Материны пятки, моля о прощении.

И тогда она повесила голову, да ответила самым честным образом:

– Потому что без Марьи за тридесятым царством больше некому приглядывать, а вина в этом только моя.

– Неверно, – ответила Мать, и это её «неверно», произнесённое неописуемо томным, вкрадчивым голосом будто бы вознесло Немилу к самым небесам, чтобы резко уронить на земную твердь. – Марья служила мне честно и преданно, однако же, я знала, что рано или поздно она покинет меня. Но я её не виню, как не виню тебя или Ягу, или, скажем, Ворона. А ты, кого ты винишь во всех своих несчастьях?

Кого она винит в своих несчастьях? В голове Немилы пронёсся целый хоровод из образов: сёстры, что не доглядели, Яга и Ворон, что позволили провести себя, царевич Иван – он тоже виноват в своём исчезновении! – Булгак, конечно – тут и объяснять ничего не требуется – а ещё виноваты обстоятельства, что привели лживого крестьянского сына, одержимого злой душонкой, именно к Немилиной деревне, но не меньшая вина возлежит на ней самой. За то, что доверилась незнакомцу, за то, что позарилась на то, что ей не по размеру, за то, что была слишком самонадеянна и глупа.

– Виню лишь себя, матушка, – тоненько и скромно ответила Немила.

– Хорошо, этот урок ты усвоила. А сейчас сделаем мы вот что, – щёлкнула Матерь пальцами, и тут же раздался громкий свист, и небеса начали падать на землю.

Нет, в самом деле падали не целые небеса, а всего лишь частички небес, отдельные клочки. Они отделялись от остальных по одному, а на полпути скручивались в вихрики, вихрики – в большие вихри, а вихри – в один смерч шириной с жерло Алатырь-горы.

Раскрутился смерч и со всей скорости ввинтился в жерло, и небо больше чем наполовину очистилось.

А чтобы туда же, в жерло, не унесло Немилу, Матерь загородила её своей крупной устойчивой ко всем ветрам фигурой.

И выглядывала Немила тот самый вихрь-вихорок, что помогал ей на пути по тридесятому, но не могла его найти, а Матерь окончательно разочаровала, скорее почувствовав нежели увидев девичьи метания.

– Внизу твой вихорок, – сказала она, протянув руку ладонью вниз к заполненному душами жерлу, которое стремительно пустело. – Уж не догнать тебе его – её – и не проститься. Возрадуйся – отныне она прощена и свободна.

Любому постороннему слушателю сей обмен фразами показался бы непонятным, но только не этим двоим. Они точно знали, о чём ведут разговор.

Вот и кончилось всё, вот и стих бушующий ветер, и стало почти так же, как было, только небо очистилось, просветов на нём стало куда больше, чем готовых пуститься в пляс вихрастых облаков.

И увиделся Немиле дом, далёкий и большой, округлый и одновременно вытянутый, с дугой дремучего леса, что тянулась с севера на юг и занимала почти половину дома. Глаза наметили кусочек земли у севера, где река Смородина расходилась на два рукава, большой и маленький. Где-то там, вдоль маленького рукава, располагалась деревня Окраинная, где-то там Немилу вспоминали родные (или уже не вспоминали), где-то там Немилиного возвращения ждала Яга, где-то там потихоньку росли Немилины дети.

К прежней жизни возврата нет, но можно попытаться начать новую жизнь, а для начала нужно понять, из чего должна состоять эта новая жизнь.

– Что мне делать, матушка? – выдохнула Немила, слабо всплеснув руками. – Ты много повидала на своём веку, дай мне совет мудрый.

Покачала матушка головой, печальная-печальная стала, Немилу под руку взяла и на край пропасти отвела.

– Я бы дала тебе совет не совершать моих ошибок, да знаю, что бесполезен он. Так что наставляю тебя: совершай ошибки, но лишь те, что сможешь потом исправить.

Махнула Матушка рукой, и поднялся из недр Алатырь-горы предмет, похожий на крошечное светящееся солнце.

– Клубочек! – воскликнула Немила и прижала долгожданное сокровище к груди. – Как он там оказался? Почему он привёл нас именно сюда, к жерлу горы, а не домой? Я знаю! Этого пожелал Булгак! Ах, зря я доверилась этому негодяю!

Осадила Матушка Немилушку:

– Забыла ты разве, о чём мы говорили? Ты сама дала ему клубочек, ты сама последовала за ним туда, куда он вёл. А клубочек вас в правильное место привёл, туда, где начинается дом. Просто разнится у вас в мыслях представление о доме.

– То есть, он попал домой?

– Да.

– И я тоже должна шагнуть в пропасть?

– Должна.

Немилушка отчаянно боялась сделать этот шаг, но неожиданно клубочек, прижатый к груди, придал ей сил.

Она ещё раз поклонилась, на этот раз с благодарностью:

– Надеюсь ты найдёшь достойную замену Марье Моревне.

И разомкнулись губы Матери, что имели цвет влажной земли, и сказали они:

– Прощай, Немила.

– Прощай.

Когда Немила прыгнула в пропасть, она постаралась держать глаза широко раскрытыми, на тот случай, если она увидит Булгака, дабы попрощаться с ним.

Но не увидела она ровным счётом ничего, кроме темноты.

Глава 22

Падение длилось примерно столько же, сколько времени заняло бы перечисление всех цифр, что Немила успела выучить за свою не долгую и не короткую жизнь.

Падение длилось ровно столько, чтобы перестать испытывать ужас, но недостаточно, чтобы заскучать.

В общем, по ощущениям нашей Немилушки прошло совсем немного времени до того, как она куда-то приземлилось.

Приземление оказалось гораздо более приятным, чем само осознание этого самого приземления. А всё потому, что место, куда попала Немила, с первых же мгновений показало себя с самой неприветливой стороны.

Приземления как такового не было. Был полёт, переходящий в скольжение по какой-то гладкой и мягкой поверхности, и постепенное торможение, которое закончилось там, где мягкое и гладкое перешло в твёрдое и тесное.

Темно было, хоть глаз коли, и места так мало, что ни встать, ни повернуться, а воздух сухой, что ажно першило в горле. А как принялась Немила ощупывать ближайшие к себе стены, имевшие между собой расстояние, равное приблизительно трём локтям, то обнаружила, что с них что-то сыпется, и попадает в нос, в глаза, вызывая жжение и желание чихать. Она удержала чих в себе, но вместо этого умудрилась стукнуться головой о низкий выступ в потолке – при том, что находилась в полулежачем положении.

Ойкнула. Слабое эхо прогудело в ушах. Немила поползла в одну сторону – и уперлась в глухую каменную стену. Развернулась и доползла до противоположной – уткнулась гулкую металлическую перегородку, в которой опознала печную заслонку.

Стукнула раз, другой, потом заколотила тыльными сторонами кулаков.

– Бабушка-яга! Выпусти меня из печи! Дышать тут нечем, задыхаюсь!

В подтверждение своих слов она зашлась долгим сухим кашлем.

– Вы-пу-ст…

Но вот с той стороны заслонки послышались спасительные звуки: неровный шаг с деревянным притопыванием, кряхтение, «Ох, батюшки, неужто явилась!», и лягзанье металла о камень, и карканье, и мяуканье, и шлепки по щекам…

– Где царевич? Ты что, явилась одна, без царевича?

– Не знаю, где царевич, я с ним не знакома! – Немила расхохоталась до слёз, до боли под рёбрами, до нового приступа лающего кашля.

– Ладненько… – все трое переглянулись, Немила смотрела на них снизу-вверх, из-под опущенных ресниц, подёрнутых слезами. – Ты отдохни пока, полежи если устала.

Переглянулись трое, посовещались, решили пока Немилу с расспросами не трогать. Яга отвела в баню, а пока Немила мылась, накрыла стол с остатками вчерашней трапезы. Еда была лишена разнообразия, но её было много.

– Покуда тебя не было, пришлось в город слетать, а то чем-то же надо было детишек кормить, пока грудного молока под рукой нет. Ты кушай, кушай, совсем уж отощала.

Немила сперва набросилась на блюда с аппетитом, но почти сразу отодвинулась от стола. Каша была пресной, хлеб – не жевался, кисель не пах ничем и на вкус был никакой.

Яга, увидев это, обиженно оттопырила губу.

– Что это с тобой? Должна была оголодать.

– Оно всё какое-то не такое, – пожала плечами Немила. – Али я не так уж голодна. Яблочка у тебя нет перекусить?

Яга покачала головой:

– Ягод могу предложить, но до яблочек ещё далече. Тебе нужно поесть, пускай и через силу.

Норовила Яга полную ложку каши Немиле в рот запихнуть, но та лишь раздражённо уворачивалась, а когда поняла, что Яга от своего не отступит, то выкрикнула:

– Не буду я есть! И детей кормить не буду! Отдала я всё молоко, что у меня было, Гаганиным детям, и ничего у меня больше не осталось! Вот, смотри!

Оголила она грудь, всю в кровоподтёках и синяках, так Яга сразу сменила гнев на милость.

– Ой, бедная, сейчас я мазьки целебной достану, заживешь целёхонькая, лучше прежнего будут груди твои!

– Мне они без разницы, – отмахнулась Немила.

– Ох, совсем ты стала на себя не похожа, – причитала Яга, пока искала мази. – Где же глазки, горящие жизнерадостностью, где твоя милейшая улыбка? Куда подевалася моя добрая наивная внученька?

Немила промолчала. Не дождавшись ответа, Яга тяжело вздохнула.

– Ну-ка, на свет встань, а то ни зги не видно, – проворчала она. – Рубаха вся кровью пропиталась, а ты её опять на себя напялила. Я же давала тебе свежую одёжу. Красное на чёрном не видать. Ну-с, раздевайся тады полностью, сейчас перелатаю тебя. Синяков-то сколько, ужас!

А Немила и правда столь свыклась со своей одёжей и с тем, что надо постоянно куда-то идти, что даже сапоги надела, хотя во дворе от них никакого толку было, а наоборот сплошные неудобства.

Но спорить с Ягой не хотелось. Немила дёрнулась только единожды, когда Яга начала снимать с неё поясок, на котором висели вместилища живой и мёртвой воды.

– Бабушка, куда же их теперича?.. Нет нужды в них боле…

Покосилась Яга исподлобья и продолжила молча своё дело делать.

– Ох, бабушка, клянусь, я расскажу тебе обо всём, бабушка, ничего не утаю. Но вначале позволь мне детишек глянуть.

– Иди, – согласилась Яга. – Они с Васькой.

Немила выскочила во двор. Новенькая переносная люлька, тонкой деревянной работы, по всей видимости привезённая Ягой из города, стояла за древом, и там же сидел Васька.

Кот наполовину скрылся внутри люльки, и чем ближе Немила подходила, тем явственней доносилось мурлыканье.

Уже в который раз Немила подумала, как это странно, что столь дикое, жестокое и неуправляемое животное предпочло родной лесной глуши кусочек одомашненного уюта, и даже ело то, что вышло из человеческого очага.

Зато песни оно пело самые что ни на есть звериные. В тех песнях не было знакомых слов, но они обладали удивительной способностью освобождать голову от тревожных мыслей, тело – от тяжести бренного бытия. Легко стало Немилушке, каждый шаг будто возносил всё выше и выше, и она почти летела над макушками деревьев.

Это длилось до тех пор, пока кот не заметил её. Голова зверя вынырнула из люльки, пасть оскалилась рядом мелких острых зубов, топорщистые усы не оставили сомнений в том, что чудовище не очень-то радо её видеть.

Песнь прекратилась. Немила притормозила, кот отпрыгнул от люльки и скрылся в ветвях своей обители.

– Здравствуй, Василий, – негромко поздоровалась она, а потом бросилась к люльке, скрылась в ней верхней своей половиной и часто-часто задышала.

– Простите меня, детки, не уберегла я вашего батюшку, – всхлипнула она. И без промедления принялась вспоминать вслух, какие препятствия ей пришлось пройти на пути к спасению любимого.

– … но всё рухнуло в одночасье, всё в мире потеряло прелесть, когда Матерь сказала мне, что он никакой не царевич, а лишь большой лжец! – закончила Немила, а осёкшись, добавила. – Всё потеряло прелесть, кроме вас, мои родненькие. У меня есть вы, и хоть вы сирые, убогие, и рождённые совсем не от того человека и не тогда, когда хотелось бы, я вас люблю, люблю как саму жизнь и больше жизни.

Она отвернулась, не в силах выносить одинаково тяжёлые взгляды двух пар глаз, что виднелись из-под детских чепцев, и наткнулась на Ягу, что тихонько стояла, опираясь на незаменимую клюку. Клюка в чём-то была похожа на её саму, такая же кривая и сучковатая.

– Довольна ли ты моей историей, Баба-яга?

– Да как тебе сказать, внученька, – проскрипела старая, переглянувшись с Вороном. – Есть в твоей истории хорошее зерно. Мы можем надеяться на то, что царевич жив, а значит, Ворон продолжит его поиски. Я же вызвалась помогать ему. Устала я на одном месте жить, сестёр уже предупредила, что ухожу, вещи уложила. Скоро на моё место придёт другая Яга, а мы с избушкой двинемся в путь-дорогу.

– И ежели ты желаешь, можешь присоединиться к нам, – прокаркал Ворон. – Мы можем приютить вас троих, но ежели ты решишь уйти, то останавливать не станем.

Судя по тому, как разгладились морщины Яги в одним местах и заломились в других, она прекрасно знала о предложении Ворона, а возможно, сама попросила его заговорить с Немилой.

И добавила она:

– Кумекаешь, что не сможешь забрать с собой детей, ежели порешишь вернуться домой? Даже если ты их каким-то чудом пристроишь, люди не дураки – быстро поймут, что с дочками твоими неладное. И тогда правда раскроется!

И стукнула Яга клюкой, и подпрыгнул Ворон, угрожающе раскрыл крылья, а из его открытого клюва стали вылетать чудовищные истины, которых Немила хотела бы не слышать и не знать. Он кричал о том, как Радость и Грусть будут умирать в ледяной реке, или в костре, как их, маленьких деточек, бросят на растерзание собакам, или положат на опушке леса на съедение волкам, лисам и медведям.

От ужаса на голове бедной Немилушки зашевелились волосы. Дети стали похныкивать, однако Васька успел подскочить к люльке, запрыгнул в неё целиком и снова запел свою песню – на этот раз так тихонечко, что его слышали лишь те, кому она предназначалась.

– Я ещё не думала, что мне делать и как жить дальше, – сдержанно ответила Немила. – Благодарствую за великодушное предложение остаться, но мне нужно сначала сходить домой проведать батюшку.

Ворон покачал клювом, Яга хмыкнула. Немила поняла – не одобряют её намерений.

– Вы не понимаете, я видела батюшку в блюдце! Плох был весь его вид, и я боюсь, как бы не лежал он сейчас при смерти! Отпустите меня, я только загляну в родной дом, чтобы поздороваться, а потом мигом сюда прибегу! Не смотрите с укоризой, я не передумаю! Так и знайте, я иду с вами, куда бы вы ни направлялись, но сперва – батюшку желаю проведать. И не отговаривайте, слышать не желаю.

Топнула Немила ногой, от беспокойства распустила косы и принялась переплетать в одну толстую.

Яга шагнула вперёд:

– Иди, пожалуйста, мы не держим тебя, буйнонравая девица. Но учти, ждать мы тебя долго не будем. Ежели не сумеешь обернуться за два дня ровно, считая от сегодняшнего, то мы уйдём без тебя. Путь наш лежит далече, в земли чужестранные, где легко пропасть и нелегко отыскаться. Так что – на всякий случай – попрощаемся мы с тобой. Коль опоздаешь на встречу, то уж не надейся нас найти. Живи по-своему, а нас всех поминай изредка.

– Но как же… всего два дня, даже не три? – переспросила она, уже начавшая чувствовать по отношению к себе всеобщее отчуждение.

– Два дня, – подтвердил Ворон строго. – Пойми, Немилушка, нам до самых южных гор идти, а время не терпит. Царь наш чахнет без любимого сына, пока по государству ползут слухи, что он хотел назначить Ивана-царевича своим преемником в обход двух других сыновей. И хочешь знать, что? Я в стольном граде был не далее как вчера. Хотел на царя нашего глянуть хоть издалека, а заместо этого чуть не получил стрелу. Нехороший сие знак, раньше нас, воронов недолюбливали, но стрелять – не стреляли. Ежели и правда царь-батюшка собирался Ивана сделать царём, то подозрительно его исчезновение смотрится.

– Так почему южные горы? Откуда вы знаете, что… – Немила так разволновалась, что выпустила из рук недоплетённую косу и та рассыпалась на пряди, – что младший царевич именно там?

«Кто знает, может, мы с ним в тридесятом разминулись» – подумала она и с безысходной тоской глянула на небо. Частично её тоска была связана с тем, что она давно не видела солнца.

– Потому что все остальные места на этом свете мы уже обыскали, – тоскливо каркнул Ворон.

– Что, прям каждый уголок?

– Ежели не веришь, я прямо при тебе раскину кости, – вмешалась Яга, отвязала поясной мешочек, присела на землю и вывалила перед собой косточки мелкого животного, судя по черепу то была белка, бурундучок или крыса. – Когда ты в тридесятое за своим боле-не-суженым ринулась, я несколько раз делала расклад, но мои косточки постоянно твердили какую-то ерунду. Так-с, посмотри, скелетик почти сложился. Жив царевич, знамо дело.

– Ну так спроси заодно у косточек, где его искать, – едким голосом посоветовала Немила.

– Нет, косточки так не работают, – грустно усмехнулась Яга. – Они токмо определяют, жив загаданный человечек али не жив. И ты не дерзи, не то получишь подзатыльника, как в старые добрые времена, да отправишься головы намывать.

Окинула Немилушка взором частокол и молча пожала плечами. Не так уж сложно работу по хозяйству выполнять, она, пожалуй, даже заскучала по прежним обязанностям, по царящему в мыслях спокойству и бездумности во время их выполнения. Было бы сейчас время лишнее, так она бы с радостью прибралась, ведь весь двор требовал участия хозяйственных рук.

На самом деле, Немилушке при взгляде на разные участки двора показалось, что она отсутствовала гораздо дольше, чем ей думалось.

– Бабушка, какое сейчас время года? Какой месяц воцарился за пределами леса?

– Апрель, знамо дело, – зачем-то оглянувшись, ответила Яга.

Немила от удивления ажно подпрыгнула на месте.

– Как это – апрель? Уж снег растаял? Не может того быть! Это что же, меня дома не было уж почти четыре месяца! Бедный батюшка!

Немилушка начала заламывать руки, не зная, куда ей броситься в первую очередь – то ли с детьми прощаться, то ли Ягу молить отпустить её немедля.

– Успокойся! – рявкнула Яга. – Помоги мне лучше встать. Сейчас я тебя снаряжу в дорогу и научу, как обратно вернуться.

Две вещи получила Немила в дорогу, точнее, три, и все из них были ей уже знакомы.

Два сосуда – с живой и мёртвой водой, да клубочек жёлтенький, что считался уже безвозвратно утерянным. Тот нашёлся в самом дальнем уголке печи, и пришлось хорошенько поработать кочергой, чтобы его выудить. (Яга предлагала Немиле залезть в печь самой, но она, как нетрудно догадаться, наотрез отказалась).

От сосудов Немила тоже собиралась отказаться, кабы Яга не настояла на обратном.

– Эти сосуды безраздельно принадлежат тебе. Храни их как можно ближе к телу и береги как зеницу ока. Однажды они тебе пригодятся.

Немила смолчала. Смолчала она и тогда, когда проходила мимо могилки, где схоронены кости того, кого она считала Иваном. Сердце её пронзило болью, на пару мгновений в голове вспыхнула картинка: они с Булгаком и с двумя дочками живут на окраине деревни, у реки, у них новенькая изба, дети играют с Васькой, рядом пасутся коровы, козы…

Но разве о такой жизни она мечтала? А как же желание возвыситься над своим происхождением? Стать купчихой, породниться с родом дворян или… быть возведённой в царицы? Подумать только, ежели б царевич оказался настоящим, а не пустышкой, то она стала бы первой женщиной во всём царстве!

Но при этой мысли душу Немилы затопила не обида, а смятение. Раз уж так жестоко поплатилась она за главное стремление в своей жизни – а Немила не сомневалась, что это именно расплата, строгое указание на то, что вознамерилась она занять не своё место в этой жизни – то значит это, что нечего даже думать о какой-то там лучшей доле.

Её доля отныне – разрывать сердце между собственным батюшкой и детьми, и выбирать детей, потому что иначе быть не может. А попутно уповать на то, что о батюшке позаботятся сёстры.

И никакого замужества боле быть не может…

«Тыможешь оставить детей Яге, а сама вернуться в отчий дом. Ты по-прежнему хороша собой, а твой отец – глава деревни. Можешь выбрать себе в мужья любого молодца, родить новеньких здоровеньких детишек. У тебя будет простая, но сытая и довольная жизнь. А ежели захочешь съездить в Лыбедь-град, то после свадьбы тебе уже никто не станет отказывать в этом желании».

Задумалась Немила, покрутила в голове эту мысль и отбросила. Какой там муж, ей теперь и возвращаться домой страшно! Как её примут, что она будет говорить о своей пропаже? Может, после столь долгого отсутствия её вообще никто никогда в жёны не возьмёт, и будет она старой девой жить, в услужении замужних сестёр до скончания своего века?

В ужас пришла Немила, когда представила себе подобное. Хуже жизни и вообразить невозможно! Нет, она вообще не должна попадаться никому на глаза кроме батюшки! И то, батюшке она лишь пару словечек скажет.

Скажет, что жива-здорова, и добавит, что вполне счастлива своею жизнью. И попросит, чтобы её больше не искали, ибо далеко она будет от отчего дома. Эх, можно было попросить любую из Ягиных птиц сделать одолжение, и ограничиться весточкой, но она, во-первых, не умеет писать так же красиво, как говорит, а во-вторых уж очень хочется родненького человечка обнять.

В самый последний момент, когда нога готовилась быть занесённой над частоколом, Немилу осенило:

– Бабушка, погоди! Будь добра, одолжи мне шапку-невидимку!

– Ещё чего, – сквозь губу пробубнила Яга. – Ты ужо с шапкой делов наворотила, а попади она в плохие руки так вообще страх что может быть. К тому же она мне самой нужна.

Выдохнула Немила разочарованно. Снова обратилась к Бабе-яге:

– Каюсь я, твои слова обо мне – правда! Но дай мне тогда хотя бы в блюдце зеркальное посмотреть! Не прошу его давать мне с собой, позволь хоть одним глазком глянуть, что в деревне творится, чтоб в беду не попасть!

– Яички закончились, – скупо процедила Яга. – Катать по блюдечку нечего. Так что придётся тебе так идти, уж не обессудь.

Развела Яга руками, а Немила пригорюнилась, голову повесила, через плечо исподлобья оглянулась на двор, на избушку, что успела стать вторым домом, на древо и на люльку, после чего отвернулась да шагнула за частокол.

Глава 23

Немила почти бегом бежала по лесу, но всё равно едва поспевала за клубочком.

Она забоялась, что если начнёт искать путь до опушки, руководствуясь одними воспоминаниями, то будет плутать по лесу все отпущенные два дня, и, похоже, была права.

Лес был всё ещё гол, лишён лиственного покрова напрочь, лишь почки успели набухнуть. Этот лес был непривычно сух, светел и почти приветлив. А оттого казался напрочь незнакомым.

До ушей долетало далёкое щебетание птиц, ноздри щекотали едва различимые запахи трав, древесной коры и зреющей грибницы.

Свет, пробивающийся сквозь переплетённые ветви, был солнечным. Он по-апрельски грел, но не парил.

Клубочек явно вёл Немилу несколько иным путём, отличающимся от того, каким она попала к Яге. Вскоре ждал её сюрприз. Выскочив на прелестную солнечную поляну, увидела она на противоположном краю оной нечто чёрное и косматое, похожее на большого енота.

Клубочек покатился через поляну прямо к лежащей тушке, и Немила ожидала, что этот енот, или дикая собака, вскочит и убежит, однако, тёмный комок не пошевелился.

Пробегая мимо, Немилушка уловила неприятный трупный запах, и каково было её удивление, когда поняла она, что то гнил, лёжа на земле, её собственный зимний полушубок. Но откуда поляна на месте болота? Неужто солнечные лучи высушили болото?

Не пришлось ей размышлять об этом сколько-нибудь долго, потому что клубочку Немилины открытия и раздумья были безразличны. Он катил себе и катил дальше, и особо с ней не считался, разве что чуть притормаживал, когда она отставала. Немиле же приходилось с клубочком считаться.

Впрочем, не так уж ей хотелось останавливаться у полуразложившегося полушубка, а загадка исчезновения болота скоро полностью перестала её волновать. Опушка была близко.

От болота до опушки – рукой подать, кабы бежать при свете дня, а не пробираться по ночи. Верный помощник чуть вперёд укатился, но то не беда была, ибо и без него понятно было, куда и как далеко идти.

Вышла Немила одна на опушку, а клубочек тут как тут подкатился к носам её сапожек потрёпанных.

– Спасибо, миленький, – Немила подняла дружочка-клубочка и пристроила в поясной мешочек. Образовался небольшой бугорочек, но мало ли что девицы носят с собой.

Отойти от опушки оказалось не так просто. К своему стыду, Немила так забеспокоилась от вида открытого голубого неба, что какое-то время просто не могла покинуть надёжную защиту леса. Отвыкла она и от столь широких просторных полей – последнее поле, что ей довелось пересекать, бранное поле в тридесятом, словно никогда не существовало наяву, а это, без сомнения, существовало.

И если пересечь бранное поле было несложно: во-первых, она была сильно влюблена и немного не в себе, во-вторых, там было не спрятаться и хотелось поскорее уйти – то родное поле вселило в неё непривычную робость, борьба с которой заняла приличный промежуток времени. Если верить солнцу, то мялась она не менее часа, пока собственная робость не утомила и не разозлила её.

Немила шла по полю быстро семеня ножками, пальцы стиснуты в кулаки, на лице – затравленная гримаска, глаза постоянно перебегали между небом и землёй, оставляя прекрасный зацветавший луг без достойного внимания. В её задержке была своя польза —пока она мялась, солнце успело закатиться за спину, и Немилино приближение должно было стать менее заметным в деревне.

Она остановилась у моста через Ежевику и ненадолго задумалась о матери, сердце при этом преисполнилось жалостью и благодарностью за всё, что родная мамочка успела сделать за свою недолгую жизнь.

После моста Немила свернула от главной дороги в сторону, затем кривой тропкой дошла задними дворами до родной избы. Самый простой вариант – забраться в дом через скотный двор – был недоступен, потому как ворота уже успели закрыть на ночь. Ставни почти во всём доме тоже были уже закрыты, а там, где нет, зияли тёмные провалы. А вот зимнюю защиту от холода успели снять. И понятно почему, делоо шло к последней трети весны.

Увидев одно из окошек подклета открытым, Немилушка обрадовалась немало. Окошко как раз вело в сени, и сколько раз ей приходилось возвращаться домой именно этим путём, желая избегнуть неизбежного наказания. Как всегда, пришлось постараться, чтобы в него пролезть, такое оно было маленькое, но зато отсюда по массивной, затёртой до гладкости лестнице можно было попасть наверх, под крышу, где располагались спальни. Лестница была изучена ею самым наилучшим образом. Так, она знала, куда поставить ногу и с какой силой опереться, чтобы нигде ничего не скрипело.

Она поднялась на один лестничной пролёт, припала к двери и прислушалась: в горнице никто не разговаривал, но явственно был слышен стук ложек. Мысленно себя поздравила: она смогла не потревожить домашних во время принятия пищи.

Немила принюхалась. В доме пахло… домом, конечно же. Но как-то иначе, не так, как раньше. В другой раз, бывало, зайдёшь с улицы в протопленные комнаты и чуешь запах смолы, сена, животного пота, варёных яиц, гречки и пыльных ковриков. Сейчас пахло примерно тем же, но запах был гораздо менее ярок.

В лесу и на лугу было примерно то же самое: запах сырой земли и первого поколения травинок не бил в ноздри, как обычно бывает в околомайскую пору, к нему приходилось нарочно принюхиваться, отчего прогулка теряла значительную часть своей прелести.

Яга ранее за столом обмолвилась, что нечего на такую ерунду внимание обращать, и что обоняние со вкусом скоро вернутся к норме. Немила очень надеялась, что так оно и есть, иначе что это за жизнь без такой её важной части, как запах? Отсутствие запаха вселяет тревогу, заставляет думать, что что-то не так либо с со всем, что окружает тебя, либо с тобой. Отсутствие запаха у одного маленького алого цветочка обернулось великими неприятностями и сломало всю Немилину жизнь; и не отстроить её заново, как какую-нибудь избёнку.

Она одолела ещё один лестничный пролёт. Теперь по левую сторону от неё располагались две светлицы – Нелюбина и её собственная, а по правую руку – меньшие по размеру и более тёмные комнатки, принадлежащие Злобе и батюшке.

Немила и не думала заглядывать в свою светлицу, опасаясь, как бы из горницы не услышали её шагов. Она сразу направилась ко второй двери справа. Толкнула её от себя и, склонив голову, прошмыгнула внутрь.

Тут было темно. Шёпотом позвав: «Батюшка, родненький», Немила убедилась что в горнице никого нет. Она наощупь спряталась на полу за печкой и принялась ждать.

Сперва было тихо – оно и понятно, вся семья ужинает – потом она услышала, как в светлицу, что напротив, вошли. И тихонько затворили за собой дверь. Нелюбину ходьбу ни с чем не перепутаешь. И Злобину.

Злобину ходьбу – степенную, тяжеловесную, медленную – тоже ни с чьей не спутаешь.

Обе соседние спальни оказались заняты, но где же батюшка?

Что, если батюшки вовсе дома нет? Вдруг ушёл он из деревни по делам дружинным, на учения ищи по заданию царскому? Царь болен, но дела царские никто не отменял, их сейчас, может, только больше стало!

Но чего это она? Наверное, батюшка просто трубочку покурить захотел перед сном, или кружечку мёда выпить, чтоб спалось лучше? А разговор вести внизу даже лучше, меньше ушей будет.

Спустилась Немила по лестнице, наощупь и небыстро, постоянно прислушиваясь к каждому шороху и скрипу. А не успев достигнуть самого низа, уже поняла, что батюшки в горнице нет, ибо весь низ избы был погружён во тьму.

– Батюшка? – шепнула она на всякий случай, а не получив ответа обошла горницу стороной и устремилась напрямую к крылечку.

Выглянула Немила на улицу, а там темно хоть глаза коли, и опять никого. Закрыла она дверь, обошла обошла сени, вышла на сеновал, оттуда спустилась по лестнице на скотный двор.

Сошла с последней ступени и снова позвала:

– Батюшка?

Немила шикнула на скотину: «Это же я, глупые», а сама проскользнула мимо и подёргала ворота. Те были по-прежнему закрыты.

Что делать дальше, Немила не знала. Ей не хотелось столкнуться с сёстрами, но и уходить вот так, украдкой, из дома на который она имела полное право, тоже было невмоготу.

Что-то держало её.

Вернулась Немила в дом, сама не зная зачем. Побродила вокруг лестницы, хотела подняться наверх, но не осмелилась.

Заместо этого прокралась она в горницу, уселась на лавку, поставила локти на стол и принялась вспоминать, как долгими зимними вечерами сидели они вместе с сёстрами, каждая в своих мыслях, и коротали времечко в отсутствии батюшки. Или короткими летними вечерами она прибегала за стол самая последняя, а сёстры неодобрительно качали головами. Или осенними и весенними вечерами, заскучав в своих комнатах, они брали шитьё и бусы и сидели так за рукоделием, пока не начинали ссориться.

Когда её стало клонить в сон, Немила поняла, что пора уходить. Уходить обратно, через реку, через поле, по тёмному лесу, но хуже всего то, что придётся покинуть тёплую насиженную лавку. И ради чего? Ради детей, ради приключений, ради того, чтобы собственными глазами увидеть южные горы – напомнила она себе и уже собралась с силами, чтобы встать, как вдруг показалось ей, что на крыльце кто-то топчится. Быстро перебежала она от стола к печи и спряталась за ней, прислушалась снова, и точно: в сенях кто-то ходил, а скоро дверь в горницу распахнулась.

Тот, кто зашёл, держал в руке источник света, но Немила слишком боялась выглянуть. Впрочем, никакого света Немиле не нужно было, чтобы узнать родного батьку, по дыханию, по манере откашливаться, по привычке всегда громко и тщательно вытирать ноги перед тем, как зайти в любое помещение.

Поняв, что это он, родненький и долгожданненький, Немила была уже готова выбежать из укрытия и от радости броситься ему на шею прямо в эту минуту, да спутались её планы.

– Тудух-тудух! – послышалось пролётом выше, кто-то очень сильно хлопнул дверью, а потом раздалось такое грохотание, будто по лестнице спускался по меньшей мере разъярённый вепрь.

Но нет, это была всего лишь сестрица Злобушка.

– Батюшка! Батюшка! Наконец-то ты пришёл, мы так перепугались! – заголосила Злобушка, едва успев заскочить в горницу. Ей завываниями вторила перепуганная Нелюба. Немила затаилась и прислушалась, хотя особого смысла в том и не было, ибо эти двое так орали! Производили столько шуму! Что за печью можно было плясать!

– Стойте! Вы же меня с ног собьёте. Дайте-ка отнесу свечу на стол, – то был спокойный, с хмельной весельцой, голос батюшки. Теперь Немила поняла, что батюшка просто-напросто гостил в одном из соседских домов, да подзадержался малёхонько. Нечасто такое было, но случалось время от времени.

Но не к добру было явление сестёр, и, если б не любопытство, Немилушка уже б мысленно начала их проклинать. А пока она тайком выглядывала из-за печи, чтоб не только всё слышать, но и видеть. Батюшка и сёстры сели за стол. Свеча высветила из темноты три бледных с желтизной овала лиц. Немила сразу отметила, что батюшка стал выглядеть получше прежнего, борода у него стала как раньше ухоженная, и улыбался он не только губами, а глазами тоже, даже бровей не хмурил.

– Ну, что случилось-то? – спросил он спокойно. – Говорите.

И подвинулась к батюшке Злоба, задрожала вся, как кусок холодца на ложке, и перекосило её рот коромыслом, а глазёнки выпучились, начали бегать из стороны в сторону. И осипшим голосом прохрипела Злоба:

– По дому кто-то ходит и шепчет!

– А голосочек уж больно на Немилин похож, – пискнула Нелюба и прижалась к батюшке с другой стороны.

– То, верно, призрак был, – всхлипнула Злоба. – Сперва подле наших комнат шатался…

– … а потом вниз утопал. Весь дом обошёл, даже к скотине сунулся, всё искал чего-то и шипел, – поддакнула Нелюба.

Немила поняла, что теперь уж точно пора ей уходить. Потихоньку перешла она за угол, да оказалась в небольшой нише между печью и стеной. Отсюда до двери рукой подать, а там – спуститься по лестнице, вылезти в окошко, и – свобода.

Одна беда – дверь спасительная находилась прямо напротив батюшки и сестёр. Вот если б они немного сдвинулись в сторону, да отвлеклись на разговор, тогда она успела бы убежать, и поди да найди потом, ночка-то безлунная.

Однако, упоминание имени младшей дочери вселило в батюшку тревогу, подозрительность, а хуже всего – намерение действовать.

– Призрак, молвите… – протянул тот и с шумом встал из-за стола. – Не могу я позволить, чтоб какой-то призрак в нашем доме разгуливал и вас, моих дорогих дочурок, гонял. Мигом я разберусь с этим шутником поганым.

Сейчас или никогда! Немила вылетела из укрытия, как вспугнутая птичка. Схватилась за ручку, рванула на себя, выскочила в сени. Побежала-покатилась вниз по лестнице, отбивая задок, и ругалась про себя – лучше б свернула направо, к крыльцу! Уже б была на улице, а так сама себя загнала в угол!

Позади громко топали мужские ноги. Пару раз ей казалось, что батюшка почти ухватил её за рубаху.

Лезть через окно не было времени, поэтому она свернула влево. Замычала, зароптала испуганная скотина. Осталось лишь поднять запор на воротах, и она будет почти свободна. Ночь сегодня безлунная, уж как-нибудь оторвётся от преследователей.

– Стой, гадина! Ты кто така, что в чужой дом влезла без спросу!

От тяжёлой руки, обрушившейся на спину, Немила покачнулась и повисла на запоре.

Её тут же, не дав прийти в себя, обхватили поперёк талии и потащили. Ей было больно, она отчаянно болтала ногами, пытаясь коснуться пола, но сносила всё молча, поскольку в горле так пересохло от ужаса, как, бывает, пересыхает после ночного кошмара.

Но её кошмар ещё не кончился, прикосновения батюшки во мраке были грубыми, неприятными и казались напрочь чужими.

Сёстры прятались за дверью, у лестницы. При них была свеча, и когда батюшка выволок ночную гостью на свет, лица обеих перекосились от страха.

– Мы же говорили! Это она, это призрак! – заголосили они.

Батюшка поставил Немилу на пол, вцепился ей в плечи и стал столь пристально вглядываться ей в глаза, что Немила потупилась.

– Это ты? – спросил он, пропуская мимо ушей двойную истерику Злобы и Нелюбы.

– Я, – во всеуслышанье ответила Немила. – Батюшка, Злобушка, Нелюбушка, простите меня за всё! Глупой я была, за то и поплатилась! А вы правы были, предупреждая, что не стоит мне возле дремучего леса гулять!

Немила подняла голову, глаза сделала бешеные для пущего впечатления, и замогильным голосом промолвила:

– Я была в плену у Баба-яги!

Нелюба схватилась за сердце, Злоба всплеснула руками и начала раскачиваться из стороны в сторону. Батюшка, на которого Немила боялась даже глянуть, продолжал держать её за плечи.

– Пойдёмте в горницу, – кратко кивнул он и пропустил всех дочерей вперёд.

Она шла по лестнице и сомневалась: вот сейчас они поднимутся, стоит метнуться в сторону, пробежать по сеням, и она будет на крыльце. Но стоит ли уже, когда она раскрыта, поступать так подло и некрасиво? Кто знает, вдруг она больше никогда не увидит свою семью?

Время до возвращения в лес ещё есть, можно остаться переночевать, а завтра днём, или даже вечером, незаметно смыться.

К тому же с батюшкой, дышащим в спину, каков её шанс убежать? Говоря по правде, почти никакой. Что ж, лгать и выкручиваться ей не впервой – решила Немилушка и приготовилась вспомнить свои старые умения, тем более, что увидев напротив недоверчивые лица родненьких, она вдруг неожиданно для самой себя прониклась ощущением истинного дома.

Да, она была дома, и всё было почти так, как раньше.

– Злобушка, а можно мне попить? – попросила она сестру. Горло-то было пересохшее от бега.

Злоба подала канопку с обыкновенной водой. Немила, отблагодарив, попила воды, отставила канопку в сторону и зевнула.

Вспомнила она, что спала в последний раз неизвестно когда, и поняла, что нет у неё никаких сил на выдумки. Никаких-никаких силушек нема, до постели бы добраться.

– Батюшка, прости меня, но я едва на ногах стою! Давай пойдём спать, а утром поговорим.

Тут Нелюба со Злобой скуксились, недовольные стали, но – молчок, противничать не стали. Только отметила Немила, как они на батюшку обе покосились, словно бы ища в нём одобрения.

Немила подумала: «подхалимки!», и сама уставилась на батюшку с немой мольбой.

Посидел батюшка, подумал, потеребил бороду, и сказал:

– Хорошо, Немилушка. Вижу, ты не лукавишь, правду говоришь. А раз устала ты смертельно, не смею я до тебя допытываться. Только позволь проводить тебя.

– А мы постелим свеженькое бельё, – услужливо добавили сёстры.

Немила так искренне и сильно обрадовалась доброму приёму, что в припадке чувств бросилась всех по очереди обнимать. Нелюба со Злобой того не ожидали, объятия сёстры их явно смутили.

– Любимые мои, дорогие! Как я по вам скучала, вы не представляете! Вот, видите, я не призрак, я живая, настоящая, не бойтесь меня! Пойдёмте, пойдёмте, не терпится увидеть родную светличку.

Немила споткнулась на пороге своей светлицы. Она хохотнула и укорила себя за это:

– Ох, какая я неловкая! Вот она, моя светличка замечательная. Совсем не изменилась. Не терпится открыть ставни и насладиться прекрасным видом из окна.

– Злобушка, а почему ты не переселилась в мою прекрасную светличку из своей тёмной каморки? – спросила она, отвернувшись от окна, и шагнула к батюшке. – Батюшка, почему Злобушка не въехала мою светличку?

Он покачал головой:

– Как я мог?.. Ты всегда так ревностно относилась к своей светлице. А ещё я надеялся, что ты вернёшься, доченька.

Батюшка потрепал Немилу по волосам и нахмурился. Видно было невооружённым глазом, что его снедает любопытство, но держался он крепко. На его месте она, наверное, не выдержала бы напряжения и вытрясла из самой себя всю душу.

Злоба с Нелюбой закончили стелить постель с похвальной быстротой. (На самом деле стелила в основном Злоба, Нелюба так, больше рядом стояла, единственно что наволочку на подушку натянула).

– Вот, готова постелька для тебя, сестрица.

Поклонилась Немила сёстрам в пояс, а батюшке – в колени, и руки облобызала по-дочернему.

Поблагодарила словами:

– Спасибо вам, сестрички, что помогли ко сну устроиться! Спасибо тебе, батюшка, что ты здесь, рядом со мной! Мне вам всем о столько рассказать надо, о столько расспросить! Но это до завтра потерпит. А теперь спокойной ночи.

Раззевалась Немила, что мочи нет. Запрыгнула в постель, натянула одеяло…

А батюшка с сёстрами не торопились уходить. Столпились у двери столбами, смотрят. Немилушка их спросила:

– Вы чего? Спать что ли не хотите?

– Хотим, Немилушка, – ответила за всех Нелюба. – Только сейчас я заметила, что на тебе рубаха твоя старая, и юбка старая, те самые, в которых мы тебя с Нелюбушкой в последний раз видели.

– И что с того? – Немила натянула на нос одеяло. С одеялом, натянутым на нос и выше, она спала с самого детства, особенно зимой. Нос выдыхает тепло, и лицу становится теплее.

– Ничего, просто одёжа твоя очень чистая и выглядит неистрепавшейся. Видно, у Яги тебе приходилось ходить в каком-нибудь рубище.

– Так и было, – кратко бросила Немила и засопела. Средняя сестра, даром, что такая тощая и дохлая, порой бывает цепче чем клещ. Всё подмечает, ничего не уйдёт от обманчиво рассеянного взгляда её красноватых глазёнок.

Но это хорошо, что Нелюба сама придумала про рубище. Необязательно им всем знать, что Яга Немилу только в хорошее платье одевала, а не то весь план рухнет.

– Но вот с лица ты, к слову, совсем не спала. Напротив, раздобрела, вроде?.. – добавила Злоба и задумчиво почесала щёку.

– Ладно, хватит приставать к сестре с ненужными расспросами, сороки. Мы все скучали, но время уже позднее, и, признаться, я сам утомился за сегодня вусмерть. Так что всем спать, – батюшка заботливо вытолкал сестёр за дверь, откланялся Немиле и притворил за собой дверь. А перед этим он осчастливил дочурку долгожданной улыбкой, не натянутой, не вымученной, но самой искренней.

В светлице стало кромешно темно, как и положено быть ночью, когда все спят. Тишина воцарилась и в стенах избы, и за стенами. Ветер не завывал, и не было слышно, как укладываются сёстры.

Немила уснула крепко-крепко, и проспала аж до позднего утра.

Что ж, такая усталость сыграла с ней злую шутку, ведь пока она спала, её дальнейшая судьба уже свершилась.

Глава 24

Немила прекрасно выспалась, лучше, чем когда-либо в этой жизни. А всего-то и надо было для этого несколько месяцев не видеть полной темноты, и обойти пешком всё тридесятое. Да после такого она, должно быть, никогда не будет страдать от бессонницы! – так думалось ей в это утро.

Как вы уже поняли, она поднялась с кровати в расчудесном настроении, которое ещё больше улучшилось, когда она увидела на столе стояла свечу, зажжённая чьей-то заботливой рукой, а рядом – остывающую миску каши. Сколько же она спала?

Еда не привлекла Немилу так уж сильно, зато утренний холодок приятно щипал стопы, пока она шла к окошку, чтобы распахнуть ставни во всю ширь и насладиться прекрасным видом.

Немила надавила на них, но с первого раза ставни не поддались. Рассохлись за зиму – с удивлением подумала она и попробовала ещё раз, и опять без толку. Странно, неужели с зимы их никто не открывал?

Надо звать батюшку, на крайний случай Злобу – порешила она у себя в голове и кинулась к двери. Но дверь почему-то тоже не поддалась, ни с первого, ни со второго, ни с четвёртого раза.

– Эй! – крикнула Немила. – Тут кто-нибудь есть? Я что – заперта?

Внутренности Немилы сжались от безысходности, в груди словно образовался провал. Батюшка и сёстры! Они не спросили вчера, почему она пыталась убежать от них. Неужто они о чём-то… Нет! Это невозможно! Скорее всего они её неправильно поняли!

Или наоборот – правильно.

– Выпустите меня, и я всё вам поведаю! – громко заявила Немила и ещё пару раз стукнула по двери, а когда поняла, что ответа не дождётся, снова побежала к ставням.

Она давила, давила, и била, и толкала, но те не думали сдвигаться.

– Неужто, заколотили? – спросила Немилушка у самой себя.

– Заколотили! – раздался из-за двери ехидный голос.

– Нелюбушка, как это понимать? Согласна, я провинилась, но разве ж можно наказывать, не удостоверившись сперва в тяжести провинности? Вы же ничегошеньки не знаете!

– Про плен у Бабы-яги, положим, не знаем, – соглашалась из-за двери Нелюба. – Зато знаем кое-что другое, и помним, как ты хвастала скорым замужеством с царевичем.

– И что с того? – Немила припала к двери и чуть не растеклась по дереву от стыда да от страха.

Нет, они не могут знать!

– Пока ничего, но может быть и что-то, – с самодовольным смешком поведала Нелюба. – Ты это, отдыхай и жди. Батюшка с тобой говорить не желает пока, а Злобиного общества ты, думаю, сама не жаждешь.

– И долго ждать? – чуть не плача спросила Немилушка.

– Дня три, не меньше, пока брат царя сюда не явится, – глухо донеслось из-за двери. – Ты… прости, но мне нельзя с тобой разговаривать, батюшка строго-настрого запретил.

– Подожди, не уходи!

– Да я никуда не иду, мне повелено тут сидеть, – проворчала Нелюба и начала жаловаться. – Шить темно и неудобно, а мне ещё весь день сидеть!

– Нелюбушка, а что со ставнями случилось, почему они не открываются?

Та в ответ фыркнула:

– Заколотил их батюшка, пока ты спала. Ещё ночью это было! Мы переживали, что ты проснёшься, но он быстро и тихо управился. Молодец наш батюшка, руки у него золотые!

– Согласна я с тобою, сестрица! – поддакнула Немила, и пока та не успела уйти с готовой в шитьё, решила прояснить ещё кое-что. – Нелюбушка, скажи, да всю правду доложи: как наш царь-батюшка поживает, жив он, здоров? Почему ты сказала: «брат едет»? У нашего царя же нет никакого брата?

Несколько мгновений за дверью царила такая тишина, что Немила боялась дышать.

– Царь-батюшка умер, – шепнула Нелюба. – На троне Пётр восседает, а сюда Василий. Ты не бойся, тебя просто допросить хотят. Может, ты вообще ничего не знаешь…

Нелюба прервалась. Внизу затрещала лестница. Кто-то – точнее, Злоба, кто же это мог быть ещё – видно, собирался подняться, но передумал. Однако, Нелюба снова стала молчалива и больше не заговаривала с сестрой ни в этот день, ни в два последующих дня.

И как ни упрашивала Немила, как ни билась, как ни требовала встречи с батюшкой, из светлицы её так и не выпустили. Она вновь стала узницей. И батюшка ни разу не явился её навестить, хотя она была уверена, что не раз слышала его шаги в сенях.


***

– Клубочек, а, клубочек, вызволи меня отсюда и приведи к дочуркам. Клубочек? Они уже далеко, верно? Выпустят меня или нет, а не догнать их уже. Или догнать? Неужели мне никогда больше не видать ни Радости, ни Грусти? Клубочек, почему ты не можешь снять с двери замок? Или прорубить дыру в стене? Почему ты не летаешь? А я же просила Ягу дать мне шапку-невидимку! Но ничего, мы с тобой ещё поборемся за свободу. А может… а что, если Яга не хотела, чтобы я шла с ними? Ну, по крайней мере они детишек моих не обидят. И всё-таки, клубочек, давай ты постараешься меня отсюда вызволить?

Немила упрашивала клубок лениво и вяло, временами снисходя до односторонних препирательств и гнева.

– Ох, клубочек, видеть тебя не могу! – она кинула его в окно, а когда тот отскочил и укатился в пыльный угол, даже не стала утруждать себя и поднимать его.

Два дня и три ночи Немила провела взаперти, из которых большую часть лежала в постели.

Первый день она вела себя смирно до самого вечера, пока не принесли ужин. Мимо Злобы прошмыгнуть было мало шансов, но она собрала все силы и смогла оттолкнуть сестру в сторону. Ах, если бы за дверью была одна Нелюба! но увы, Немила попалась батюшке, и он, не произнеся ни слова затолкал любимую (!) младшую дочь обратно в светлицу. Нет, не в светлицу, а в самую настоящую темницу.

Очередная ночь была ещё хуже дня. Немила попыталась вынести ставни, чтобы сбежать через окно. Она наделала много шуму, а со в итоге ставнями не сладила. Вдобавок ко всему после всего шума, который она наделала, в светлицу-темницу ворвался разъярённый батюшка, и пока Нелюба со Злобой держали руки-ноги, батюшка от души и до слёз отлупил Немилу, словно малое дитя.

И даже несмотря на все эти несправедливые наказания она продолжала мучить ставни ещё полдня, пока не получила очередную взбучку, теперь уже От Злобы, и не поняла, что всё – конец. Она опоздала. Она не выполнила обещание и не вернулась вовремя.

От расстройства Немила бросила на пол очередной ужин, упала на постель, уткнула лицо в подушку и завыла. В голове её крутились картины, каких теперь вживую никогда не увидеть: избушка, получив долгожданную свободу, весело вышагивает через лес; Яга летит в ступе; детки с Васькой раскачиваются вместе с избушкой и глядят из окна по сторонам; и только железное древо стоит одинокое, всеми покинутое, раскинув свои чёрные ветви ввысь и вширь. Хотя, может, уже и не одинокое, может, смена нашей Яге уже подоспела, и у той, другой, Яги, тоже есть кот, чёрный, как нутро Матери, с глазами жёлтыми, один из которых унаследован от неё же, от Матушки нашей, другой – от Отца нашего.

Представляя себе всё это, Немила не заметила, как уснула, и снова проспала очень долго, потому как это была единственная роскошь, какую она могла себе позволить будучи в плену.

Когда Немила в очередной раз проснулась, то каша с пола была убрана, а на столе стояла канопка молока и маленькая краюшка хлеба. Вот тебе и весь завтрак от заботливой родни, а ведь она ела со вчерашнего утра!

– Нелюба! Вы меня кормить сегодня будете?

К еде Немила продолжала испытывать безразличие, но это не означало, что она позволит обращаться с собой худо.

Из-за двери ей никто не ответил. Немила сочла сей факт странным, тем более, что мгновение спустя она услышала, как скрипит пол и ступени. Кто-то, услышав её, нарочно не ответил.

Да то же батюшка! – поняла Немила, но на этот раз даже не попыталась заговорить с ним. Нет, она была не столько обижена, сколько разочарована. И с грустью подумалось ей, что разочарование было обоюдным. Она вернулась к столу, мрачно пожевала безвкусную булку, запила безвкусным молоком и снова улеглась.

Ей уже не хотелось ни выть, ни стонать, ни орать, а только лежать и тупо пялиться в стену, втайне желая, чтобы все брёвна, из которых состоят изба, рассыпались и придавили её до смерти.

Ровно один раз за весь этот день Немила встала, для того, чтобы сходить по нужде, и для того, чтобы поднять выкинутый клубочек до очередного появления Злобы.

Однако, сегодня Злоба не торопилась нести свою сладко-солёную вечернюю кашу, которую Немила когда-то любила больше всего на свете.

А когда от свечи, которую меняли аккурат к ужину, остались одни чадящие ошмётки, Немила внезапно поняла, что в воздухе пахнет жареным мясом и луком. Она не слышала этого запаха очень давно, но спутать его с каким-либо другим было крайне трудно.

Свеча погасла и светлица окончательно ушла во тьму, когда на улице вдруг стало очень шумно.

Сначала раздалась дробь копыт об дорогу, к ней присоединился повсеместный стук дверей, и удивлённо-одобрительный ропот, и когда топот стих, то ему на замену пришли крики, в которых слышалось радостное, отрепетированно-стройное приветствие.

Немила вскочила с постели и прижалась к щелке между ставнями, однако, не успела ничего толком услышать, потому как гости деревни, кем бы они ни были, не стали задерживаться на пороге, а сразу устремились в дом.

То есть, прямо сюда, в этот самый дом, где живут деревенский староста и его три дочери. Немила почти что видела, как широкая и светлая горница заполняется народом. Скоро все сядут за стол кушать, тогда как она будет сидеть здесь, в темноте, покинутая и забытая, ожидающая своей участи.

Но что это за звук? Похоже, от толпы внизу кто-то отделился и вышел в сени. Заскрипела лестница. Немила метнулась к двери тотчас же, как в неё постучали. (Зачем? Зачем стучать к пленнице, что заперта и не может открыть самостоятельно?)

– Хей, сестрица, не спишь?

– Нелюбушка! – шёпотом вскричала Немила. – Что происходит внизу? Ужель ты правду говорила, и к нам высокий гость пожаловал?

– Верно, верно, – повторила Нелюбушка, и в голосе той явственно послышалась тревогаь. – Василий прибыл собственной персоной! Младший брат царя здесь! И скоро он придёт сюда, чтобы говорить с тобой! О, сестрица, как же я тебе не завидую! Весь он такой холодный и прямой, как железный меч! Только чуть на меня глянул, а у меня уже сердце в пятки ушло! Злоба попросила его к столу вместе со свитой, так те набросились на еду, как голодные собаки! а Василий дал понять, что пока не закончит дела, есть не сядет!

Немила медленно опустилась на колени и уперлась головой в дверное полотно. От Нелюбиных слов её натурально начало трясти. Зачем, зачем она понадобилась царской семье?

– Зачем же ему я? – сглотнув, спросила она. – Я всего лишь крестьянская дочь. Исчезла я или вернулась – какое им до меня дело? Ежели они думают, что я помогу найти Ивана, так они ошибаются. Я не видела его и знать не знаю, где он может быть!

– Ты не меня убеждай, побереги красноречие, – после недолгой паузы послышалось из щели. – Я просто выполняю то, что скажет батюшка. Если хочешь моего совета, то убери ночной горшок с видного места, а то неудобно перед царевичем Василием будет.

Немила зло возразила на это, что у неё догорела свеча и она ни зги не видит в этой кромешной тьме.

Нелюба хмыкнула:

– Ладно, пусть пока стоит. Сейчас к тебе бабку пришлют, а когда она тебя осмотрит, то свечу оставит, тогда и успеешь быстренько прибрать.

Немила вся сжалась. Бабка? Какая ещё, к лешему, бабка?

– Да не боись, бабка тебя всего лишь быстренько осмотрит, ну, чтобы было понятно потом, о чём говорить, – помявшись, хихикнула Нелюба.

Немила не поняла ровным счётом ничего, но заставить сестру говорить не успела, потому что в сенях внизу началась какая-то суета.

Одно слово она услышала от Нелюбы:

– Идёт!

И тут же отодвинулась от двери, забившись в уголок. На этот раз она не собиралась совершать глупость и пытаться сбежать, зная, что весь дом и всю деревню заполонили люди царя, ещё и наверняка вооружённые.

К тому же она пока продолжала слабо представлять себе, чего именно от неё хотят. Бабка нужна зачем? Чтобы проверить состояние здоровья. Немила была уверена, что у неё со здоровьем полный порядок, не считая тумаков, и уж точно она не настолько больна, чтобы посылать к ней бабку. Но, может, царевич Василий просто немного мнителен, и такие у него методы предосторожности?

Она не успела додумать свою мысль, как дверь распахнулась. Вошла незнакомая старуха. В обеих руках та держала по свече, одну из которых поставила на стол.

Немила проводила свечу взглядом. Как силён и одновременно слаб огонь, он может спалить всю избу одним махом, а может потухнуть от одного дыхания. Взмаха рукава достаточно, чтобы освободиться от земных оков, но Матерь, где бы она ни была, всё видит, и за земными оковами последуют оковы небесные, существование в виде неприкаянного ветра, которому уж точно не сыскать простого человеческого покоя.

– Раздевайся, – безразличным тоном бросила старуха, даже не посмотрев в её сторону.

С тем же безразличием Немила прошла на середину комнаты и разделась.

– Ух, какая шустрая, – та только успела присесть, но тут же прытко вскочила и изобразила приглашающий жест. – Ты это, не стой, ложись в постельку.

Немила пожала плечами и легла. Ей и слова лишнего не хотелось говорить, лишь бы побыстрее отвязались.

Сначала не представившаяся бабка осмотрела её груди, а не задержавшись на них надолго, она перешла на живот. Помяла-пощупала, и резким движением раздвинула Немилушкины ноги.

– Ох, ничегошеньки ж не видно, – покачала та седой головой, обёрнутой скромным одноцветным платочком. – Держи свечу вот так, а я возьму вторую.

– Бабушка, а надобно ли?..

– Надобно. Об этом они распорядились строго, – на слове «они» бабка с намёком кивнула в сторону двери. – И не спрашивай меня больше, отвечать мне не велено.

Что тут было делать? Вот и Немила лежала спокойно (насколько это возможно, когда в опасной близости от твоих нежных мест пляшет пламя), до тех пор, пока бабка не начала ойкать и вздыхать.

– Ой-ой, что не рожавшая любому дураку ясно! Но это!.. Этого тут быть не должно, такого не бывает! Дырочка слишком маленькая, как для мышонка… Ик! Что ж я такое говорю-то?!

Испугалась Немила не на шутку, а бабка, вдоволь наглядевшись на что бы то ни было у неё между ног, вдруг резко дёрнулась в сторону двери и заколотила маленькими морщинистыми кулачками.

– Я кончила выполнять ваше распоряжение, выпустите!

Дверь открылась по первому зову, а старая выскочила даже не оглянувшись.

Очень долго за дверью было тихо. Немила успела одеться и обуться, проверить сосуды с живой и мёртвой водой, которые спрятала в постельном белье ещё накануне, когда поняла, что побег отменяется, убрала с глаз ночной горшок, села, сложила руки на коленях и принялась ждать приговора, смирившись с тем, что самой ей во всех странностях поведения окружающих людей не разобраться.

Долго, очень долго пришлось ей ждать, пока в дверь не раздался стук, и приятный мужской голос не поинтересовался:

– Можно войти?

Внезапно Немила поняла, что внизу, да и вообще во всей избе стало как-то подозрительно бесшумно.

Она отозвалась:

– Можно.

В светлицу вошёл не один человек, а двое, одним из которых был батюшка. Батюшка вошёл первым, и в каждой руке у него было по табурету.

Один из табуретов он поставил напротив Немилы, а со вторым отошёл к окну, да там и уселся, погрузившись в темноту.

Увидев второго человека, Немила мгновенно поняла, что перед ней стоит царевич собственной персоной, хоть и видела его до сего момента лишь на достаточно средне исполненном портрете.

Был и третий человек, который незаметно прошмыгнул вслед за царевичем и встал аккурат за его спиной, когда царевич сел на приготовленный для него табурет.

Не бог весть какое сиденье для царевича – подумала Немила и печально улыбнулась от нахлынувших воспоминаний.

– Добрый денёк, девица-красавица, я рад, что ты не теряешь присутствия духа, – заметил царевич.

Немила опомнилась, прямо с постели упала перед Василием ниц и сделала вид, что лобызает его начищенный сапог. Потом поднялась, присела обратно на постель и сложила руки на коленях, ожидая, когда к ней обратятся с разговором.

Явление царевича оставило её на удивление хладнокровной. Что касается внешних достоинств Василия, то они не вызвали в ней ничего, кроме равнодушия. Вообще с момента возвращения из тридесятого она до сих пор не вполне пришла в себя и постоянно казалось ей, что она вот-вот оторвётся от земли и воспарит в самое небо. Она была как птица, та, что запуталась в зарослях терновника, но не умерла, не искалечила крылья, а только поранила грудь. Ей было не дано выбраться из ловушки самой, каждое лишнее движение предвещало гибель, так что она могла лишь сидеть на одном месте и надеяться, что кто-нибудь придёт и выпутает её из жёстких колючих сетей. Или вырубит весь терновник да пустит гадостные колючки на растопку.

По манере, с которой Василий-царевич присел на табурет, Немила сразу вычислила в нём вояку. В его внешности было что-то одномоментно от батюшки и от Добрыни, может, даже больше от Добрыни – за исключением роста.

Росту Василий был обычного, зато плечи – шире среднего, кулаки огромные, как две наковальни, а голова – третья наковальня, обёрнутая кожаным капюшоном, из-под которого выглядывали глаза.

И цвет их был чёрен, но не такой непроницаемо-чёрный, как у лжеца Булгака, с огоньком, а похожий на зимнюю ночь с мерцающими снежинками.

Немила не удержала взгляд Василия-царевича, потупилась. Он хмыкнул.

– Ладно, Немилушка, давай-ка мы с тобой быстро побеседуем о делах насущных, пока стряпня твоей матуш… умелой сестрицы не остыла.

Оговорка Василия была понятна, ведь Злоба в свои юные годы и правда была похожа на почтенную мать семейства.

– Ты, Немила-краса, прости заранее, но я не владею искусством вести разговоры с девицами, потому как сестёр у меня никогда не было. Так что я буду говорить с тобой прямо. И ты – ты будешь отвечать мне честно, быстро, безо всяких там увёрток. Ясно?

Немила нашла глазами батюшку. Тот яростно закивал головой. Она выдохнула и сильнее сжала ткань юбки. Ей до сих пор никто не предложил переодеться, а в шерсти было жарко, но как она могла встречать особу царских кровей в исподнем, будь она пленница или кто ещё?

– Спрашивай меня, Василий-царевич, на всё отвечу, ничего не скрою, – произнесла она тоненьким, ласковым голоском, тем самым, что не раз спасал её от наказаний. Несмотря на нанесённую ей обиду, Немилушка втайне радовалась присутствию батюшки, с ним ей было спокойнее.

– Это хорошо, это я одобряю, – подумав, согласился Василий. – Ну, кончим расшаркиваться. Расскажи-ка мне, где ты пропадала с января-месяца и по день позавчерашний? Можешь сказать ты, Немилушка, мол, какое дело тебе, царевичу, до незнакомой тебе девицы деревенской, но на то я возражу тебе сразу: дело мне есть, и очень важное.

– Я охотно верю, что у тебя, Василий-царевич, интерес ко мне не праздный, но также я искренне надеюсь, что могу тебе помочь, и ты не потратишь на меня время впустую, – скромно заметила Немила, про себя подивившись, как это она так хорошо загнула. Однако, она не собиралась заставлять царевича ждать, так что без всякой задержки приступила к рассказу:

– В январе, Василий-царевич, ты сам знаешь, что батюшка мой был в далёких краях по поручению царскому, касающемуся пропажи твоего брата Ивана. Я же осталась на попечение старших сестёр, с которыми мы всю жизнь жили не в ладу. Всегда казалось мне, что они мною всячески помыкают и заставляют делать работу, которую сами исполнять не хотят, и оттого мне было жутчайше обидно. Думала я, что терплю страшную муку – ах, глупая – а оказалось, что это были цветочки.

Остановилась Немила, обвела взглядом комнату, невольно вздрогнула и утёрла со лба пот.

– А ещё обидно мне было на сестёр оттого, что они-де говорили, что им уже можно водить домой молодцев в отсутствие батюшки, а мне запрещали.

Василий-царевич немного подался вперёд. Молодые мужи всеодинаковы, только эти разговоры им и подавай, но Немила-то догадалась, что Василию нужно другое. Он ждал от неё признания в интрижке со своим младшим братом, однако, она не собиралась тянуть за эту ниточку и всего лишь хотела немного ранить батюшкины чувства напоминанием о том, как сёстры не дают ей жить в его отсутствие.

К тому же ей было очень, очень стыдно говорить о Булгаке, и она поклялась перед собой, что никогда и никому не скажет, как оказалась очарована проходимцем. Да и какая польза царевичу знать об одном самозванце, который уже не топчет эту землю? Это было просто недоразумение, которое скоро перестанет тревожить умы и забудется.

– Из-за них, из-за Злобы и Нелюбы я и сбежала. Помню, мне было так обидно в тот, последний день. Вроде и не случилось ничего из ряда вон выходящего, лишь обычные колкости и придирки, но мне покоя не было весь день и весь вечер, в избе было так натоплено, что не продохнуть, и я подумала вдруг – а почему бы не прогуляться и не подышать свежим воздухом? Я собралась и без труда вышла из дому, а как дошла до опушки леса уже и не помню. Помню только, что напоследок нагрубила Злобушке, и оттого всю дорогу злорадствовала. А когда пришла пора поворачивать обратно к дому, в мою голову пришла уж совсем шальная мысль – я подумала, а не спрятаться ли мне в лесу и не посмотреть ли, как будут наутро рыдать сёстры, зная, что они повинны, что они довели младшую до того, что она сбежала в ночь и в непогоду, подвергнув себя смертельной опасности.

По лицам слушающих Немила поняла, что немного увлеклась выдумками.

– Я слышал от твоего батюшки, что больше всего на свете ты хотела выйти замуж за моего младшего брата. Так ли это?

– Я была маленькая и наивная! – воскликнула она тогда и схватилась за голову. – Хотела за Ивана-царевича, каюсь, одно время шаталась по окрестностям и отлынивала от работы! А в лес той ночью меня потянуло ещё и затем, что услышала я от других девиц: де царевича нигде нет, значит, в лесу дремучем он наверняка! Ну и решила я остальных обскакать, да вот и сунулась на свою голову! Ой-ёй, и зачем я только заглянула в лес? Я думала, что со светом луны без труда найду дорогу домой, но луна вдруг пропала и я не заметила, как потерялась!

Она пустила слезу и принялась тереть глаз.

– А потом я вышла к избушке Бабы-яги. Она меня сначала напугала изрядно, но обогрела и накормила. Если б не она, я бы точно погибла в ту ночь. Только взамен, за спасение жизни, она потребовала с меня служить ей, пока она не соизволит меня отпустить. И я служила ей верой и правдой, убирала в избе и таскала воду, ухаживала за маленьким хозяйством и присматривала за её любимцами. Мне не так уж сложно служилось, – спохватилась Немила, – но больше всего я горюнилась, когда думала о том, что могу совсем не увидеть семью. Живя у Бабы-яги, я поняла, что работа по дому – ничто по сравнению с разлукой с любимыми.

– Да-а, – протянул задумчиво Василий. – Я слышал от своей матушки, что однажды попадя к Яге, можно остаться у той в услужении навечно. Тебе повезло, спору нет, но я надеялся услышать совсем другую историю. Ну-кась, смотри мне в глаза и говори честно: встречала ли ты моего брата Ивана, в деревне или её окрестностях, аль может у Яги?!

Подался Василий ещё ближе, да за ножны схватился – намеренно ли, ненарочно, но Немилу это не на шутку испугало. Почувствовала она неоткуда взявшимся сильнейшим сильным чутьём, что нрав у Василия непростой, да как наяву увидела видение, в котором выпроставши меч из ножен тот всерьёз собирался заколоть её ударом в живот.

– Я не видела Ивана! – закричала Немила.

– Клянись! – потребовал Василий, и не подозревавший о том, что Немиле привиделось. Рука его соскользнула с ножен, и Немиле сразу же стало легче.

– Клянусь! Клянусь матушкой и батюшкой, не встречала я Ивана-царевича никогда в жизни! – повторила она, а сама подумала: «Да чего ж это я, как зайка-трусишка? Не мне ли вчера жить не хотелось? Ан, получается, себе же соврала? Нет, не готова я пока в тридесятое вернуться, рано мне ещё от земных тягот отказываться». Представился ей против воли огромный ленивый улей Денница-града, где никто ничего не делает, а только бродит по улицам да вспоминает и рассказывает другим события минувшей жизни, и вспомнилась Алатырь-гора, где кончают свои дни те, кому больше нечего вспомнить, и до того Немиле захотелось, чтобы ей всегда было о чём рассказать!

Снова появилась в ней жажда жизни и желание бежать, бежать из тёмной и тесной клетки, где её совсем не ценят и не любят, и собственный батюшка ни во что не ставит!

А ведь ей достанет смелости пуститься за Ягой хоть до самых южных гор! – вот что она поняла со всей ясностью ума. Только бы клубочек не подвёл, а с невзгодами уж как-нибудь сладится. Василий-царевич поймёт, что она бесполезна в поиске Ивана-царевича, да отпустит её.

– До чего же взгляд у тебя тяжёлый стал! – присвистнул Василий. – Сама оскорблённая невинность! Ладно, поверю я тебе. Значит, брат мой Иван не у Яги. Я так и думал, что всё это глупые сплетни, ты же лишь подтвердила мои размышления. Однако, ещё не обо всём ты мне поведала, Немила-краса. Поведай мне о своём житье-бытье у бабы лесной, да без утайки. Как там старая поживает? Добра наживает? Реликвии-то, те, что у нашей семьи отобрала, стережёт как зеницу ока?

– Стережёт, – наклонив голову, согласилась Немила.

– Это хорошо. Уж лучше пусть они у ней будут, в сохранности и подальше от искушения, – удовлетворённо ответил Василий. – Что же, благодарствую за твой сказ, Немилушка. Пусть он оказался скромен, но не бесполезен. Теперича нет нам нужды соваться в чащу. Только знать бы, где Ивана искать? Эх-х… А вдруг его уже и на свете нет?

Немила коротко задумалась. Хотелось ей утешить тоску Василия, сказать, что нет его брата в тридесятом, что если ничего не случилось за последние три дня, то должен он быть жив. Но эта ниточка потянула бы за собой остальные, так что она сказала лишь:

– Не печалься, Василий. Продолжай искать, и твой брат, наш любимый царевич, обязательно найдётся.

Тот отмахнулся, но не со злом, Немила почувствовала его расположенность к себе.

– Найдётся-то найдётся, и я уже начинаю побаиваться того, что будет, когда мы его найдём… Но ты же не знаешь ничего из того, что тут творилось в твоё отсутствие. Нет! Не могу я об этом говорить! Пусть тебе другие расскажут, более смелые на язык! А потом присоединяйтесь с батюшкой к пиру, я буду рад вас там видеть.

Василий-царевич выставил перед собой ладонь, стал подниматься с табурета. Стражник распахнул перед ним дверь, и царевич вышел из светлицы не оглядываясь.

Они остались с батюшкой одни, и никто не решался начать разговор первым.

Немила комкала юбку. Снизу и вообще отовсюду слышался нестройный хор голосов, который заметно прибавил веселья с того момента, как Василий покинул светлицу. За дверью вероятнее всего уже никого не было.

Затянули песню. Посевную, ту, что поётся по весне и в начале лета в надежде на хороший урожай.

– Батюшка, можно мне пойти ко всем? – тоненьким, холодным, как сосулька голосом воспросила она.

– Можно, – отозвался тот из угла и спохватился. – Немилушка, доченька, конечно же иди! Но сначала прости меня, дурака! Я же для собственного твоего благополучия тебя запер! Знаешь ли ты, как сильно меня глодала совесть? Можешь ли представить, как тяжело было знать, что ты тут, рядом, но не мочь тебя обнять?

– Полно, батюшка, – отмахнулась Немила, отвернувшись в сторону.

– Нет, не полно! Сейчас я тебе расскажу, дай лишь с силами собраться…

Далее батюшка вышел из тени. Он упал рядом с постелью и обнял Немилины колени, отчего её чувства всколыхнулись, снова стали мягкими. Уж очень она в глубине души любила, когда батюшка таким образом любовь проявлял. Не могла она перед ним устоять.

– Пока тебя не было, пока ты – по собственной вине тоже, но не будем сейчас об этом – исчезла, в царстве Лыбедском начали твориться странные вещи. Дружину на самую лютую зиму распустили, потому мы все вернулись домой (не буду говорить, как велико было моё горе, когда не встретил тебя, оно и так очевидно). Но стали до нас вскоре доходить тревожные вести, что якобы во дворце видели молодца, уж очень сильно смахивающего на царевича. Дальше – ещё больше. Со всех уголком царства стали приходить ужасные вести о том, что некий Иван, величающий себя царевичем и одевающийся как царевич, пользуется доверием молодых красивых девиц, а напакостив, исчезает. И если бы это был конец истории! о, я бы молил, чтобы это было так, но увы, всё правда. У тех девиц, которые поддались чарам Ивана (ибо видевшие его клянутся, что это Иван и был, невзирая на протесты других) обнаружился страшный недуг, из-за которого жизни их стали обрываться одна за одной, и побороть его не смогли ни один из знахарей и ни одна из знахарок.

– Что же это был за такой недуг? – спросила она сдержанно, и батюшка натужно замычал, пока не взял себя в руки.

– Ни вслух не сказать, ни пером описать, – ответил он, наконец, в немалом смущении.

– А ты попробуй опиши, – с негаданной невозмутимостью потребовала Немилушка.

– В родах они все умерли, – теребя тесёмочку на рукаве, ответил батюшка.

– А дети живы остались? – пытливо поинтересовалась она.

Боялась Немила, что не понравится ей ответ батюшки, ой как не понравится. Так и сталось.

– Дети… нет, тоже умерли, – признался батюшка и отвёл глаза в сторону. – Мы, это, Немилушка, кушать идём?

– Мне бы в баньку и одёжу сменить…

Глаза Немилушки не увлажнились, но рот сжался в болезненную ниточку. Убили всех детей, вынесли им смертный приговор.

– Да-да, конечно, – батюшка понимающе закивал головой, засуетился. – Банька для наших гостей топится, а одёжа вся твоя в сундучке, нетронутая с зимы лежит. Сходи умойся, а потом возвращайся к нам.

– Хорошо, батюшка. Я мигом оборочусь, – пообещала Немила, глазом не моргнув, и бросилась к сундучку за исподним.

– Я, может, тебя провожу?

– Без надобности, – отрезала Немила, пока выбирала юбку – не понаряднее, но поудобнее. Плевать ей было, что о ней кто подумает, главное – не умыться, но смыться отсюда поскорее. Ожидала она, что батюшка начнёт настаивать, и у неё уже были наготове подходящие слова для спора, но тот сдался на удивление быстро:

– Ладно, дочь, как тебе угодно будет, пора мне гостей развлекать. Я ж хозяин, как-никак. А ты не задерживайся, не то волноваться буду.

Слова батюшки немного опечалили Немилу, и всё же она поняла и простила его.

Только лишь дверь за ним закрылась, Немила прокралась следом и застыла на пороге. Дождалась, когда батюшка спустится по лестнице и зайдёт в горницу, да сама спустилась следом за ним, но не пошла через крыльцо, где наверняка околачивались самые любопытные из деревенских (в другой раз она бы обязательно вышла поздороваться и пообщаться, но прошедшие месяцы заметно переменили её наклонности), а предпочла пройти через скотный двор, чтобы сократить путь и заодно избежать ненужных расспросов.

Вот она вышла из ворот, завернула за угол и оказалась перед баней. Большая удача, что по пути ей встретился лишь один стражник, и, узнав, куда она направляется, потерял к ней интерес.

А Немила не собиралась мыться. Она кинула чистую одежду на лавку, выудила клубочек и кинула его на землю.

– Приведи меня к Яге! – громко шепнула она, но не успела порадоваться.

Клубочек подпрыгнул, покатился за баню, обогнул ту по кругу и остановился ровно на том месте, где она его бросила.

– Эй, клубочек, что за дела?! Приведи меня тогда к моим деточкам, к Радости и Грусти.

Но как ни пробовал она, и так, и эдак, и моля, и ругаясь, а клубочек словно поссорился с ней, никак не хотел выполнять её волю.

Сказать, что Немила расстроилась – ничего не сказать. Она была в горе и отчаянии. Под покровом темноты даже кинулась за деревню, а потом ещё дальше, за реку. Дошла она почти до середины поля, но клубочек упорно не хотел показывать, куда ушли те, кто пленил и привечал её в последние месяцы.

Что ей оставалось делать? В самую чащу соваться, и опять посреди ночи? Ах, нет, никакого расположения она к этому не испытывала…

– Ладно, клубочек предательский, завтра при свете дня я добьюсь от тебя своего, уж не обессудь.

Она рассмеялась злым смехом и повернула обратно.

Эпилог

А дальше, читатель, было вот что: Немила помылась в бане, перелаталась, вышла к гостям и родным. От большой толпы настоящего живого народу у неё неожиданно пробудился аппетит – не только к еде, но ещё и к музыке, и к танцам, к разговорам! Веселилась она от всей души, можно даже сказать – остервенело, как в последний раз. Она и думала, что это её последний раз в людском обществе перед дальней дорогой, да вот только у судьбы были совсем иные планы, такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать, потому как поверить в них не мог ни один из тех, кого судьбинушка этими самими планами огрела по головушке.

В тот же вечер, перед тем, как лечь спать (к слову, наш царевич Василий вместе со всей своей небольшой дружиной улёгся прямо на полу горницы; просто, чтоб ты знал, на сюжет это влияния не имеет никакого), так вот, перед тем, как лечь спать, Василий до того навеселился, что сначала пригласил Злобу в услужение царскому семейству – в качестве кухарки, естественно. А сразу после этого, когда он разглядел, какой салфеткой ему предлагали вытирать рот, пригласил туда же и Нелюбу, в качестве царской швеи, а чуть позже решил, что нечего разлучать семью, а поэтому определил батюшку на службу при дворе. Ну и Немиле тоже пообещал отыскать занятие.

Наутро Василий-царевич решения своего не переменил, наоборот, ещё больше в нём укрепился. И забрал он всю семью под радостные вопли односельчан, а на избу счастливого семейства положила свой глаз соседка, та самая Смеяна, что давно уж мечтала сменить крошечную избушку на просторный теремочек.

И почти все были рады переменам. Даже наша Немила, сперва не обрадовавшаяся происходящему, в ближайшем будущем по достоинству оценила поступок царевича Василия, когда после нескольких месяцев тяжёлой работы в поистине огромном царском тереме – принеси, подай, унеси, прибери, начисти – смогла чудеснейшим образом влюбить в себя царя Павла.

Вы спросите: но как же так, Павел должен был жениться на дворянке? – А я отвечу вам, что после смерти батюшки-царя оба его старших сына так горевали, что распорядились отложить свои свадьбы на неопределённый срок, тем более, что судьба Иванушки так и оставалась неопределённой, а после и вовсе порешили, что без батюшки-царя их прежние обещания силы не имеют. И никто братьям слова не сказал поперёк, потому как они стали самыми главными людьми на царстве Лыбедском.

Надо помянуть, что царевич Василий и по сей день, известный, как день рождения царевича Гвидона, несёт обет безбрачия. У Павла же характерец всегда был тяжёлый. Он был цепок до власти, горд, требователен к окружающим, особенно к ближайшим подчинённым, любитель рубить сгоряча, и при этом наделён выдающимся умом, что нисколько не смягчало его отношения к людям. Однако, была у него одна слабость, а именно, охотливость до хорошей крепкой истории, особенно если та рассказана на ночь.

И устроил царь Павел целый отбор, чтобы выявить лучшего сказителя на царстве, но, сказать по секрету, он уже до этого положил глаз на Немилу, девицу юную, прелестную, к тому же видавшую своими глазами Ягу, бабу безусловно страшную и дикую, и дюже будоражащую кровь.

И принялась Немила поведывать о своём бытье у Яги, щедро приправляя реальность выдумкой, да сама не заметила, как влюбила в себя царя. Павел же очень быстро чувствовать себя обязанным по отношению к той дворянке, на которой собирался жениться. И никакого дела ему не было, что может он своим поступком сильно обидеть своих приближённых, которые, между прочим, не имели ровным счётом ничего против происхождения новоявленной жены. Правда, вот, уж очень они не любили, когда кто-то, особенно царь, отказывался от своих обещаний.

Немила же поначалу ещё порывалась пуститься вслед за Ягой, но клубочек продолжал взбрыкивать, а решимость её с каждым днём, проведённым в Лыбедь-граде, таяла, как снег по весне, пока одним прекрасным летним днём окончательно не растаяла. Это произошло на том самом месте, где меж двумя холмами, под белым резным мостом, растёт прекрасное древо, что в народе имеет славу древа любви.

В общем, не буду ходить вокруг да около. Поженились Павел и Немила, стали жить-поживать, добра наживать.

Но сказка наша здесь не заканчивается, ибо через шесть месяцев после свадьбы царю Павлу с далёкого юга пришли вести о младшем брате Иване, и не мог он поступить иначе, кроме как собрать большую дружину и пуститься в долгий путь. А Немила, и думать забывшая об Иване, о Булгаке, и иже с ними, через два с половиной месяцочка понесла ребёночка, которого царь Павел завещал назвать Гвидоном.

«Родила царица в ночь не то сына, не то дочь. Ни зверёнка, ни лягушку, а неведому зверушку…»

Узнаёте известные строки? Уже чует Немила запах моря солёного, запах бочки дубовой, да смолы берёзовой. Нелегко ей придётся вскоре, ибо жизнь – это нескончаемое приключение, в которое страшно пуститься, да потом нелегко от него отказаться.


Оглавление

  • Пролог
  • Часть 1. Мокша.
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  • Часть 2. Баба-яга.
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  • Часть 3. Марья.
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  • Часть 4. Матерь.
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  • Эпилог